— Угомонись, Джо, — сказала Глэдис, — Чего тебе?
— Тащи-ка кус яблочного пирога да чашку кофею.
Мужчина был крупного сложения, руки его поросли густыми волосами, а на рубашку был нацеплен значок водителя грузовика.
— Вы что-то сказали насчет моего имени в газете.
Джо прихлопнул к стойке сложенную газету.
— Прям на первой странице. Статья и твой портрет, — Он указал замасленным пальцем, рыкнул: — Свеженькая, прям с типографии, — и расхохотался.
— Спасибо.
— Валяй, читай, — шумно подзуживал Джо, — Или тебе не интересно?
— Разумеется, интересно.
Заголовок гласил:
ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ УХОДИТ ОТ ДЕЛ
— Значит, отваливаешь, — ревел водитель. — Тут я тебя поддерживаю, приятель. Сколько книг ты накатал?
— Четырнадцать.
— Глэдис, ты подумай! Четырнадцать книг! Да я за всю жисть столько и не читал…
— Джо, да заткнись ты наконец! — Глэдис швырнула ему под нос пирог и кофе.
В статье говорилось:
«Холлис Харрингтон, автор романа “Взгляни на мой опустевший дом”, за который он был удостоен Нобелевской премии, после публикации своей последней книги “Вернись, душа моя ” прекращает литературное творчество.
Сообщение было дано в вышедшем на этой неделе номере журнала “Ситуация”, в статье литературного обозревателя Сэдрика Мэдисона.
Мэдисон пишет, что в печатающейся книге писатель наконец окончательно сформулировал идею, сложившуюся у него тридцать лет и тринадцать книг тому назад…»
Рука Харрингтона инстинктивно стиснула и скомкала газету.
— Чё такое, приятель?
— Нет, ничего.
— Этот Мэдисон — пройдоха, — заявил Джо. — Ему верить нельзя. Он полон…
— Он прав. Боюсь, что он прав, — ответил Харрингтон.
«Но он-то откуда знает? — спросил он себя. — Откуда это стало известно Сэдрику Мэдисону, этому чудаковатому, одаренному человеку, практически поселившемуся в своем захламленном кабинете и пишущему нескончаемый поток компетентных литературных обзоров?» Особенно если учесть, что самому Харрингтону это стало окончательно ясно только сегодня утром.
— Те чё, пирог не по вкусу? — поинтересовался Джо. — Да и кофе остыло.
— Оставь его в покое, — с яростью вмешалась Глэдис, — Кофе я ему подогрею.
— Вы не будете возражать, если я возьму газету? — спросил Харрингтон у Джо.
— Валяй, приятель. Я с ней покончил. Читаю только про спорт.
— Спасибо. Мне надо кое с кем повидаться.
Пустой вестибюль здания «Ситуации» был полон блеска и ярких сполохов искр, ставших торговой маркой журнала и работающих в нем людей.
В сферическом стеклянном колпаке медленно и неуклонно вращался глобус диаметром в один фут. У основания глобуса были размечены часовые пояса, а на его поверхности вспыхивали символы, показывающие мировую ситуацию.
Харрингтон остановился в дверях и огляделся, встревоженный и напуганный вспышками и яркостью вестибюля. Понемногу он начинал ориентироваться: вон там лифты, а рядом с ними табло с указанием расположения комнат. Вот стол справок — пустой в это время суток, — а сразу за ним дверь с табличкой:
ХАРВИ
Часы посещений с 9 до 5 по будням
Харрингтон подошел к табло, остановился и задрал голову, отыскивая нужное имя:
СЭДРИК МЭДИСОН…317
Отвернувшись от табло, он нажал кнопку вызова лифта.
На третьем этаже лифт остановился, и Харрингтон вышел. Справа от него была редакция новостей, а слева — ряд дверей кабинетов, выходящих в длинный коридор.
Он повернул налево, и третья дверь оказалась 317-м кабинетом. Она была распахнута, и Харрингтон вошел. За столом, на котором громоздились высокие стопки книг, сидел человек. Остальные книги грудами валялись на полу и до отказа наполняли развешанные по стенам полки.
— Мистер Мэдисон? — спросил Харрингтон. Человек оторвался от книги и поднял голову.
И внезапно Харрингтон вновь оказался в том прокуренном, полутемном кабинете, где давным-давно заключил сделку с безличным незнакомцем — только тот больше не был безличным. Харрингтон узнал окружавший этого человека ореол — потрясающее ощущение сильной личности, беспокоящее, непристойное чувство своеобразной психологической дурноты.
