Все сотрудники бюро пропаганды поставлены на уши. За день нужно найти решение – как опубликовать это фото на первой странице национальной газеты. К счастью, в бюро пропаганды блестяще умеют фальсифицировать фотографии. Кроме этого, пожалуй, там ничего больше и не умеют.
Фотограф сначала пытается вертикальным сдвигом поднять Чаушеску на один уровень с Жискаром, но тогда создается впечатление, что тот парит в тридцати сантиметрах над землей – это не годится. Нужно придумать что-то еще… Помощник фотографа предлагает такую уловку: надо всего лишь пририсовать генеральному секретарю очень высокую шляпу, и тогда обе проблемы будут решены: лидеры окажутся примерно одного роста. Идея соблазнительная: очевидно, это хорошее решение, и специалисты по фотомонтажу после долгих переговоров с вышестоящими организациями принимаются за работу. Результат получается вполне удовлетворительный, и новое фото посылают в газеты.
И только на следующий день становится видна ошибка. Конечно, пририсованная шляпа позволила Чаушеску подрасти на несколько сантиметров, но одна деталь была упущена: в тот день он стоял на аэродроме, держа шляпу в правой руке. Но заретушировать ее забыли. И вот он появился на фото с двумя шляпами сразу. Из страха, что люди будут смеяться над диктатором и его отделом пропаганды – разве не было очевидно, что фотография обработана? – газета «Сцинтея» на следующий же день была конфискована милицией из всех киосков.
В маленьком темном кинозале Полин смеется в одиночестве. Но по дороге назад, поднимаясь по бульвару Монпарнас к своему дому, она думает, что эта история очень точно отображает ситуацию, в которой она оказалась: у нее появляется ощущение, что перед ней снимок Николя с двумя шляпами – словно она сама делала фотомонтаж, приподнимая его над всеми историями о неверности. В ее воображении Николя не был похож на других мужчин. Теперь же она вынуждена была столкнуться нос к носу с доказательствами того, что человек, которого она любит, возможно, не такой уж и исключительный и не такой уж и непогрешимый, как она себе воображала.
22
Но так же, как Миттеран пожал руку Колю перед памятником погибших под Верденом, помирились и Полин с Николя – и вот они уже в постели, и все идет вполне по-европейски. Николя собирается почитать перед сном (книга называется «Возраст мужчины», автор Мишель Лейрис[3]. Николя купил эту книгу несколько дней назад: название его взволновало, ему почудилось, будто оно каким-то загадочным образом касается именно его). И вдруг Полин вырывает книгу из его рук и бросает на пол перед кроватью.
– Что ты делаешь?
Они не спали вместе с тех пор, как поссорились. Николя лежит на спине, и в тот момент, когда он пытается подняться, Полин прижимает его так, что он совсем не может двигаться и просто лежит, полностью сдавшись, а она садится на него верхом и с вызовом смотрит сверху вниз. Они даже не тратят время на то, чтобы раздеться, при этом ведущая роль не принадлежит Николя: Полин уверенной рукой направляет его член в себя – это немного сложно, но она так быстро скользит вверх и вниз, что кажется, будто это не он проникает в нее, а она овладевает им.
Этого никогда не случалось раньше, и Николя удивлен не меньше, чем возбужден: перед ним открылась бездна, о которой он и не подозревал, бескрайнее исступление, в один момент поглотившее их обоих… Потом она говорит: «Кончай… Давай. Кончи в меня…» Она произносит эти слова медленно, как молитву. Сначала они звучат робко, но вскоре превращаются во властный призыв, которому у Николя нет сил сопротивляться.
Со времени их ссоры между ними стоял призрак этой Виктории – бесформенный, абстрактный образ: нечто, угрожающее благополучию всех женщин. Чтобы изгнать его, Полин прижимает Николя спиной к кровати и навязывает ему свой ритм: подстрекаемая новым чувством соперничества, она пытается силой вернуть себе положение единственно возможного объекта любви. Склоняясь над ним, погружая свой взгляд в его полузакрытые глаза, проникая за защитную пелену ресниц, она заставляет его быть только с ней. Николя даже кажется, что, стараясь быть похожей на других женщин, даже воображаемых, Полин пытается победить их всех, и его трогает ее любовный пыл.
Но Полин, едва оторвавшись от него, растягивается на краю кровати и рыдает. Что произошло? Он протягивает руку, чтобы дотронуться до ее щеки, но она отворачивается, встает с постели и выходит из комнаты.
