Гости ея – почти все старики, восторговавшіеся ея красотою и влюбленные въ нее безъ надежды – улыбались, спушая, какъ она говоритъ съ серьезнымъ видомъ о наукѣ. Нѣкоторые, пріобрѣвшіе видное имя на политическомъ поприще, наивно удивлялись ея разностороннему образованію. Чего только не знала эта женщина! Куда имъ до нея! Остальные господа – знаменитые врачи, профессора, ученые, которые давно не занимались наукою – относились къ ней тоже съ одобреніемъ. Для женщины она была недурно образована. А Конча подносила изрѣдка лорнетку къ глазамъ, чтобы насладиться красотою своего доктора, и говорила съ педатичною отчетливостью о протоплазмѣ, о размноженіи клѣтокъ, о канибализмѣ фагоцитовъ, о человѣкообразныхъ и собакообразныхъ обезьянахъ, о дископлацентарныхъ млекопитающихъ и о питекантропосѣ, разсуждая о тайнахъ жизни просто и фамильярно и повторяя непонятныя научныя слова, какъ-будто это были люди изъ хорошаго общества, пообѣдавшіе у нея наканунѣ.
Красавецъ Монтеверде стоялъ по ея мнѣнію, выше всѣхъ ученыхъ съ міровою славою. Книги ихъ, которыми такъ увлекался докторъ, вызывали у нея мигрень; тщетно пыталась она понять глубокія тайны этихъ крупныхъ томовъ. Но зато она прочитала книгу Монтеверде безчисленное множество разъ. Это было волшебное произведеніе, и она рекомендовала его для пріобрѣтенія всѣмъ своимъ знакомымъ, не шедшимъ въ чтеніи дальше романовъ или модныхъ журналовъ.
– Монтеверде – прекрасный ученый, – сказала графиня, разговаривая однажды вечеромъ наединѣ съ Реновалесомъ. – Онъ только начинаетъ жизнь, но я помогу ему, и онъ будетъ геніемъ. Онъ поразительно талантливъ. О, если-бы вы прочитали его книгу! Знаетели вы Дарвина? Навѣрно нѣтъ. Такъ онъ выше Дарвина, много выше.
– Еще-бы, – отвѣтилъ художникъ: – этотъ Монтеверде красивъ, какъ херувимъ, а Дарвинъ былъ безобразный дядя.
Графиня не знала, смѣяться ей или принять слова Реновалеса въ серьезъ, и кончила тѣмъ, что погрозила ему лорнеткою.
– Замолчите вы, гадкій! Сейчасъ видно, что вы – художникъ. Вы не можете понять нѣжной дружбы, чистыхъ отношеній, братской любви, основанной на серьезномъ, совмѣстномъ трудѣ.
Съ какою горечью смѣялся маэстро надъ этою чистою братскою любовью! Онъ ясно видѣлъ положеніе вещей, и Конча не отличалась достаточною осторожностью, чтобы скрывать свои чувства. Монтеверде былъ ея любовникомъ, занявъ мѣсто одного музыканта; во времена этого счастливца Конча только и разговаривала о Бетховенѣ и Вагнерѣ, точно это были ея старые пріятели. А до музыканта она жила съ однимъ молодымъ герцогомъ, красивымъ малымъ, который выступалъ, по приглашенію, на бояхъ быковъ и убивалъ несчастныхъ животныхъ, отыскавъ предварительно влюбленнымъ взоромъ графиню де-Альберка, которая нагибалась изъ ложи, съ бѣлою мантильею и гвоздиками на головѣ. Съ докторомъ она жила почти открыто. Стоило только послушать, какъ злобно отзывались о немъ завсегдатаи дома графини, утверждая, что онъ – дуракъ, и книга его ничто иное, какъ пестрый костюмъ Арлекина, и состоитъ изъ чужихъ мыслей, понахватанныхъ у разныхъ ученыхъ и плохо даже подтасованныхъ, благодаря невѣжеству доктора. Эти гости, оскорбленные въ своей старческой и молчаливой любви, тоже завидовали побѣдѣ молодого человѣка, отбившаго у нихъ кумиръ, передъ которымъ они молча благоговѣли, оживляясь старческою страстью.
Реновалесъ возмущался самимъ собою. Тщетно боролся онъ со своимъ увлеченіемъ, побуждавшимъ его ходить къ графинѣ каждый вечеръ.
