— Ну, пожалуйста, Эррикаки. Просто отошли его. С минуту помолчав, он с видимой неохотой уступил:
— Ладно. Раз ты просишь. Но веревка по нему плачет. Генри был неистощим в заботах о ней. Он почти не оставлял
ее одну, а уходя на раскопки, прислал посидеть Поликсену. Снаружи с каменным лицом ходил Яннакис. Вечером Генри буквально не спускал ее с рук и благополучно убаюкал. Она уже не плакала, но временами по ее телу еще пробегала дрожь.
— Время все стирает, милая, оно впитывает неприятные воспоминания, как губка морскую воду. И потом ты берешь и выбрасываешь эту губку—вместе с неприятными воспоминаниями.
— Это скоро пройдет. Мне хочется на раскопки. Я уже соскучилась.
А днем от Докоса, агента Генри в Чанаккале, прибыл посыльный. Мадам Виктория дала на имя Софьи телеграмму:
«Отец безнадежен. Приезжай немедленно».
И все ее неприятности сразу отступили. Она упала перед иконой и исступленно молилась, чтобы бог дал здоровья отцу. Яннакис разыскал Генри в глубоком раскопе, протянувшемся к акрополю. Софья быстро собрала нети. Через несколько минут явился Генри. Прочитав телеграмму, он взял в руки ее лицо и осторожно поцеловал ее, потом дал посыльному денег и отправил нанять экипаж. С ним же он передал телеграмму для Джорджа Бокера из американского консульства с просьбой забронировать каюту на первом же пароходе из Константинополя в Пирей.
— Мы доберемся за пять дней, — успокоил он ее, — а то и за четыре, если повезет. Отец—сильный человек. Мы скоро поможем ему.
— Нет, милый, проводи меня до Чанаккале и посади на константинопольский пароход. Тебе нельзя прекращать здесь работы, нам и без того в любую минуту могут помешать турки либо Фрэнк Калверт.
— Ты для меня важнее.
— Мне будет спокойнее, что у тебя все в порядке. Если ты не хочешь отпускать меня одну, может, я возьму с собой Поликсену?
Генри вопросительно взглянул на Яннакиса. Гордясь доверием, тот напыжился, словно получил медаль.
— Поли приглядит за госпожой Шлиман. И Афины увидит.
Спускаясь по сходням в Пирее, она увидела в толпе встречавших Спироса, тревожно искавшего ее глазами. И сразу поняла, что произошло худшее: обычно такой флегматичный, Спирос осунулся, побледнел, внутренне подобрался.
Она до боли сжала руки в кулаки. Спирос обнял ее за плечи.
— Что поделать, дорогая…
— Папа умер?
— Да, прошлой ночью.
— Так и не успела я попрощаться.
— Он знал, что ты едешь, и так хотел тебя дождаться. «Поцелуйте за меня Софью, — сказал он под конец, — скажите, что я ее любил».
Положив голову ему на плечо, она заплакала.
— Как же мы будем без папы? — шептала она. — Вся наша жизнь прошла с ним. А теперь не слышать его смеха и шуток, и кто нас успокоит, как он?
— Я тебя понимаю. Для нас это такое же потрясение, как если бы однажды утром Акрополь ушел под землю.
— Как мама?
— Плоха. С тобой ей будет полегче. Кажется, это твои вещи.
— А что это было, Спирос?
— Он угасал с каждым днем. Доктор говорит, рак желудка. В Афинах Софья отправила Поликсену на улицу Муз, а сама со Спиросом взяла экипаж до Колона. Прежде чем она успела позвонить, Мариго открыла дверь. Она сразу прошла к матери. Обнявшись, женщины долго и неутешно плакали. Андромахи в доме не было, после смерти Георгиоса ее к себе забрала Катинго.
