«Вот оно», — очумело подумал Харрингтон. Именно это он и пытался нащупать.
Харви был предсказателем. Он выдавал прогнозы каждую неделю, а журнал печатал колонку извергнутых им предсказаний.
— Уайт старался вести себя убедительно, — продолжал сенатор, — Пустился на шуры-муры. Он, дескать, отдает Харви в полное мое распоряжение. Сказал, что будет показывать мне прогнозы, как только те появятся, и воздержится от публикации тех, на которые я укажу.
— Это могло бы оказаться полезным, — заметил Харрингтон.
Ибо Харви знаток своего дела — в том нет никаких сомнений. Неделю за неделей он попадал прямо в яблочко, точка в точку описывая, что и как будет происходить.
— Да не надо мне ничего! — завопил сенатор. — Я и близко не хочу видеть этого Харви. Это худшее из того, что могло случиться. Человечество достаточно здраво может судить, принять или отвергнуть предсказания любого мудреца, если он человек. Но наше технократическое общество выработало у себя условный рефлекс, согласно которому машины считаются непогрешимыми. Мне кажется, что «Ситуация», пользуясь аналитическим компьютером, очеловеченным при помощи имени Харви, чтобы предсказывать тенденции развития мировых событий, намеренно оказывает давление на легковерную публику. И я не желаю иметь с этим ничего общего. Я не хочу путаться с…
— Я понимаю, что значил для вас Уайт. Я знаю, что он радовался вашему назначению, но…
— Престон Уайт, — заявил сенатор, — опасный человек. Любой могущественный человек опасен, а в наше время наиболее могущественным является тот, кто может формировать общественное мнение. Я не могу себе позволить, чтобы мое имя хоть как-нибудь ассоциировалось с ним. Вот он я весь, как на ладони — человек, отдавший служению обществу сорок лет и, благодарение Господу, сохранивший незапятнанную репутацию. А что же будет со мной, если кто-нибудь однажды поймает этого Уайта на горячем? Как я смогу снести такое?
— Его едва не поймали на горячем, когда много лет назад комиссия конгресса проводила расследование. Насколько я помню, большинство показаний касалось Харви.
— Холлис, не пойму, чего я вас беспокою? Я и сам не знаю, зачем позвонил вам. Наверно, чтобы выпустить пар.
— Я рад, что вы так поступили. Что же вы намерены предпринять?
— Не знаю. Разумеется, я вышвырнул Уайта, так что, в принципе, мои руки чисты, но мне по-прежнему горько. Гнусный привкус во рту.
— Ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
— Спасибо, Холлис, пожалуй, так и сделаю. Спокойной ночи.
Харрингтон положил трубку и застыл у стола.
Потому что теперь пришла кристальная ясность, теперь он уже не сомневался, ибо в точности знал, кому было нужно, чтобы Энрайт оказался в государственном департаменте.
«Именно этого, — подумал он, — и следовало ожидать от Уайта».
Как это было осуществлено, он даже не представлял — если такой способ существовал, то выведать его мог только Уайт.
Он устроил все так, чтобы Энрайт после прочтения нужной строки остался на государственной службе до подходящего момента, когда можно будет продвинуть его в госдепартамент.
Сколько же еще задействовано других людей и сколько других ситуаций происходят так же, как нынче ночью, — и только благодаря обширнейшим махинациям одного лишь Престона Уайта?
Харрингтон заметил лежащую на полу газету, поднял ее, взглянул на заголовок и снова отшвырнул прочь.
«Они попытались избавиться от меня», — подумал он. И все было бы в порядке, если бы он просто побрел прочь, покинутый и забытый, как старая кляча, которую согнали с пастбища. Вероятно, все остальные именно так и поступали. Но пытаясь избавиться от него, пытаясь избавиться от кого бы то ни было, они должны были осознавать, что есть определенный риск. Единственным безопасным и абсолютно надежным для них решением было бы оставить его, как есть, позволить ему вести жизнь последнего джентльмена до самого смертного часа.
Почему они не сделали так? К примеру, не заложены ли в проект какие-то ограничения? Может, эти работы, чему бы они там ни служили, имеют свой предел нагрузки, ныне приблизившийся к крайней черте? Не потому ли, прежде чем задействовать кого-то другого, им пришлось избавиться от Харрингтона?
И если так — это их ахиллесова пята.
Еще одно — смутное воспоминание о сенатских слушаниях много лет назад: в тогдашних газетах были опубликованы приговор и портрет весьма озадаченного человека, одного из главных конструкторов Харви, сделанный, когда тот со свидетельского места говорил: «Но, сенатор, я же говорю: никакой аналитический компьютер не способен на такое. Дарования Харви противоречат рассудку».
