И какъ будто она впервые попала въ это мѣсто, графиня устремила злобный взглядъ на темные холмы, откуда слышались выстрѣлы.
– А потомъ еще удивляются, почему люди возмущаются. Я – анархистка, слышите, Маріано? Я чувствую себя съ каждымъ днемъ все больше и больше революціонеркою. He смѣйтесь, пожалуйста, это вовсе не шутка. Бѣдный Пако – святой агнецъ и пугается, когда слышитъ мои слова. «Голубушка, подумай, что ты товоришь. Мы должны быть въ хорошихъ отношеніяхъ съ дворцомъ». Но я протестую. Я знаю этихъ людей, это все одна дрянь. Почему не дать моему Пако Золотого Руна, если онъ такъ желаетъ имѣть его. Повѣрьте, маэстро, что наша трусливая и покорная Испанія бѣситъ меня. Хорошо, если бы у насъ повторился французскій 93-ій годъ. Если бы я была одинока, безъ этой ерундовской фамиліи и положенія, то я выкинула бы здоровую штуку. Я бросила бы бомбу… или нѣтъ, схватила бы револьверъ и…
– Пафъ! – сказалъ художникъ энергичнымъ тономъ, расхохотавшись отъ души.
Конча сердито отвернулась.
– Нечего шутить, маэстро, не то я уйду или поколочу васъ. Это много серьезнѣе, чѣмъ вы думаете. Можете шутить по вечерамъ у меня въ гостиной.
Но она не выдержала серьезности и улыбнулась слегка, точно вспомнила что-то пріятное.
– Впрочемъ, я не во всемъ потерпѣла крахъ, – сказала она послѣ краткаго молчанія. – Я ушла не съ пустымиг руками. Предсѣдатель не хочетъ сдѣлать себѣ врага изъ меня и предложилъ мнѣ вмