– Хотите попробовать? – спрашивает девушка, но внимание Жан-Батиста привлекла соседняя лавка, где женщина в красном плаще покупает небольшую головку козьего сыра, корка которого вываляна в пепле.
– А это, – говорит органист, наклоняясь ближе к Жан-Батисту, – Австриячка. Ее так зовут по причине сходства с нашей дражайшей королевой. И тут дело не только в светлых волосах. Эй, Элоиза! Познакомься с моим другом, чье имя я, к несчастью, позабыл и который приехал бог знает откуда, чтобы перевернуть всю нашу жизнь!
Женщина отсчитывает за сыр мелкие монетки. Поднимает глаза – сначала на Армана, потом на Жан-Батиста. Он покраснел? Ему кажется, что, наверное, сумел нахмуриться. Потом она отводит взгляд, берет свою покупку и уходит, пробираясь через толпу.
– Местные женщины, – говорит Арман, – ее презирают, отчасти потому, что их мужья могут купить ее на час, но главным образом потому, что она чужая, не такая, как все. Если бы она жила в Пале-Рояль, никто бы и бровью не повел. Полагаю, вы видели Пале-Рояль?
– Я о нем слышал. Но никогда…
– Какой же вы интересный объект для штудий, приятель! Прямо как один из персов у Монтескье. Напишу о вас в газете. В еженедельной колонке.
Арман широкими шагами идет вперед и, пока они проходят под контрфорсами церкви Святого Евстафия, громким и веселым голосом читает импровизированную лекцию об истории дворца Пале-Рояль – как сначала он был садом кардинала Ришелье, как герцог Орлеанский передал его своему сыну, как тот разместил там множество кофеен, театров и магазинов, как в нем всегда полно народу, как невыразимо он элегантен и какой это большой – самый большой – бордель в Европе…
Органист все еще описывает Пале-Рояль, когда тот вырастает перед ними, и они оказываются у одного из нескольких ведущих во дворец проездов, не шире Рю-де-ля-Фромажери, и через этот проезд они пробираются сквозь толпу в украшенный аркадами внутренний двор, в центре которого среди взрывов хохота как раз заканчивается представление театра марионеток. Издали Жан-Батисту кажется, что кукол заставляют совокупляться. Приглядевшись, он видит, что так и есть.
– Полицейские патрули сюда не заглядывают, – поясняет органист. – Герцог делает им небольшие подарочки, и они находят себе другое занятие. Непристойные кукольные представления – это еще цветочки.
Кто все эти люди? Разве нет у них своего ремесла, собственного дела? Их движения, одежда, весь окрестный шум говорят о карнавале, хотя не видно никакого центрального действа, не ощущается его организованность. Похоже, все происходит спонтанно – самовыражение длящегося мгновения.
– Пойдемте, – зовет органист, дергая Жан-Батиста за локоть и ведя его по направлению к дверям кафе, что открыто посередине одной из галерей. – Попытаем счастья здесь.
Внутри кафе все бурлит, так же как и снаружи, но органист со знанием дела подает знак одному из официантов, и их вскоре провожают к небольшому столику с парой обшарпанных плетеных стульев. Он заказывает кофе, чашку свежих сливок и две рюмки коньяку. Посетители – исключительно мужчины, в основном молодые. Разговаривают громко. То и дело кто-нибудь читает вслух статью из газеты или стучит в окно, чтобы привлечь внимание проходящего мимо знакомого, иногда женщины, над которой ему вздумалось посмеяться. Официанты – невысокие, сосредоточенные люди – ловко движутся, петляя по узким проходам за спинками стульев. Кто-то кричит, делая заказ, который принимают едва заметным кивком. Две собаки бросаются друг на друга, но хозяева ударами загоняют их под стол. Жан-Батист снимает плащ (что довольно трудно в столь многолюдном месте). За последние недели это самое теплое помещение, где ему довелось быть. Жаркое, прокуренное, немного влажное. Когда приносят коньяк, он пьет его, просто чтобы утолить жажду.
– Полегчало? – спрашивает органист. Его рюмка тоже пуста. Он заказывает еще две. – Можете называть меня Арман, – говорит он. – Хотя это ваше дело.
Теперь, когда они сидят друг напротив друга и когда ему действительно стало лучше, Жан-Батист может рассмотреть этого Армана, тем более что органист все время беспокойно глядит мимо сотрапезника на лица других посетителей кафе. Парик он не носит, волосы не пудрит: пудра все равно почти не изменит цвет таких волос. Его костюм – кажущийся дорогим скорее на расстоянии, чем вблизи, – скроен по фасону, с которым Жан-Батист не знаком. Полосатые кюлоты сидят в обтяжку. Камзол наполовину меньше его собственного, а кафтан с такими широкими отворотами, что их концы почти выходят за плечи. Шейный платок зеленого муслина просто огромен. Когда органист пьет, ему приходится следить, чтобы платок не попал в рот, в его полные лиловатые губы.