— Неужто Харрингтон?! — воскликнул безличный человек, ныне обретший свое лицо. — Как чудесно, что вы забежали на огонек! Просто невероятно, что мы…
— Да вот уж, — ответил Харрингтон, почти не осознавая, что говорит. Он ответил автоматически, чисто рефлекторно, как вскидывают руки, чтобы защититься от удара; сработал примитивный и незамысловатый оборонный механизм.
Мэдисон вскочил и пошел вокруг стола, чтобы поприветствовать его, и если бы Харрингтон повернулся и убежал, то успел бы скрыться. Но бежать он не мог: он был потрясен и скован, и не мог сделать ни одного движения, за исключением жестов сдержанной вежливости, которые впечатывали в него на протяжении всех этих тридцати лет поддельной жизни аристократа.
Он чувствовал, как его лицо превратилось в застывшую непроницаемую маску вежливой доброжелательности, и ощутил благодарность за это, потому что понял: теперь его лицо ни в коем случае не выдаст, что он узнал этого человека.
— Просто невероятно, что мы ни разу не встретились, — продолжал Мэдисон, — Я прочел множество написанных вами книг и был в невероятном восторге от прочитанного.
— Это очень мило с вашей стороны, — ответила обходительная, невозмутимая часть сознания Харрингтона, протягивая руку, — В том, что мы ни разу не встречались, вина целиком и полностью лежит на мне. Я не так часто выбирался в свет, как следовало бы.
Он почувствовал, как ладонь Мэдисона легла в его руку, и сжал пальцы, ощутив легкое отвращение из-за того, что эта ладонь была сухой и холодной, как птичья лапа. И вообще, этот человек напоминал стервятника — его плотно обтянутая кожей, абсолютно безволосая голова напоминала череп, лицо была иссечено морщинами, пронзительный взгляд не задерживался ни на минуту, а безгубый рот был похож на узкую щель.
— Вы садитесь, — пригласил Мэдисон, — проведите со мной полчасика. Нам предстоит о многом переговорить.
В кабинете было только одно незанятое кресло; на всех прочих громоздились книги. Харрингтон неуклюже уселся в свободное кресло, все еще ощущая от страха сухость во рту.
Мэдисон вернулся за стол и подвинул свое кресло вперед.
— Вы точь-в-точь такой, как на портретах, — заявил он.
— У меня был хороший фотограф, — пожал плечами Харрингтон, — Издатель на этом настаивал.
Он чувствовал, что понемногу возвращается к жизни, отупение начало отпускать, и обе его части постепенно сливаются в единую личность.
— Вот тут у вас есть преимущество, — добавил он. — Лично я не видел ни одного вашего портрета.
Мэдисон погрозил ему пальцем:
— Я анонимен. Вы, разумеется, понимаете, что редакторы безличны. Они не имеют права внедрять себя в общественное сознание.
— Несомненно, это просто заблуждение, — декларировал Харрингтон, — но раз уж вы придаете ему такое значение, настаивать не буду.
И при этом ощутил легкую панику — замечание насчет безличности редакторов явно было домашней заготовкой и не могло оказаться случайным совпадением.
— И вот наконец-то вы решились меня навестить, — говорил Мэдисон. — Боюсь, что в связи со статьей в утренних газетах.
— По сути дела, — мягко ответил Харрингтон, — я здесь именно поэтому.
— Надеюсь, вы не слишком раздражены.
— Да в общем, нет, — покачал головой Харрингтон, — Фактически говоря, я пришел, чтобы поблагодарить за помощь, которую вы мне оказали, — я наконец-то принял решение. Видите ли, я над этим раздумывал и твердил себе, что обязан сделать это, но…
— Но беспокоились о предполагаемой ответственности — наверно, перед общественностью, но, может быть, и перед собой.
— Писатели редко бросают свое ремесло — во всяком случае, добровольно так не поступает практически никто. Обычно это происходит не столь внезапно.
— Но это же было очевидно, — запротестовал Мэдисон. — Это казалось единственным приличествующим вам поступком, настолько соответствующим обстоятельствам и к тому же напрашивавшимся уже давно, что я не мог удержаться. Признаюсь откровенно — я сделал это не без умысла, надеясь оказать на вас влияние. Вы так прекрасно увязали то, что говорили много лет назад, и свою последнюю книгу, что было просто жаль испортить это попытками сказать что-нибудь еще. Конечно, если бы вам приходилось писать, чтобы заработать на жизнь, все выглядело бы иначе, но ваши гонорары…
— Мистер Мэдисон, а что бы вы делали, если б я опротестовал это?
— Ну, тогда я принес бы нижайшие извинения в массовой печати. Я все уладил бы наилучшим возможным манером.