– He пойду больше туда, – говорилъ онъ съ бѣшенствомъ по возвращеніи домой. – Хороша моя роль тамъ! Подпѣваю въ хорѣ старыхъ идіотовъ любовному дуэту. Подумаешь, стоитъ этого графиня!
Но на слѣдующій день онъ опять шелъ къ графинѣ. Всѣ его надежды были основаны на претенціозно-гордомъ отношеніи Монтеверде къ графинѣ, на презрѣніи, съ которымъ тотъ принималъ ея обожаніе. Эта кукла съ усами не могла не надоѣсть Кончѣ, и тогда она обратится къ нему, къ мужчинѣ.
Художникъ прекрасно понималъ происшедшую въ немъ перемѣну. Онъ сталъ другимъ и дѣлалъ величайшія усилія, чтобы дома не замѣтили этой перемѣны. Онъ признавалъ, что влюбленъ, и это сознаніе доставляло ему удовлетвореніе, какъ каждому пожилому человѣку, который видитъ во влюбленности признакъ молодости, возрожденіе къ новой жизни. Его толкнуло къ Кончѣ желаніе нарушить однообразіе своего существованія, подражать другимъ, отвѣдать прелестей измѣны и выглянуть изъ строгихъ и крѣпкихъ стѣнъ домашняго очага, который становился все тяжелѣе и невыносимѣе. Сопротивленіе графини приводило его въ отчаяніе и только раздувало страсть. Онъ самъ плохо разбирался въ своихъ чувствахъ; можетъ-быть это было неудовлетворенное животное чувство и оскорбленное самолюбіе; ему было больно и обидно встрѣтить отказъ, когда онъ впервые измѣнялъ добродѣтели, которой держался всегда съ дикою гордостыо, воображая, что всѣ блага земныя ждутъ его, знаменитаго человѣка, и ему стоитъ только протянуть руку, чтобы взять ихъ.
Онъ былъ униженъ и оскорбленъ этимъ крахомъ. Имъ овладѣвала глухая злоба каждый разъ, какъ онъ сравнивалъ свои сѣдые волосы и глаза въ морщинахъ съ красивою мордочкою этого младенца-ученаго, сводившаго графиню съ ума. Ахъ, эти женщины! Чего стоилъ ихъ восторгъ и преклоненіе передъ наукою! Все это сплошная ложь. Онѣ поклонялись таланту только подъ красивой, юношеской наружностью.
Упорный характеръ Реновалеса побуждалъ его дѣлать все возможное, чтобы сломить сопротивленіе графини. Безъ малѣйшаго раскаянія вспоминалъ онъ о сценѣ съ женою ночью въ спальнѣ и о презрительныхъ словахъ ея, предупреждавшихъ о невозможности успѣха у графини. Но презрѣніе Хосефины только подбодряло его упорнѣе стремиться къ достиженію цѣли.
Конча одновременно отталкивала и привлекала его. Несомнѣнно, что любовь художника льстила ея самолюбію. Она смѣялась надъ его объясненіями въ любви, обращая ихъ въ шутку и отвѣчая ему такимъже тономъ. «Будьте посерьезнѣе, маэстро. Этотъ тонъ вамъ не подходитъ. Вы – великій человѣкъ, геній. Предоставьте лучше молодежи принимать видъ влюбленныхъ студентовъ». Но когда онъ, взбѣшенный тонкою ироніею, клялся мысленно, что не вернется къ графинѣ никогда больше, она, повидимому, догадывалась объ этомъ, принимала ласковый тонъ и привлекала къ себѣ художника такою привѣтливостью, которая сулила ему скорый успѣхъ.
Если онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ и умолкалъ, она сама заговаривала о любви и о вѣчной страсти между людьми съ возвышеннымъ умомъ; эти чувства были основаны, по ея мнѣнію, на единствѣ мысли. И она не прерывала этихъ завлекательныхъ рѣчей, пока маэстро не проникался снова довѣріемъ къ ней и не предлагалъ ей опять своей любви, получая въ отвѣтъ добродушную и въ то же время насмѣшливую улыбку, словно онъ былъ большимъ, но неразумнымъ ребенкомъ.