«Это уже кое-что, а может, и нет, — решил Харрингтон, — но этот факт стоит запомнить, он может оказаться той самой соломинкой утопающего».
«И самое ужасное, — невозмутимо продолжал он размышлять, — что место человека разумного может занять всего лишь машина». Он уже высказывался на эту тему прежде, и довольно резко, в одной из своих книг — вот только не мог припомнить, в какой именно. «Как сказал Сэдрик Мэдисон нынче вечером…»
Он вовремя успел себя оборвать.
В дальнем уголке сознания зазвенел сигнал тревоги, и Харрингтон резко наклонился за сложенной газетой, небрежно брошенной на пол прежде.
Отыскал ее, заголовок ударил по глазам, и книги утратили свои элегантные переплеты из телячьей кожи, а ковер обрел свою грубую новизну, и Харрингтон снова стал собой.
Всхлипнув, он опустился на колени, сжимая газету в трясущейся руке.
«Все-таки не изменился, — думал он, — Накатывает без предупреждения!»
А измятая газета — его единственная защита.
«Но зато могучая защита», — подумал он.
«Ну-ка, попытайся снова! — мысленно крикнул он Харви, — Давай, попробуй-ка!»
Но Харви не попытался
Если это вообще Харви. Но этого уж Харрингтон знать не мог.
«Я беззащитен, — думал он, — беззащитен, если не считать сложенной газеты с заголовком, набранным восемнадцатым кеглем.
Беззащитен, а моему рассказу никто не поверит, даже если решиться его обнародовать
Беззащитен, а тридцать лет моего эксцентричного поведения ставят под сомнение любой из моих поступков».
Он пытался отыскать в своем сознании какое-нибудь средство помочь, но не находил. Полиция не поверит, а друзей, которые могли бы помочь, у него слишком мало, ведь за тридцать лет он не свел дружбы почти ни с кем.
Есть еще сенатор, но у сенатора и без него забот по горло.
Но есть и еще кое-что — у них есть какое-то оружие против Харрингтона; Харви надо только дождаться, когда он уснет Ибо если Харрингтон уснет, то, без сомнения, проснется последним джентльменом, и более чем вероятно — не просто последним джентльменом, а застывшим в этом образе прочно, как никогда прежде. Ибо если они захватят его теперь, то уж не выпустят никогда.
Харрингтон вдруг отчасти подивился: а почему, собственно, так уж необходимо против этого сражаться — последние тридцать лет были не так уж плохи; следует признать, что они прошли довольно славно, и если честно, то лучше бы и оставшиеся годы прожить точно так же.
Но эта мысль казалась ему омерзительной, будто наносила оскорбление самой его человеческой сути. Он имеет право быть самим собой и потому ощутил глубинную ярость на тех, кто надменно взял на себя право превратить его в другого.
Напрашивался очень простой вывод; две вещи были кристально ясны: во всех своих поступках он имеет право быть самим собой, а помощи ждать неоткуда. Добиться развязки надо сейчас же, прежде чем понадобится сон.
Он встал, сжимая газету в руках, развернул плечи и повернулся к двери. Но у порога остановился, потому что ему вдруг открылась ужасная истина: как только он покинет дом и выйдет во тьму — защите конец. В темноте газета станет бесполезной, ведь он не сможет прочесть заголовок.
Взглянув на часы, Харрингтон увидел, что еще только четвертый час. Впереди целых три часа темноты, а ждать так долго нельзя.
«Мне нужно время. Нужно на чем-то выиграть время. В ближайшие несколько часов я должен каким-то образом разбить или отключить Харви. Хотя это может оказаться только частичным решением проблемы, но это позволит отыграть время».
Он стоял уже у двери, и тут ему пришло в голову, что все может обстоять вовсе не так — а если ни Харви, ни Мэдисон, ни Уайт тут вовсе ни при чем? Он мысленно собрал их вместе и сумел убедить себя в их виновности. Харрингтон признался себе, что может подвергнуться самогипнозу, не менее эффективному, чем гипноз Харви — или кто там гипнотизировал его на протяжении тридцати лет.
Хотя, пожалуй, гипноз тут ни при чем.
Но чем бы оно ни было, пытаться раскопать это сейчас просто бессмысленно. Есть и более насущные проблемы, требующие немедленного решения.
Для начала следует изобрести какую-либо иную защиту. Без защиты он не сумеет добраться даже до вестибюля «Ситуации».
Он подумал об ассоциациях — нужны какие-нибудь ассоциации, какой-нибудь способ напомнить себе о том, кто он такой на самом деле. Вроде ниточки на пальце или звоночка в мозгах.
Дверь студии отворилась, и там показался Адамс, стискивающий на груди свой поношенный халат.
— Сэр, мне послышался разговор.