Мадам Виктория отвела Софью в гостиную, где лежал Георгиос. Он был в своем лучшем костюме. Приподнятая на подушке голова смотрела закрытыми глазницами на восток. В изголовье и ногах горели свечи. Зажженная лампа светила душе, если та вернется домой.
Вся семья собралась в комнате. Софья с каждым поцеловалась. Все были в черном. Входили друзья, родственники. Пришел священник, надел епитрахиль, разжег ладан, сказал краткую проповедь. Сев в кружок около покойного, женщины плакали. Мужчины оставались в соседней комнате. Время от времени кто-нибудь из женщин начинал причитать, оплакивая добродетели Георгиоса Энгастроменоса.
Крепко сжав материну руку, Софья подавленно молчала. В комнату внесли гроб, положили в него Георгиоса, укрыли цветами. Погасили свечи, стало темно, потом зажгли «бессонный свет», он будет светить сорок дней. Родные оставались в комнате, тихо переговаривались, вспоминали доброту и кротость Георгиоса.
Наутро к выносу пришли два священника и дьякон. Четверо мужчин подняли гроб на плечи. Держа в руках свечи, впереди пошли священники, за ними, размахивая кадилом, шел дьякон. За гробом шли мадам Виктория и дети. Петляя по лабиринту улиц, процессия направилась к церкви. На всем их пути хозяйки затворяли окна, торговцы закрывали лавки.
В церкви гроб поставили головой к востоку, по обе стороны от него сели близкие. Служба продолжалась около часу, потом священник попросил отдать «последнее целование». Софья приложилась к иконе на груди отца. Стулья отнесли к двери. Друзья и родственники подходили сказать слова утешения.
Гроб перенесли на похоронные дроги. Провожавшие пешком прошли весь скорбный путь до главного афинского кладбища. Для Софьи это было почти прощание с жизнью, поскольку со смертью отца что-то умерло в ней самой, ушла ее юность, невинность. Гроб опустили в могилу, священник крест-накрест кинул вниз первую землю, плеснул маслом из лампады, бросил щепотку угля и ладана. Софья и близкие бросили по пригоршне мокрой земли. Могилу засыпали, над землей вырос холмик. Над свежей могилой вкусили сладкого хлеба, стараясь не обронить ни единой крошки, выпили вина. Родственники принесли на кладбище много всякой снеди: Георгиос останется на земле еще сорок дней, и получившая благословение еда поможет ему в ожидании небесных радостей. С кладбища уходили с тяжелой душой.
Софья поехала с Катинго за Андромахой.
— У меня на сердце словно свинец лежит. Но Андромаха не должна ничего почувствовать. Она все равно не поймет, только расстроится.
С утра Софья и Поликсена занимались Андромахой. Девочка была бедовая, забавная. Днем Софья уезжала к матери. Генри она писала каждый день, делясь грустными новостями: сама она не находит себе места, мать целыми днями плачет. Мадам Виктория не могла привыкнуть к мысли о вечной разлуке с мужем. На третий и девятый день были поминки, ели кутью, как бы участвуя в трапезе покойного. Софья знала, что все это языческие обряды: они пришли из древней Греции и христианство приспособило их к себе. И как в тот раз вблизи Олимпа, холодком обожгла мысль, что она живет двумя жизнями, между которыми пролегли тысячелетия.
Ночью никак не наступало утро, днем был бесконечно далек вечер. Опять ее сердце разрывалось надвое: и своих жалко, и Генри одному трудно. А ей так хотелось к нему, так тянуло в Троаду, к их хлопотливому, словно улей, холму! Сколько им придется быть в разлуке?
От Генри пришло письмо, разом решившее ее проблемы.
«Троя, 14 мая 1873 года.
Моя горячо любимая жена, да утешит тебя мысль, что все мы рано или поздно уходим той дорогой, которой отправился твой достойный родитель. Утешься ради нашей дочурки, которой ты так нужна. Утешься, ибо никакие слезы уже не вернут твоего отца. И еще тем утешься, что он отошел с миром, как достойный христианин, отрешившийся от здешней суеты, от огорчений и забот ради другой жизни, где он вкусит истинною счастья.