23
После войны, в декабре 1945 года, Мишель Лейрис был в Гавре. Он поселился в номере отеля, поставил перед окном деревянный стол, чтобы любоваться видом на порт, и приготовился писать короткое вступление, которое редактор попросил подготовить для переиздания его книги «Возраст мужчины». Когда он отваживался выйти на балкон, то мог в полной мере оценить ужасные последствия бомбежек, превративших центр города в пустое место. Он был тогда охвачен тоскливым беспокойством, которое восхищает меня. «Личное горе поэта не имеет никакого значения перед ужасами войны и кажется зубной болью, не достойной даже стона». Его книга, в сущности, – сокровенная исповедь. Она была опубликована в 1939 году и получила довольно широкое признание. И вот Лейрис снова должен погрузиться в свои переживания, описанные на страницах этой книги, которая ему неожиданно кажется ничтожной, словно жалкие вздохи того, кто лицемерно жалеет себя, полный самолюбования.
Я часто думаю об этой ситуации. Я закрываю глаза и представляю себе Мишеля Лейриса, стоящего на маленьком балконе. Внизу – еще дымящиеся руины, и он размышляет о ценности не только литературы, но и личного горя. И я говорю себе: все, что причиняет мне страдания, угнетает и приводит в отчаяние, – все, что мешает мне принять императив радости Бетховена, – тоже могло бы показаться всего лишь зубной болью, если бы я сделал усилие и мысленно перенесся на тот балкон. И вот я стою рядом с Мишелем Лейрисом, и мы оба парализованы чудовищным воплем умирающего в мучениях мира.
Это называется: все относительно.
На балконе Мишеля Лейриса все проблемы Полин и Николя кажутся ничтожными. Но у них нет никакой возможности попасть туда – и вот тут-то и кроется проблема, потому что они живут вне Истории.
Я вижу, как Полин встает с кровати в тот момент, когда Николя протягивает к ней руку. Она плачет, и мне грустно за них.
24
В тот день Николя читает в гостиной, а Полин возвращается с работы раньше обычного. Она рассеянно здоровается с ним и исчезает в ванной. Николя хочется пойти к ней туда посмотреть, но скоро у него встреча (он должен встретиться за чашкой кофе с режиссером, который, возможно, даст ему работу в своем новом фильме). Да и что он может ответить на ее молчание? Он надевает куртку и, так как дверь в ванную заперта, уходит, не сказав ни слова. Прежде чем опуститься в ванну, Полин некоторое время стоит раздетая перед зеркалом. Она кладет руку себе на живот и закрывает глаза.
Накануне она наконец решилась купить тест на беременность. Полин чувствовала нечто особенное в минуту, когда произносила эти слова: «тест на беременность». Глядя ей в лицо, девушка за аптечной кассой старается сохранить равнодушие. Она деловито ищет маленькую коробочку на полках в углу, словно это шампунь или увлажняющий крем. В конце концов, неизвестно, станет эта новость долгожданным сюрпризом или началом катастрофы. Сама Полин не знает, на что надеется. Она думает об этом уже несколько дней, лихорадочно подсчитывая дни задержки, ругая себя за невнимательное отношение к таблеткам, мечтая то об одной черточке на тесте, то о двух.
Она нервно читает инструкцию – уже не первый раз она проходит через это. Когда ей было восемнадцать, она стояла в ванной рядом со своей комнатой и, едва дыша, открывала такую же маленькую белую коробочку. Когда стало ясно, что результат положительный, ее охватила паника. Мать ее успокаивала, и Полин даже сейчас помнит, как они стояли, обнявшись, несколько долгих минут. Она ничего не сказала мальчику, с которым встречалась, и пошла к врачу, чтобы сделать аборт.
Выходя в тот день из больницы, она поразилась простоте картины, развернувшейся перед ней: люди шли по тротуару, мимо проезжали машины, дети возвращались из школы, а несколько подростков стояли в сторонке, дымя сигаретами, – жизнь продолжалась. Нехитрый механизм этого мира раскрылся перед ней во всем своем блеске: жизнь продолжалась, и она, только что расставшись с живой частичкой своего тела, больше, чем когда-либо, хотела снова стать частью общего движения, словно ничего и не произошло.
Много раз в последующие годы она вспоминала этот момент, и сегодня снова его вспоминает, когда принимает ванну и гладит себя неуверенной рукой по животу: она повторяет себе, что жизнь может продолжаться, как будто ничего и не было, – она не обязана оставлять этого ребенка, и все забывается. Все забывается.
Много раз в последующие годы она вспоминала этот момент, и сегодня снова его вспоминает, когда принимает ванну и гладит себя неуверенной рукой по животу: она повторяет себе, что жизнь может продолжаться, как будто ничего и не было, – она не обязана оставлять этого ребенка, и все забывается. Все забывается.