— Это я, — ответил Харрингтон, — по телефону.
— Я думал — а может, кто-нибудь зашел на огонек. Хотя для визитов это самое неподходящее время суток.
Харрингтон стоял, молча глядя на Адамса, и чувствовал, что угрюмость отчасти покинула его — ибо Адамс остался тем же самым, не изменившись ни на йоту, оказавшись единственным реальным объектом из всей этой катавасии.
— Простите меня, но полы вашей рубашки не заправлены, — сообщил Адамс.
— Спасибо, я не заметил. Спасибо, что сказали.
— Вероятно, сэр, вам лучше лечь. Уже довольно поздно.
— Да-да, конечно, я скоро, — ответил Харрингтон.
Он послушал, как шаркающий звук шлепанцев Адамса удаляется по коридору, и начал заправлять рубашку.
И тут его внезапно осенило: полы рубашки — гораздо лучше, чем ниточка на пальце!
Потому что удивится любой, даже последний джентльмен, если полы его рубашки окажутся связанными узлом.
Он запихнул газету в карман пиджака и совсем выправил рубашку из брюк. Пришлось расстегнуть несколько пуговиц, чтобы сделать достаточно хороший узел.
Харрингтон постарался скрутить узел покрепче, чтобы он вдруг не развязался, и туго затянул его, чтобы нельзя было снять рубашку, не развязав узла.
И сочинил глупую строчку, которая должна сопровождать узел на рубашке:
Этот узел мне напомнит, что я — не последний джентльмен.
Потом вышел из дома, спустился по ступеням, обогнул дом и зашел в сарай, где хранился садовый инвентарь.
Там он долго жег спички, пока не отыскал кувалду. Так, с ней в руке, Харрингтон и пошел к машине.
И все это время неустанно повторял в уме ту самую строку:
Этот узел мне напомнит, что я — не последний джентльмен.
Когда Харрингтон двинулся к двери с табличкой «ХАРВИ», вестибюль «Ситуации» блистал точно так же, как и прежде, и был таким же тихим и пустынным.
Он ожидал, что дверь будет заперта, но она оказалась открытой, и он вошел внутрь, аккуратно прикрыв ее за собой.
И оказался на узком балкончике, по кругу огибавшем зал. Позади была стена, а впереди — перила. А в обрамленном балконом колодце находилось не что иное, как сам Харви.
«Здравствуй, сынок, — произнес Харви, точнее, раздался его голос в мозгу Харрингтона, — Здравствуй, сынок. Я рад, что ты вернулся домой».
Харрингтон стремительно шагнул к перилам, прислонил к ним кувалду и ухватился за ограждение обеими руками, чтобы заглянуть в колодец, ощутив всеохватную отцовскую любовь, изливающуюся от этого предмета, громоздящегося на дне колодца, — давным-давно позабытую любовь, исходившую от существа с трубкой, в твидовом пальто и с седыми бакенбардами.
Под горло подкатил комок, глаза увлажнились, и Харрингтон забыл пустынную улицу снаружи и все свои одинокие годы.
А любовь все изливалась; любовь, понимание и легкое недоумение, что он ожидал встретить здесь что-либо кроме любви — любви предмета, с которым был связан столь интимными узами на протяжении всех тридцати лет.
«Ты на славу потрудился, сынок, я горжусь тобой. Я рад, что ты снова вернулся ко мне домой».
Харрингтон склонился через перила, стремясь приблизиться к скрытому на дне колодца отцу, и тут одна из перекладин ограждения попала на узел, завязанный на рубашке, и тот больно впился в живот.
Тут же сработал рефлекс, и Харрингтон почти автоматически сказал: Этот узел мне напомнит, что я — не…
А потом повторил это вполне сознательно и с пылом, словно песнопение: Этот узел мне напомнит, что я — не последний джентльмен. Этот узел мне напомнит, что я — не…
Он уже кричал, пот струился по его лицу, а он отчаянно, будто пьяный, старался оторваться от перил и по-прежнему осознавал, что отец здесь и ни на чем не настаивает, ничего не требует — лишь выражает легкое огорчение и недоумение по поводу подобной сыновней неблагодарности.
Рука Харрингтона соскользнула с перил, пальцы нащупали рукоятку кувалды, охватили и сжали ее, а потом рука поднялась уже с кувалдой — для броска.
Но еще во время его замаха позади клацнула дверная защелка, и Харрингтон резко развернулся.
В дверном проеме стоял Сэдрик Мэдисон, а на его похожем на маску смерти лице было выражение олимпийского спокойствия.
— Избавьте меня от него! — заорал Харрингтон. — Пусть он меня отпустит, а не то я вас прикончу!