– Не ожидали найти в церкви органиста? – говорит Арман, встретившись взглядом с Жан-Батистом. – А я там главный по музыкальной части.
– И давно?
– Полтора года.
– Так значит, вас назначили, когда церковь уже была закрыта.
– Разве можно закрыть церковь, как булочную?
– Если получено такое распоряжение, полагаю, что можно.
– Полагаете? Что ж, вы, несомненно, правы. Мой предшественник стал пить, отчего и скончался. Осмелюсь предположить, что его эта ситуация… выбила из колеи.
– А вас нет?
– Должности, как вы, вероятно, и сами знаете, никогда не даются легко.
– Но ведь там не для кого играть.
Арман пожимает плечами и подносит ко рту вторую рюмку коньяку.
– Есть я, отец Кольбер, Бог. А теперь еще вы. Вполне достойная аудитория.
Жан-Батист усмехается. Хотя он нервничает из-за того, что сидит в кафе и пьет коньяк вместо того, чтобы проводить обследование кладбища, нервничает из-за того, что едва может дышать внутри церкви, он рад, что познакомился с этим огненно-рыжим музыкантом. Кроме того, он может что-нибудь узнать у того по существу дела. Доверенная ему работа будет состоять не просто в выкапывании и вывозе костей. Это он уже понял. С живыми ему придется сражаться не меньше, чем с мертвыми.
– Если я буду держаться епископа, – говорит Арман, – то в один прекрасный день получу кое-что получше. Например, место в церкви Святого Евстафия.
– Даже там, – говорит Жан-Батист, – вас будет преследовать этот запах.
– С кладбища? Как я уже сказал, к нему привыкаешь. То есть к нему привыкнуть невозможно, но в конце концов учишься его переносить. Человек приспосабливается. А что бы вы могли сказать о Моннарах?
– Что они… люди уважаемые?
– О, да. Очень уважаемые. А что еще?
– Что любят разговаривать?
– Единственный способ заставить их замолчать – это ввести налог на слова. Нашим властям стоило бы об этом призадуматься. И все-таки. Не стесняйтесь. Что еще?
– Запах изо рта?
– Точно! И, наверное, вы заметили, что у меня не намного приятнее. Нет, вежливость здесь ни к чему. Он появляется у всех, кто долгое время находится рядом с кладбищем.
– И мне следует ожидать того же?
– А вы намереваетесь задержаться надолго?
– Еще не знаю, сколько времени мне потребуется.
– Не хотите говорить о своей работе.
– Уверен, что вам это неинтересно.
– Неинтересно? Подозреваю, что мне было бы очень даже интересно, хотя я не собираюсь на вас давить. Поговорим о чем-нибудь другом. Например, о Зигетте Монар. Вы ее хорошо рассмотрели?
– За столом я сидел напротив.
– И она не произвела на вас впечатления? Это одна из самых хорошеньких девушек в квартале.
– Готов признать, что она хорошенькая.
– Ах, готовы признать? Как высокопарно! Может, у вас на родине осталась одна красотка? Хотя я не знаю, где ваша родина.
– В Белеме. В Нормандии.
– Значит, в Белеме. Хотя нет, вижу, что не осталась. Тогда глядите в оба, друг мой. Если вы у них задержитесь, они наверняка попытаются вас на ней женить.
– На Зигетте?
– А почему бы и нет? Молодой инженер. Доверенное лицо министра.
– Я никогда не претендовал на то, чтобы быть его доверенным лицом.
За соседним столиком мужчина с сетью серебристых шрамов на шее отрывает взгляд от доски, на которой играет в трик-трак, и глядит на молодого человека, потом вновь медленно возвращается к игре.
– А вас? Вас пытались на ней женить?
– Музыканты – менее завидные женихи. Люди вроде Моннаров ставят музыканта немногим выше актера.
– Ее отец продает ножи. Разве он может позволить себе смотреть сверху вниз на музыканта?
– Смотреть на людей сверху вниз очень просто. А на ваш вопрос отвечу «да», меня рассматривали в качестве жениха.
– А вам она нравилась?
– Как любая привлекательная женщина. Но с Зигеттой нужно быть осторожным.
– Почему?
Собрав остатки сливок из чашки, Арман облизывает палец и вытирает губы.
– Зигетта выросла в этом доме. И живет там всю жизнь. Дыша этим воздухом. Дело тут не только в запахе изо рта. А вот малышка Мари…
– Служанка?