Утром, когда Полин убедилась, что результат положительный, ее охватили противоречивые чувства. У нее было ощущение, что это событие, это прекрасное событие произошло в неподходящий момент. Разве их отношения не рушились у нее на глазах? Она ушла на работу, ничего не сказав Николя, но весь день думала только об этом. Даже ее шеф, заметив, как она бледна и рассеянна, забеспокоился и отослал ее домой пораньше.
Что ей теперь делать?
Вода из крана больше не льется. Она с головой погружается в ванну и какое-то время лежит неподвижно, слушая тяжелое биение своего сердца, доказательство того, что она существует и что все это реально.
25
Она надела халат. Теперь Полин ждет, когда он вернется со встречи. Вдалеке за окном она видит кладбище Монпарнас. Она вспоминает, что Николя всегда, с того момента, как они переступили порог этой квартиры, говорил, что им выпал нежданный шанс жить напротив кладбища. Никогда нельзя забывать, что жизнь коротка.
– Мне не нужно кладбище рядом, чтобы помнить об этом, – ответила она ему тогда.
В этот момент появляется Николя. Он удивлен, что она стоит вот так, упершись лбом в стекло, и спрашивает, все ли в порядке. Тогда Полин поворачивается к нему. И первый раз за много дней улыбается.
– Николя…
– Что?
– Мне нужно тебе кое-что сказать.
Часть третья Тирания
1
В самом начале книги «Возраст мужчины» Мишель Лейрис рассказывает, что одна из важнейших неразгаданных тайн его детства – каким образом на Рождество игрушки через камин попадают в комнату. Я вот лично не помню, чтобы задавался этим вопросом. Но признаю, что эта техническая проблема должна озадачить всякого внимательного и вдумчивого ребенка. Давайте представим себе, например, кораблик. Каким образом он появится внизу, если его размер слишком велик для дымохода? Лейрис пришел к выводу, что все это дело рук бога: он творит игрушки сразу в том месте, где их находит ребенок. Поэтому им не нужно вообще попадать в дымоход.
Хитроумно.
По его мнению, эта проблема связана с другой загадкой: «Поскольку я знал, что такое беременность, – пишет он, – передо мной вставала проблема появления младенцев на свет, которая казалась мне такой же сложной, как и вопрос появления в комнате игрушек: как игрушки проходят через дымоход? Как дети выбираются наружу?»
Мне эта ассоциация кажется великолепной, потому что точнейшим образом отражает то, как воспринимает ребенок тайну мироздания. Но тут встает и другой вопрос: можно ли всерьез сравнивать младенца с подарком?
2
Живот Полин вырос. Она смотрит на себя в зеркало и тоже чувствует, что столкнулась с великой тайной – такой знакомой и неизвестной. В определенной мере, так же, как и Мишель Лейрис, она считает это Божьим промыслом. В какой форме проявляется это вмешательство, она не уверена. Но ей вдруг хочется, например, пойти в церковь и зажечь свечу. Николя, который считает ее суеверной, узнав об этом, улыбается.
– Зачем тебе это? Разве ты веришь в Бога?
Она только пожимает плечами.
Как-то раз, когда Полин прогуливалась по острову Сите, ее вдруг охватило желание зайти в собор. День был светлый, ярко светило солнце, и ей показалось, что она вошла в прохладный сумрачный грот. Оказавшись внутри, она поразилась количеству туристов: они фотографировали витражи-розетки, неф, цветные стекла окон, шумно обсуждали свои фотографии и толкались. Вся ее сосредоточенность тут же улетучилась. Она сказала себе тогда, что мы уже вступили в новую эпоху, когда соборы посещают, как греческие храмы или египетские пирамиды: это больше не культовое место, а просто достопримечательность. Неизвестно почему, но это ощущение было неприятным. Тогда что она ищет в этом месте, где чувствует себя так неуютно? Она подошла к свечам, мерцавшим в углу, и бесшумно зажгла одну.
– Сделай так, чтобы все было нормально, – прошептала она.
Она повторяет это про себя и в тот день, когда лежит на столе для осмотра в кабинете профессора Симона. Пусть все будет нормально! Николя рядом с ней. Ладони у него вспотели. В жизни тех, кто ожидает появления на свет ребенка, «нормально» – главная цель.
Профессор Симон широко им улыбается: никаких причин для беспокойства нет. Он даже дает им послушать биение сердца младенца. Он там, и все идет хорошо. Потом профессор показывает им свои ладони: «Видите эти линии, по которым, как говорят, можно узнать будущее человека? Знаете, как они появляются? Это первые следы пульса. В тот момент, когда сердце начинает биться, руки зародыша сжимаются, а возникшие от этого движения складки остаются навсегда. На ладонях вашего малыша они уже появились…» Николя не в силах опять слушать это биение жизни. В глазах у него стоят слезы.