Но если твое горе неизбывно, то садись на пароход и приезжай ко мне, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить твое сердце и вернуть свет твоим прекрасным глазам».
Она отвезла Андромаху к Катинго, с Поликсеной собрала вещи, и Спирос проводил их в Пирей.
5Генри встречал ее в Чанаккале. К Калвертам не пошли. Вообще в этот приезд у Генри были одни неприятности. Фрэнк прослышал, что они нашли Скейские ворота и дворец Приама, и категорически запретил копать на его земле. Малоутешительным был и визит к новому губернатору Ибрагиму-паше: закон, контролирующий все археологические находки на территории Турции, был наконец оформлен и ждал только подписи султана или министра народного просвещения.
Когда она вошла в их каменный дом, на минуту ее охватил страх, что воспоминание о Фотидисе может вернуться И мучить ее. Но смерть отца отбила память на такие вещи- Да и времени не было на переживания: Генри сразу потащил ее в рабочую комнату показывать находки из дворца Приама—ритуальные фигурки из слоновой кости, оружие. Здесь же были поразительной красоты вазы, ничего подобного они еще не находили за все три года раскопок.
Софье особенно понравилась посвященная Афине коричневая ваза с совиной головой и ожерельем на горловине. Одну вазу Генри окрестил «вазой в очках». Был еще сосудик в форме кариатиды с тяжелой косой, спадавшей до лодыжек. Последней он показал ей вазу с длинной надписью под горлышком.
— Наконец-то, Генри! Здесь есть что расшифровывать. Вдруг это троянская надпись? Вдруг ты открыл троянский язык?
— Наконец-то, Генри! Здесь есть что расшифровывать. Вдруг это троянская надпись? Вдруг ты открыл троянский язык?
Он бережно взял вазу в руки.
— Видимо, так. Мы нашли ее под дворцом Приама, она была обложена камнями для безопасности. Заберем с собой в Афины. Не исключено, впрочем, — в голосе его зазвучало сожаление, — что ее завезли со стороны. Купцы, например…
Одним десятником у них стало меньше, и Софья работала на раскопках полный день. На северо-западной стороне холма Генри заложил новую глубокую траншею, пробиваясь к акрополю. Скоро путь ему преградила колоссальная стена, на ее разборку ушло несколько дней.
Последний день мая пришел без предупреждающего рассвета: солнце выкатилось так стремительно, словно им выпалили из пушки. Надев легкую голубую блузку и льняную юбку, она кончала причесываться, когда снаружи послышался знакомый стук копыт: Генри ехал с купания. Она заколола на голове шляпу и вышла к нему на кухню выпить кофе.
Румяный после прогулки Генри весело пожелал ей доброго утра. Было четверть пятого. Разобрав лопаты, кирки и ломы, рабочие расходились по местам. Бригаду Софьи Генри решил поставить на новый участок—вблизи дворца Приама, где они наткнулись на крепостную стену. Копать будут к югу.
— На этой глубине очень трудно работать, Генри. Горелый слой там пять футов в толщину и твердый, как камень.
— Сколько успеете… В понедельник я подброшу тебе еще кирок.
К семи часам утра ее рабочие дорылись до мягкой породы и раскопки вдоль десятифутовой в высоту стены пошли проворнее. То и дело подбегал снедаемый нетерпением Генри.
— Пока ничего. Порода была очень трудная. Зато этот слой пепла обнадеживает. Я хочу поработать скребком.
Но Генри сам взял скребок. Он научился орудовать им так осторожно, что ни разу не повредил горшок или вазу, укрытые в земле. Софья стояла рядом, возбужденная своим ясновидением. Покопав совсем немного, Генри отрыл большой медный щит, похожий на овальный поднос. Присев на корточки, он смахнул с него пыль, приподнял за один край и тут же опустил. Поднявшись на ноги, он взглянул на Софью ошалелыми глазами.