– Я, конечно, не имею в виду женитьбу.
– А вас? Вас пытались на ней женить?
– Музыканты – менее завидные женихи. Люди вроде Моннаров ставят музыканта немногим выше актера.
– Ее отец продает ножи. Разве он может позволить себе смотреть сверху вниз на музыканта?
– Смотреть на людей сверху вниз очень просто. А на ваш вопрос отвечу «да», меня рассматривали в качестве жениха.
– А вам она нравилась?
– Как любая привлекательная женщина. Но с Зигеттой нужно быть осторожным.
– Почему?
Собрав остатки сливок из чашки, Арман облизывает палец и вытирает губы.
– Зигетта выросла в этом доме. И живет там всю жизнь. Дыша этим воздухом. Дело тут не только в запахе изо рта. А вот малышка Мари…
– Служанка?
– Я, конечно, не имею в виду женитьбу.
– Вы? И Мари?
– Бедные девушки из предместья Сент-Антуан мыслят свободно. Ее голова, возможно, пуста, как Гроб Господень, но сама она гораздо современнее, чем Моннары. Пожалуй, даже современнее, чем вы. Только не обижайтесь. К тому же я уже почти решил вас осовременить. Эта счастливая мысль только что пришла мне в голову.
– А если мне думается, что я не нуждаюсь в вашем руководстве?
– В руководстве церковного органиста? Именно такой взгляд на вещи нам следует искоренить, если хотим сохранить вас для будущего. Для партии будущего.
– Существует такая партия?
– Они не проводят собрания в условленном месте, не собирают деньги по подписке, однако эта партия существует так же точно, как вы и я. Партия будущего. Партия прошлого. Быть может, у вас останется не так много времени, чтобы решить, на чьей вы стороне. Думаю, нам следует начать с вашего костюма. У вас есть какая-то особая предрасположенность к коричневому цвету?
– Вам чем-то не угодил мой костюм?
– Ничем, если вы принадлежите к партии прошлого. Я познакомлю вас с Шарве. Он знает, что нужно с вами сделать. Шарве – человек современный.
– Кто он, этот Шарве? Писатель?
– Портной.
Раздосадованный, заинтригованный, подвыпивший Жан-Батист, как ему кажется, изображает на своем лице презрение, но органист уже вновь занялся изучением физиономий завсегдатаев кафе. Потом он говорит:
– Надеюсь, вы не откажетесь заплатить. А теперь давайте найдем местечко, чтобы пообедать. Для зарождающейся дружбы нет ничего хуже, чем коньяк на голодный желудок.
* * *В галереях и во внутреннем дворе – толкотня, крики, поднимаемые в знак приветствия шляпы, вскинутые брови. Неустанная погоня за чем-то, да за чем угодно, идет своим чередом, и нет ни намека на то, что эта суета сбавит темп. Так это зовется «современностью»? А эти люди? Они в партии будущего или в партии прошлого? И всегда ли человек знает, к какой партии принадлежит? Можно ли знать наверное? Или же, думает инженер, это похоже на религию его матери: одним суждено спастись, другим – быть обреченным на адские муки, но ни в том, ни в другом случае не наблюдается никаких точных знамений?
Они пробираются сквозь толпу (иногда отклоняясь в сторону, иногда останавливаясь и даже немного отступая), и вот Арман вновь тянет Жан-Батиста за рукав и ведет через портал салона под номером семь. В вестибюле туго затянутая в корсет женщина сидит за столом на высоком табурете, а перед ней нет ничего, кроме жестянки и колокольчика.
– Вы должны дать ей четыре су, – говорит Арман.
Жан-Батист выкладывает четыре су. Она звонит в колокольчик. Появляется человек в парике с розоватым отливом и отодвигает портьеру розового цвета. Он явно хорошо знаком с Арманом. Они кланяются друг другу с придворной пышностью, хотя это явное ёрничанье.
– Сегодня только Зулима, – говорит Арман.
– Как вам будет угодно, – отвечает человек.
– Этот господин, – продолжает Арман, указывая на Жан-Батиста большим пальцем, – приехал откуда-то из Нормандии. Однажды он станет величайшим инженером Франции.
– Ну, конечно, – мурлычет человек.
Он ведет их по освещенному мягким светом коридору. По обеим сторонам тяжелые портьеры, вероятно, скрывают ведущие в комнаты двери, но последняя портьера закрыта не слишком плотно, и Жан-Батист, замедлив шаг, на мгновение видит человека, часть человека, голую руку и голую ногу, привязанные к колесу, лицо, заросшее бородой, и один большой безумный глаз. На кого он похож? На Дамьена? Того Дамьена, которого полдня убивали на Гревской площади за то, что царапнул короля перочинным ножом? Вздергивали его на дыбу, кастрировали, лили расплавленный свинец в раны, стегали лошадей, чтобы вырвать его конечности из суставов, но лошадям это никак не удавалось – бедные невинные животные, – пока палач не разрезал мышцы умирающего. Тысячи людей, как сообщалось, смотрели на казнь из окон зданий вокруг площади.