Такъ жилъ маэстро, то окрыляемый надеждою, то впадая въ отчаяніе; Конча то привлекала, то отталкивала его, но онъ не могъ оторваться отъ этой женщины, какъ будто она заворожила его. Онъ искалъ, точно школьникъ, случая остаться съ нею наединѣ, выдумывалъ предлоги, чтобы являться къ ней въ неурочные часы, когда гости не приходили, и блѣднѣлъ отъ досады, заставая у нея доктора и замѣчая атмосферу неловкости и натянутости, которую создаетъ своимъ присутствіемъ всякій непрошенный, назойливый гость.
Слабая надежда встрѣтиться съ графинею въ Монклоа и погулять съ нею наединѣ часъ или два, вдали отъ круга невыносимыхъ старичковъ, таявшихъ вокругъ нея отъ слюняваго обожанія, не давала ему покоя всю ночь и все слѣдующее утро, какъ будто онъ шелъ дѣйствительно на любовное свиданіе. Идти или нѣтъ? Можетъ-быть ея обѣщаніе означало простую прихоть и было давно забыто? Реновалесъ написалъ письмо одному бывшему министру, съ котораго писалъ портретъ, съ просьбою не пріѣзжать на сеансъ, и взялъ послѣ завтрака извозчика, прося гнать лошадь во всю мочь, словно онъ боялся опоздать.
Онъ прекрасно зналъ, что Конча пріѣдетъ въ Монклоа не ранѣе, чѣмъ черезъ нѣсколько часовъ, если явится вообще. Но сумасшедшее и совершенно неосновательное нетерпѣніе не давало ему покоя. Онъ воображалъ почему-то, что явившись раньше, онъ ускоритъ этимъ пріѣздъ графини.
Онъ вышелъ на площадку передъ маленькимъ дворцомъ Монклоа. Извозчикъ уѣхалъ обратно въ Мадридъ вверхъ по аллеѣ, конецъ которой терялся подъ сводомъ голыхъ деревьевъ.
Реновалесъ сталъ прогуливаться одинъ по площадкѣ. Солнце сіяло на небольшомъ кусочкѣ голубого неба, обрамленномъ густыми облаками. Всюду, куда не проникали лучи его, чувствовался рѣзкій холодъ. Тающій снѣгъ обильно капалъ съ вѣтвей и стекалъ по стволамъ деревьевъ внизъ къ подножью ихъ. Лѣсъ плакалъ, казалось, отъ удовольствія подъ ласками солнца, уничтожавшаго послѣдніе остатки бѣлой пелены.
Онъ вышелъ на площадку передъ маленькимъ дворцомъ Монклоа. Извозчикъ уѣхалъ обратно въ Мадридъ вверхъ по аллеѣ, конецъ которой терялся подъ сводомъ голыхъ деревьевъ.
Реновалесъ сталъ прогуливаться одинъ по площадкѣ. Солнце сіяло на небольшомъ кусочкѣ голубого неба, обрамленномъ густыми облаками. Всюду, куда не проникали лучи его, чувствовался рѣзкій холодъ. Тающій снѣгъ обильно капалъ съ вѣтвей и стекалъ по стволамъ деревьевъ внизъ къ подножью ихъ. Лѣсъ плакалъ, казалось, отъ удовольствія подъ ласками солнца, уничтожавшаго послѣдніе остатки бѣлой пелены.
Художника окружало величественное безмолвіе природы, предоставленной самой себѣ. Сосны качались подъ порывами вѣтра, наполняя пространство звуками арфы. Площадка была окутана ледяною тѣнью деревьевъ. Наверху надъ фронтономъ дворца плавно кружились искавшіе солнца голуби вокругъ стараго флагштока и классическихъ бюстовъ, почернѣвшихъ отъ непогоды и времени. Уставъ летать, они опускались на балконы съ заржавѣвшими перилами и украшали старое зданіе букетами бѣлыхъ перьевъ, придавая ему оригинальную прелесть. Посреди площадки находился фонтанъ въ видѣ мраморнаго лебедя съ задранною къ небу головою, изъ которой вздымалась большая струя воды, усиливая своимъ журчаньемъ впечатлѣніе ледяного холода, чувствовавшагося въ тѣни.
Реновалесъ гулялъ, давя въ тѣнистыхъ мѣстахъ тонкій ледъ, трещавшій подъ его ногами. Онъ подошелъ къ полукруглой желѣзной балюстрадѣ, замыкающей площадку съ одной стороны. За рѣшеткою изъ черныхъ вѣтвей, на которыхъ распускались первыя почки, виднѣлась на горизонтѣ горная цѣпь Гуадаррамы – снѣжные призраки, сливавшіеся съ клубами облаковъ. Далѣе обозначались темныя, поросшія соснами вершины горъ Пардо, а слѣва склоны холмовъ, на которыхъ пробивалась первая травка, зеленая съ желтоватыми переливами.