И сам был удивлен тому, что готов подписаться под каждым словом, тому, что при всей своей мягкости обнаружил в своем сердце готовность убить человека, не задумываясь.
— Ладно, — ответил Мэдисон, и отцовская любовь исчезла, а мир стал холоден и пуст, и только они двое стояли лицом к лицу.
— Мне жаль, что так получилось, Харрингтон. Вы первый…
— Вы решили рискнуть, вы пытались отпустить меня. И чего же вы ждали — что я буду слоняться вокруг да гадать, что это вдруг со мной случилось?
— Я приму вас обратно. Это была неплохая жизнь, и вы сможете снова зажить точно так же.
— Уж на это вас станет! Вы с Уайтом и все остальные…
Мэдисон очень спокойно вздохнул.
— Выбросьте Уайта из головы. Бедный дурачок думает, что Харви… — оборвал фразу, не договорив, и хихикнул. — Поверьте, Харрингтон, это хитрое и надежное оборудование. Оно даже получше Дельфийского оракула.
Он был уверен в себе, уверен настолько, что Харрингтона прошила дрожь ужаса, ощущение, что его поймали в ловушку, загнали в угол, из которого уже никогда не вырваться.
«Взяли врасплох, в клещи, — подумал он. — Впереди — Мэдисон, позади — Харви». Теперь Харви мог в любую секунду обрушить новый удар, и, несмотря на все сказанное, несмотря на стиснутую в руке кувалду, несмотря на связанную в узел рубашку и глупую рифмовку, Харрингтон с отчаянием понял, что вряд ли сумеет преодолеть этот удар.
— Мне невдомек ваше удивление, — мягко продолжал Мэдисон, — Ведь Харви, фактически говоря, все эти годы был вам отцом, почти отцом, а может — даже больше, чем отцом. Во дне и в ночи вы были с ним так близки, как ни с одним другим существом. Он присматривал и заботился о вас, а порой руководил вами, и ваша взаимосвязь была куда ощутимее, чем вы только можете представить.
— Но зачем? — спросил Харрингтон, отчаянно пытаясь отыскать какой-нибудь выход, какое-нибудь средство обороны, более существенное, чем узел на рубашке.
— Не знаю, как объяснить вам, чтобы вы поверили, — серьезно ответил Мэдисон, — но отцовские чувства вовсе не были уловкой. В это самое мгновение вы гораздо ближе Харви… пожалуй, даже мне, чем могли быть близки любому другому созданию. Никто не мог бы столько работать с вами, как Харви, и не выработать глубокой привязанности. И он, и я не желаем вам ничего, кроме добра, — так позвольте же нам доказать это
Харрингтон хранил молчание, но внутренне заколебался, хотя и понимал, что колебаться не следует. Просто слова Мэдисона не лишены смысла.
— Мир, — продолжал тот, — холоден и беспощаден, и не пожалеет вас Вы не сумели создать теплый и приятный мир — и то, что перед вами, не может не оттолкнуть вас У вас нет никакого повода оставаться в таком мире. Мы в силах вернуть знакомый вам уют, мы дадим вам безопасность и комфорт, и тогда вы наверняка будете счастливы. Оставаясь таким, как есть, вы не обретете взамен ничего. В возврате к любимому вами миру нет ни следа нелояльности по отношению к человечеству. Теперь вы не можете ни ранить человечество, ни нанести ему вред. Вы сделали свое дело…
— Нет! — крикнул Харрингтон.
Мэдисон покачал головой.
— Странные все-таки вы существа, Харрингтон.
— Существа! — завопил Харрингтон. — Вы говорите так, будто…
— Вы не лишены своего величия, но вас надо постоянно подталкивать, чтобы вытащить его наружу. Вас надо тешить и лелеять, вас надо подвергать опасности, вам надо создавать проблемы. Вы похожи на детей, и мой долг, Харрингтон, моя святая обязанность возвести вас до величия. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать исполнению этого долга.
«Так вот она, истина, — вопит в темных, жутких коридорах запоздалого осознания Она была там все время, — думал Харрингтон, — но я не видел ее».
Чисто рефлекторно он взмахнул кувалдой, словно сделав жест ужаса и отвращения, и словно со стороны услышал свой собственный голос, вопивший:
— Ах, черт вас дери, так вы даже не человек!
И когда он стал опускать кувалду по дуге вперед, Мэдисон уклонился в сторону, чтобы пропустить ее мимо. При этом его лицо, его руки и тело изменились, хотя слово «изменились» не совсем подходит — он словно расслабился; тело, лицо и руки, являвшие собой Мэдисона, перетекали обратно в свою привычную форму после долгого и томительного пребывания в виде человеческого тела. Человеческая одежда лопнула и разлетелась, словно давление изменяющейся плоти разодрало ее в клочья.