Провожатый ждет их в конце коридора. Наклонившись, Жан-Батист проходит под его поднятой рукой.
– Зулима, – начинает тот свою речь заученным голосом, словно механическая кукла, – была персидской принцессой, которая умерла, подобно Клеопатре, от укуса змеи. Ей было всего семнадцать лет, и на ее долю выпала несчастная любовь. Ее чистота… – отдернута еще одна портьера, более изысканная, – а также искусство персидских священников идеально сохраняют тело девушки вот уже более двух столетий.
Девушка лежит на помосте, который напоминает отчасти катафалк, отчасти кушетку. Две свечи зажжены в ногах и еще две в головах. Тело завернуто в саван, в покрывало из какой-то прозрачной материи, тюля или органзы – кто знает? Это созревшее тело невесты. Само совершенство. Молодые люди становятся по обеим сторонам и смотрят. Пожилой провожатый, склонив голову, точно в молитве, ждет в изножье.
– Она вам кого-нибудь напоминает? – шепотом спрашивает Арман.
– Никого, – отвечает Жан-Батист, но догадывается, кого органист имеет в виду.
В этом восковом лице и пышной фигуре и в самом деле есть несомненное сходство с Зигеттой Моннар.
Из Пале-Рояль они отправляются обедать в таверну неподалеку от Биржи. Их усаживают за общий стол и подают обед за десять су – бульон с гренками и вареную говядину. В очаге в конце залы весело потрескивает огонь. Они пьют красное вино, не плохое и не хорошее. Пьют и разговаривают, а их щеки розовеют все больше. Арман без всякого стыда или стеснения признается, что был подброшен в коляске к Госпиталю найденышей. Там благодаря своему таланту он был замечен работниками заведения, которые, в свою очередь, обратили на мальчика внимание тех благотворителей, коих специально посылают искать среди паршивых, бритых детей, живущих и умирающих в госпитальных палатах, того единственного, кого стоит спасать.
– В таком месте не бывает детских иллюзий. Там не заблуждаются по поводу сущности этого мира. К семи годам мы все были циничны, как аббаты.
Оба соглашаются, что утрата иллюзий – это необходимое качество для тех, кто готовит себя к великим свершениям. После третьей бутылки признаются друг другу, что тщеславны, чертовски тщеславны, и надеются, что благодаря удаче и трудолюбию умрут знаменитыми.
– И богатыми, – добавляет Арман, выковыривая из зубов кусочек говядины. – Я не собираюсь умирать знаменитым одной лишь своею бедностью.
Жан-Батист рассказывает о своем бывшем покровителе графе С., о двух годах, проведенных в Школе мостов, о мэтре Перроне, о мостах, которые он мечтает построить, конструкциях, легких, как сама мысль, переброшенных через Сену, Орн, Луару…
Вино и неожиданной глубины одиночество вызывают в нем болтливость, которую он сам не одобрил бы в трезвом состоянии и которой не доверял бы, столкнувшись с нею в беседе с другим человеком. Он чуть было не рассказал Арману, что ему предстоит делать в Париже, ибо на Армана, несомненно, это произведет впечатление: органист увидит то, что он сам (в рубиновом свете красного вина таверны) хотел бы увидеть, ибо уничтожить кладбище Невинных – значит стереть с лица земли, причем на самом деле, а не в качестве фигуры речи, тлетворное влияние прошлого! И тогда не придется ли Арману признать, что он, Жан-Батист Баратт, инженер, безо всяких оговорок принадлежит к партии будущего, даже к ее авангарду? А может, Арман встревожится? Ужаснется? Придет в ярость? Каковы все-таки отношения Армана Сен-Меара с епископом? И что известно Его Светлости о планах министра?
Выйдя из таверны, они справляют малую нужду на стену здания и, застегнувшись, отправляются в путешествие, на которое приходится остаток дня. Они всё говорят, всё что-то бормочут о политике, о Париже, о неизменном достоинстве крестьянства (Но уж я-то знаю крестьян, хочет сказать Жан-Батист, у меня среди них не одна дюжина родичей), но по-настоящему ни тот, ни другой уже не слушает собеседника. Жан-Батиста вновь затаскивают в какой-то дом – он тут же чувствует опьянение гораздо сильнее, чем на улице, – и представляют человеку, похожему на изысканно одетую обезьяну, который, как выясняется, и есть портной Шарве.