У ногъ маэстро разстилались поля Монклоа, сады старинной разбивки, аллея вдоль рѣчки. По дорогамъ внизу катились роскошные экипажи. Солнце отражалось на ихъ лакированной поверхности, точно огненная кисть. Луга и молодая зелень лѣсовъ выглядѣли блестящими и чисто вымытыми отъ таянія снѣга. Нѣжная зелень всѣхъ тоновъ отъ темнаго до желтоватаго улыбалась изъ-подъ снѣга, чувствуя первыя ласки солнца. Вдали слышались частые ружейные выстрѣлы, раскатывавшіеся въ тихомъ пространствѣ звучнымъ эхомъ. Это были охотники въ лѣсахъ Деревенскаго Домика. Среди темныхъ стволовъ деревьевъ, на зеленомъ фонѣ луговъ сверкала вода подъ теплыми лучами солнца; то были небольшіе прудики, ручейки, лужи, образовавшіеся отъ таянія и блестѣвшіе, словно огромные мечи, затерянные въ травѣ.
Реновалесъ почти не глядѣлъ на пейзажъ, который ничего не говорилъ сегодня его сердцу. Голова его была занята иными заботами. Онъ слѣдилъ глазами за приближающеюся изящною каретою и пошелъ ей навстрѣчу. Это Конча!.. Но карета проѣхала мимо, не останавливаясь и катясь медленно и величественно. Реновалесъ увидѣлъ въ окнѣ фигуру старой, закутанной въ мѣха дамы съ впалыми глазами и искривленнымъ ртомъ. Голова ея покачивалась въ тактъ ѣздѣ отъ старческой дряхлости. Карета удалилась по направленію къ маленькой церкви около дворца, и художникъ снова остался одинъ.
Охъ, Конча, навѣрно, не пріѣдетъ. У Реновалеса появилось предчувствіе, что онъ тщетно ждетъ ее.
Нѣсколько дѣвочекъ въ рваныхъ башмакахъ и съ жидкими напомаженными волосами стали бѣгать по площадкѣ. Реновалесъ не замѣтилъ, откуда онѣ выбѣжали. Это были, можетъ-быть, дѣти сторожа.
По аллеѣ подходилъ стражникъ съ ружьемъ за спиною и рожкомъ на боку. За нимъ шелъ какой-то лакей, въ черномъ, съ двумя огромными датскими догами сѣро-голубого цвѣта, которые выступали съ чувствомъ собственнаго достоинства, мѣрно и осторожно, гордясь своею внушительною внѣшностью. Но экипажей не было видно. Ахъ ты, Господи!
Сидя на каменной скамьѣ, маэстро вынулъ изъ кармана маленькій альбомъ, который всегда носилъ при себѣ, и сталъ набрасывать фигуры дѣвочекъ, бѣгавшихъ вокругъ фонтана. Это было хорошимъ средствомъ для сокращенія тяжелаго ожиданія. Онъ зарисовалъ всѣхъ дѣвочекъ по очереди, затѣмъ въ группахъ, пока онѣ не исчезли за дворцомъ. За отсутствіемъ развлеченій, Реновалесъ всталъ со скамьи и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, шумно постукивая каблуками по землѣ. Ноги его зазябли, а тщетное ожиданіе привело его въ ужасное надтроеніе. Онъ усѣлся на другой скамейкѣ подлѣ лакея въ черномъ, державшаго собакъ у своихъ ногъ. Доги неподвижно сидѣли, со спокойнымъ видомъ важныхъ людей и глядѣли своими умными, сѣрыми, мигающими глазами на господина, который внимательно поглядывалъ на нихъ и водилъ карандашомъ по альбому, лежавшему у него на колѣняхъ. Художникъ рисовалъ собакъ въ разныхъ позахъ, такъ увлекшись работою, что онъ забылъ о причинѣ, приведшей его сюда. Это были очаровательныя животныя! Реновалесъ любилъ всѣхъ животныхъ, въ которыхъ красота соединялась съ силою. Если бы онъ жилъ одинъ и по своему вкусу, то непремѣнно обратилъ-бы свой особнякъ въ зоологическій садъ.