— Софья, там золото. Груда золота.
Софья оглянулась: рабочие были далеко, они ничего не видели и не слышали.
— Что будем делать? — тихо спросила она.
— Объяви «пайдос».
— В семь часов утра?!
— Скажи, что у меня день рождения. Я только что о нем вспомнил. Пусть Яннакис оплатит всем полный рабочий день и до понедельника они свободны. Убедись, что надзиратель тебя услышал и ушел со всеми.
Первым Софья объявила об окончании работы своей бригаде. Рабочие разразились таким ликованием, что, не дослушав ее басню о дне рождения, быстренько собрали инструменты и были таковы. Софья пошла на участок капитана Цирогианниса, потом к Спиридону Деметриу.
— Пайдос! Всем желаем хорошо повеселиться и отдохнуть. Получите расчет за полный рабочий день. Увидимся в понедельник утром.
Яннакис надел пояс с деньгами. Расплачиваясь, он аккуратно ставил галочки в своей книжице. Софья стояла рядом. Когда он отпустил последнего человека и, включая надзирателя, все ушли с холма, она сказала:
— Яннакис, доктор Шлиман дает тебе и Поликсене дополнительный выходной. Можете навестить своих в Ренкёе.
От радостной улыбки веером распушилась его борода.
— Благодарствуем, хозяйка. Поли скучает по матери. Можно сейчас идти?
— Да, и возьмите с собой капитана Цирогианниса, Лемпес-сиса и Деметриу. Выплати каждому на расходы по пятьдесят пиастров и себя не забудь.
Благодарный великан бросился на колени. Через пару минут весело гомонящие отпускники тряслись на осликах в Ренкёй.
Все стихло на холме. Они были одни.
Генри ни на шаг не отходил от клада. Когда она сказала, что на Гиссарлыке не осталось ни души, он порывисто обнял ее.
— Ты гений!
— Давай посмотрим, что ты нашел.
Генри снял пальто и жилет, ослабил воротник и сдвинул щит в сторону. Сверху лежали медный котел и медное блюдо. Нетленной красотой сверкал круглый золотой флакон. У Софьи перехватило дыхание. Генри поднял флакон из тайника и положил ей в руки.
— Он из чистого золота, — дрогнувшим голосом сказал Генри.
Потом извлек золотую чашу и золотой кубок в форме ладьи, снабженный двумя прекрасно сделанными ручками. Софья села на камень и стала протирать вещи краем нижней юбки.
— Эти тоже из чистого золота.
— Несомненно, — отозвался он. — А вот серебро: три вазы, кубок, блюдо. Какая мастерская работа!
— Что же мы нашли, Генри? — шепотом спросила она. — Ясно, это клад, но почему он весь уместился на таком маленьком пространстве?
— Видишь эту длинную медную полоску? У нее на конце две шляпки от гвоздей. Я полагаю, это засов, которым запирался ларец.
Осторожно орудуя скребком, он доставал медные кинжалы, ножи… Вдруг он издал торжествующий вопль и вскочил на ноги. В руке он держал четырехдюймовый медный ключ.
— Ключ! — крикнул он. — Ключ от ларца. Сам ларец сгорел, а металл сохранился.
— Дай мне покопать, — попросила она.
Он немного подвинулся. Софья склонилась над тайником и вынула большую серебряную вазу. Столкнувшись лбами, они заглянули внутрь и ахнули: ваза была вся заполнена драгоценностями.
— Матерь божья! — тихо протянула Софья.
Она долго не могла стряхнуть оцепенение. Потом извлекла еще два золотых кубка, обнаружив под ними целую золотую россыпь серег, колец, пуговиц, браслетов…
Первым пришел в чувство Генри.