Он встал из-за стола и начал рыться в груде книг, сваленных на кресле.
Он встал из-за стола и начал рыться в груде книг, сваленных на кресле.
— Мне тут как раз попадался экземпляр вашей последней книги, — сообщил он, — Там есть несколько предметов, о которых я хотел бы с вами поболтать.
«Он является ключом к разгадке, — подумал Харрингтон, глядя, как тот роется в книгах, — но не больше». Харрингтон был уверен, что в этом деле замешан не только Сэдрик Мэдисон, а кто-то или что-то еще, бог ведает что именно.
Он понял, что должен выбраться отсюда как можно скорее, и сделать это таким образом, чтобы не вызвать подозрений. А пока остается здесь, должен играть свою роль идеального литератора — последнего джентльмена.
— А, вот! — триумфально воскликнул Мэдисон и поспешил обратно к столу, сжимая в руке книгу. Он быстро пролистал ее, — Ну так вот, здесь, в шестой главе, вы говорите…
Когда он повел машину через массивные ворота по направлению к белому внушительному дому, высившемуся на холме, луна уже садилась.
Он выбрался из машины и взобрался по широким каменным ступеням, ведущим к дому. Достигнув вершины лестницы, он остановился, чтобы взглянуть на изборожденный тенью лунного света, покрытый травой и тюльпанами склон холма, на белеющие стволы берез и темные силуэты елок, и подумал, что подобные зрелища следует видеть как можно чаще — эту завораживающую красоту, вырванную из ровного течения реки жизни, несущей нас от рождения к смерти.
И стоял там, гордо выпрямившись, позволяя красоте лунного сияния и гравюрам ночи проникнуть до самой глубины души.
«Это, — думал он, — один из нежданных моментов, когда обретается бесценный опыт, который невозможно ни предугадать, ни оценить или проанализировать позднее».
Услышав, что парадная дверь открылась, он медленно обернулся.
В дверях виднелся старина Адамс, и его фигура была четко очерчена светом лампы, стоявшей на столике в прихожей. Снежно-белые волосы Адамса были растрепаны и завивались венчиком, словно окружая голову нимбом. Одну руку старик прижимал к груди, придерживая полы ветхого халата.
— Вы припозднились, сэр, — сказал Адамс. — Мы уж начали беспокоиться.
— Простите. Я задержался довольно сильно.
Харрингтон одолел остаток подъема, и Адамс отступил в сторону, чтобы впустить его.
— Сэр, у вас все в порядке?
— О, в полнейшем! Я навещал Сэдрика Мэдисона из «Ситуации». Он оказался очаровательным парнем.
— Ну, раз с вами все в порядке, сэр, то я вернусь в постель. Теперь я знаю, что вы дома и в безопасности. Может, сумею немного поспать.
— Все в полном порядке, — повторил Харрингтон, — Спасибо, что дождались меня.
Он остановился в дверях кабинета и посмотрел, как Адамс медленно взбирается по ступеням, потом вошел в кабинет и включил свет.
Его окружали знакомые старые стены, пронизывая ощущением комфорта и домашнего уюта, и Харрингтон постоял, глядя на ряды оправленных в телячью кожу книг, на опрятный письменный стол, на старые уютные кресла, на истоптанный ворсистый ковер.
Выбравшись из пальто, он швырнул его на кресло и вдруг почувствовал, что в кармане пиджака топорщится сложенная газета.
Заинтересовавшись, он извлек ее на свет, развернул, и тут же по глазам ударил заголовок…
Комната изменилась, преобразилась быстро и почти неуловимо. Опрятного святилища больше не было — был просто рабочий кабинет писателя; не было и оправленных в телячью кожу книг, элегантно выстроившихся на полке, — просто неряшливые шеренги потрепанных, взлохмаченных книг. Да и ковер больше не был ни истоптанным, ни ворсистым — он стал весьма практичным и почти новым.
— Бог мой! — почти благоговейно выдохнул Харрингтон.
Он почувствовал, что лоб вдруг покрылся испариной, руки задрожали, а колени внезапно ослабли.
Потому что и сам он преобразился, как и комната, — точнее, комната преобразилась, потому что изменился он сам.
Он больше не был последним джентльменом, став иной, более реальной личностью, которой был весь этот вечер. Он снова стал самим собой, одним махом вернувшись к самому себе, и виной тому, понял Харрингтон, был газетный заголовок.
Он обвел комнату взглядом и понял, что теперь наконец-то все правильно, что ее обнаженная жестокость вполне реальна, что такой она всегда и была, хотя он и воспринимал ее более романтичной.