Ho лакей съ собаками ушелъ, и Реновалесъ снова остался одинъ. Мимо него медленно прошло нѣсколько влюбленныхъ парочекъ и исчезло за дворцомъ по направленію къ нижнимъ садамъ. За ними прошла толпа семинаристовъ въ развѣвающихся рясахъ, оставивъ послѣ себя спеціальный запахъ здоровыхъ, цѣломудренныхъ и грязныхъ тѣлъ, свойственный конюшнямъ и монастырямъ. А графиня все еще не являлась!
Художникъ снова подошелъ къ балюстрадѣ. Онъ рѣшилъ ждать еще не дольше получаса. Становилось поздно. Солнце стояло еще высоко, но пейзажъ изрѣдка затуманивался. Облака, сдерживавшіяся до сихъ поръ на горизонтѣ, вырвались, казалось, на свободу и катились по небу, принимая фантастическія формы и жадно носясь по небесному своду въ бурныхъ клубахъ, какъ будто они старались поглотить огненный шаръ, медленно скользившій по лазуревому атласу.
Но вдругъ Реновалесъ почувствовалъ что-то вродѣ удара, какой-то уколъ въ сердце. Никто не дотрагивался до него; онъ почуялъ что-то своими возбужденными нервами. Онъ былъ увѣренъ, что графиня близко, что она идетъ. И обернувшись, онъ дѣйствительно увидѣлъ, что она спускается вдали по аллеѣ, вся въ черномъ, въ мѣховой жакеткѣ, съ маленькою муфтою и въ шляпкѣ съ вуалью. Ея высокій, изящный силуэтъ выдѣлялся на фонѣ желто-бурой земли, между стволами деревьевъ. Карета ея медленно катилась обратно по аллеѣ, вѣроятно, чтобы подождать наверху у школы земледѣлія.
Встрѣтившись съ художникомъ посреди площадки, Конча протянула ему маленькую руку въ перчаткѣ, сохранившую теплоту муфты, и направилась съ нимъ къ балюстрадѣ.
– Я внѣ себя отъ бѣшенства… меня сейчасъ до смерти разозлили. Я не собиралась придти, совершенно забывъ о васъ, честное слово. Но выйдя отъ предсѣдателя совѣта министровъ, я вспомнила о васъ. Я была увѣрена, что встрѣчу васъ здѣсь и пріѣхала, чтобы вы разогнали мое дурное настроеніе.
Реновалесъ видѣлъ, какъ сверкали нехорошимъ блескомъ ея глаза подъ вуалью, и какъ были искривлены злобою ея красивыя губы.
Она говорила быстро, желая излить поскорѣе гнѣвъ, накопившійся въ ея груди и не обращая вниманія на окружающую обстановку, какъ будто сидѣла дома въ гостиной.
Она пріѣхала прямо отъ премьера, къ которому заѣзжала по дѣлу. У графа было одно страстное желаніе, отъ осуществленія котораго зависѣло его счастье и душевное спокойствіе. Бѣдный Пако (мужъ ея) мечталъ объ орденѣ Золотого Руна. Только этого не хватало ему для полнаго комплекта крестовъ, орденовъ и лентъ, которыми онъ увѣшивалъ свою персону отъ живота до шеи, не оставляя непокрытымъ ни одного миллиметра на этой славной поверхности. Получивъ Золотое Руно, онъ могъ спокойно умереть. Кажется, почему бы не исполнить высшимъ сферамъ желанія Пако, который былъ такъ добръ, что не могъ обидѣть и мухи? Что стоило дать ему эту игрушку и осчастливить бѣдняжку?
– Нѣтъ на свѣтѣ друзей, Маріано, – говорила графиня съ горечью. – Премьеръ этотъ – дуракъ, который забылъ старыхъ друзей, какъ только занялъ постъ предсѣдателя совѣта министровъ. А еще вздыхалъ, словно теноръ изъ зарзуэлы, ухаживая за мною (да, да, правда!), и собирался лишить себя жизни, видя, что я нахожу его дуракомъ и буржуа!.. Сегодня онъ былъ попрежнему любезенъ. Жалъ мнѣ руки, закатывалъ глаза къ небу. «Дорогая Конча, безподобная Конча» и всякія другія сладости. Совсѣмъ, какъ въ совѣтѣ, когда онъ поетъ, точно старая канарейка. Однимъ словомъ, Золотого Руна бѣдному Пако не получить. Премьеру очень жаль, но во дворцѣ не желаютъ этого.