— Беги домой и принеси свою красную шаль. Хоть здесь никого нет, но меры предосторожности принять нужно.
Дом был в двухстах футах, она обернулась быстро. Генри завернул в шаль золотой флакон и кубки, Софья отнесла их домой и спрятала под кроватью. Когда она вернулась, он уже закутал в пальто серебряные вазы и кубки, пригоршни золотых украшений и ушел, оставив ее сторожить клад.
В третий поход он вручил Софье серебряную вазу с драгоценностями, наказав спрятать ее под подушкой.
Медные топоры, ножи и щит Генри завернул в пальто, Софья забрала оставшиеся украшения, медный засов и ключ.
Войдя в дом, Генри первым делом приставил к двери тяжелое кресло, занавесил окна и велел Софье снять одеяла с постели и постелить чистую простыню. Взяв в руки серебряную вазу, он высыпал содержимое на кровать. Там было от чего потерять дар речи… Золотая пластина, поддерживавшая прическу. Две больших золотых диадемы. Одна представляла собой золотую ленту длиной в двадцать два дюйма с височными подвесками—по семь с каждой стороны. Каждая подвеска состояла из одиннадцати золотых листиков, соединенных золотыми звеньями, и внизу кончалась медальончиком с изображением Афины. С налобной полосы свисало сорок семь коротких подвесок, украшенных золотыми листочками.
Вторая диадема имела двадцать дюймов в длину и вся состояла из золотой бахромы, на висках свисало по восемь подвесок, сплошь унизанных золотыми листиками, внизу раскачивались фигурки с совиной головой Афины. Золотыми фигурками божества и золотыми листьями была украшена и налобная часть диадемы.
Генри поднял первую диадему и благоговейно возложил ее Софье на голову. Диадема пришлась ей как раз.
— Царица Шлиман! Царица Софья! — в восторге восклицал он. — Елена Троянская!
Подойдя к зеркалу над умывальником, она немигающими глазами вглядывалась в струящийся золотой дождь. Тихо подрагивали листья, тяжелыми каплями повисли фигурки божества.
— Ничего подобного я не видела ни в одном музее! — тихо вскрикнула она.
— Во всем мире не отыщется ничего подобного. Это — настоящее. Троянское!
Генри выплеснул на постель целый ручей золотых серег, браслетов, перстней, сотни пуговиц и бляшек, шедших на украшение кожаных поясов, щитов, рукояток ножей, россыпь бус в форме звезд, листьев, зубчиков, цилиндриков.
Усадив жену на край постели, он надел браслеты на ее запястья, вдел в уши серьги, унизал пальцы перстнями. Она видела его точно сквозь сон и не имела сил пошевелить даже пальцем.
Он опустился перед ней на колени и поцеловал ее в губы. Не понять, искры или слезы сверкнули в его глазах. Наверное, так переживает высокую минуту смертный, лице (реющий бога.
— Ты сознаешь, милая, что все это значит? Это решающее подтверждение тому, что мы открыли Трою Приама. Вот сокровища Приама! Кому под силу опровергнуть это свидетельство? Мы победили. В наших руках сокровищница Приама. Эта золотая пластина и есть тот блистательный покров, что спал с головы Андромахи, когда она узнала об умерщвлении Гектора.
Тихо позванивали золотые нити, когда она поводила головой.
— Генри, а как мог ларец с драгоценностями оказаться снаружи стены? Ему полагается быть в руинах дворца…
— Там бы он и был, — хмыкнул Генри, — если бы кто-то не попытался его перепрятать. Видимо, это случилось в ту минуту, когда в троянские ворота хлынула ахейская рать. Женщине ларец не поднять: значит, это был мужчина. Когда он увидел, что за ним по пятам гонятся ахейцы, он бросил мешавший ему ларец. Ларец упал на мягкую землю, его засыпало, и он сгинул… и мы ведь наткнулись на щит случайно…