Он отыскал себя именно в этот вечер, спустя тридцать лет, а затем — при мысли об этом Харрингтон даже вспотел, — а затем снова себя утратил, утратил легко, даже не догадываясь о том, не ощутив даже намека на странность.
Он отправился навестить Сэдрика Мэдисона, сжимая в руках именно эту газету, пошел без каких-либо ясных намерений, словно, признался себе Харрингтон, гонимый туда какой-то спешной надобностью.
Его понукали слишком долго: понукали, чтобы он увидел комнату не такой, как на самом деле; заставляли читать на чужом могильном камне мифологическое имя; его запутали и убедили, что он часто ужинает с матерью, хотя та давным-давно мертва; его заставляли вообразить, что заурядная забегаловка является знаменитым рестораном, и, разумеется, еще многое другое.
Мысль об этом была унизительна, но простым унижением дело не ограничивалось — во всех этих вещах прослеживались методичность и целесообразность, и теперь стало важно, крайне важно узнать их метод и их цель.
Он уронил газету на пол, прошел к бару и извлек бутылку. Плеснув спиртного в стакан, Харрингтон осушил его единым духом.
«Надо было отыскать точку отсчета, — подумал он, — и я решил эту задачу, и точкой отсчета оказался Сэдрик Мэдисон, хотя дело заключается не только в нем. Возможно, он оказался всего лишь одним из ключей к разгадке, но зато дал точку отсчета».
Он отправился навестить Сэдрика Мэнсона, и они проговорили намного дольше, чем Харрингтон планировал, и в ка-кой-то момент этой беседы он плавно скользнул обратно в последние джентльмены.
Харрингтон попытался мысленно проследовать сквозь эти несколько часов, чтобы отыскать какой-либо сбой, выудить момент, когда произошло изменение, но не обнаружил ничего. Будто по памяти прошелся утюг, выровняв и выгладив ее.
И все-таки где-то он изменился, вернее, его изменили, заставив снова вырядиться в маскарадный костюм, который он не снимал многие годы.
Но зачем мог потребоваться подобный маскарад? Для чего нужно менять жизнь человека — наверное, даже жизни многих людей?
Вероятно, это попытка организации какого-либо рода службы социального обеспечения — этакое неудержимое доброхотство, стремление вмешиваться в жизнь других людей.
Или это попытка тщательно спланированного управления потоком мировых событий, чтобы изменить судьбу всего человечества и привести к определенному конечному результату? А это означает, что за все отвечает тот — или те, — кто обладает надежным методом предсказания будущего и способностью выуживать ключевые факторы настоящего, корректировкой которых можно наиболее эффективно повлиять на будущее и направить его в нужное русло.
Телефон на столе вдруг яростно зарычал.
Харрингтон в испуге развернулся, ошарашенный этим нежданным звуком.
Телефон снова зарычал.
Харрингтон рванулся к столу и схватил трубку.
— Я рад, — послышался в трубке голос сенатора, — что не разбудил вас.
— Нет, я только лишь собирался отойти ко сну.
— Вы, конечно, слышали новости?
— По радио.
— Белый дом обратился ко мне…
— И вам пришлось согласиться.
— Да, разумеется. Но потом…
Сенатор шумно сглотнул, потом перевел дыхание, будто находился на грани удушья.
— В чем дело, Джонсон? Что случи…
— А потом, — сообщил сенатор, — у меня был посетитель.
Харрингтон молча ждал продолжения.
— Престон Уайт. Вы с ним, конечно, знакомы?
— Да. Это издатель «Ситуации».
— Он вел себя как заговорщик — чуточку драматично. Говорил шепотом и весьма доверительно. Словно мы с ним заключили какого-либо рода сделку.
— Но что…
— Он предложил мне, — выдавил сенатор, задыхаясь от ярости, — исключительные права на использование Харви…
Тут Харрингтон его перебил, сам отчетливо не понимая почему, словно боялся дать сенатору продолжить предложение:
— Вы знаете, я помню, как много лет назад — я был еще подростком — Харви установили в помещении «Ситуации».
И даже сам был удивлен тому, что так хорошо помнит этот триумфальный вопль фанфар. Хотя тогда этому факту мало кто придавал большое значение, поскольку «Ситуация» была знаменита лишь нерегулярностью своих тиражей. Но теперь все обстоит по-другому — колонку Харви читают почти все, и даже в высокоученых кругах Харви цитируют как авторитетный источник.
— Харви! — фыркнул сенатор. — Моторный калькулятор! Механический пророк!
«Вот оно», — очумело подумал Харрингтон. Именно это он и пытался нащупать.