3
Хотя европейский гимн и воспевает победу радости над отчаянием, само лицо Европы сурово и сосредоточенно: это лицо невысокого, усатого, почти совершенно лысого человека с тяжелым взглядом, от которого становится не по себе. Речь идет о Робере Шумане[4], «отце Европы». В отличие от Мишеля Лейриса, окажись он в центре разрушенного Гавра, то не стал бы задаваться вопросом о значении своей прозы. Скорее он бы сказал: «Что нужно сделать, чтобы такое никогда не повторилось?»
Мне нравится мысль, что можно сказать себе: «Этот человек – “отец Европы”». Это определение хорошо ему подходит: «Робер» от Франции, «Шуман» от Германии – даже в своем имени ему удалось идеально совместить все европейское (хотя, говоря об этом конкретном пункте, стоит признать, что его заслуги здесь нет никакой, благодарить надо его родителей – «дедушку» и «бабушку» Европы и поздравить с таким прозорливо сделанным выбором). В этой большой семье были даже прадеды и прабабки, например Виктор Гюго, Сен-Симон, Гизо и Огюст Конт, которые уже очень давно высказывали мысль о создании «Соединенных Штатов Европы». Но самое важное связано с Робером Шуманом.
После войны он стал министром иностранных дел и потратил достаточно энергии на то, чтобы дирижировать своей новой симфонией. Очевидно, что он создавал Европу не в одиночестве. Плечом к плечу с ним стояли Конрад Аденауэр (Германия), Жозеф Беш (Люксембург), Йохан Виллем Бейен (Нидерланды), Альчиде де Гаспери (Италия), Поль-Анри Спаак (Бельгия) и Жан Монне (Франция).
На балконе уже тьма народу.
И все мечтали об установлении в Европе мира на долгие времена. Пролилось уже слишком много крови. А чтобы добиться этого, по их мнению, нужно было выбрать одно из двух решений: уравнять силы или примирить народы.
Поскольку все и так уже много выстрадали, а равновесия сил сразу после войны достигнуть не удалось, то было принято смелое решение о примирении и согласии.
Это самый важный момент в европейской истории.
4
Ожидание ребенка значительно изменило отношения Полин и Николя: теперь они часами не отходят друг от друга, валяются вместе на огромной кровати, размышляя обо всем, что их ждет. Старые ссоры забыты – они принадлежат уже совсем другой истории, истории прошлого, на которую они не хотят сейчас смотреть, чтобы лучше видеть будущее.
– Нам нужно переехать, – резонно замечает Полин.
Ей не хочется делать детскую из кабинета Николя – куда же тогда денется он сам? С тех пор, как он закончил сценарий, у него ничего особенного не происходит, и даже проект анимационного фильма, похоже, зашел в тупик. Продюсер дал понять, что найти финансирование для такого проекта оказалось сложнее, чем предполагалось, и что Николя может пока перестать писать свои яркие диалоги между голубями и чайками, по крайней мере, пока не поступят другие распоряжения. Теперь он не очень хорошо представляет себе ни что ему делать, ни на что надеяться, и не может написать вообще ни одной строчки. Он знает, что честолюбие вознаграждается, только если терпеливо ждать, но он утратил уверенность в себе: в сущности, почему он так упорно хотел писать сценарий? Разве это так важно? Что же в его глазах имеет настоящую ценность? Он боится закончить как те средней руки художники, которые часами рассказывают о своих проектах, не понимая, что больше никому не интересны. Иногда он говорит себе, что было бы проще все прекратить. У него скоро родится ребенок: самое время найти «настоящую работу», разве не так?
В любом случае это идеальный момент, чтобы найти «новую квартиру», и Полин, у которой сейчас очень много работы, поручает ему заняться поисками. Они задумываются, а не пришло ли время купить какое-нибудь жилье. В конце концов, у них родится ребенок, да и лет им обоим уже по тридцать. Но Николя приходят в голову два важных соображения. Во-первых, ни один банк не даст ему ссуду. Ах, вот как? Да: ни один. Во-вторых, без этой ссуды они никогда не смогут купить квартиру – никогда. А если они хотят снять квартиру с детской и с кабинетом, то вынуждены будут сменить район: все квартиры, которые им по карману, находятся на окраине города или даже в пригороде. Только вот Николя и слышать не хочет о пригороде. Психологически это выше его сил, у него ощущение, что таким образом он как бы возвращается к родителям.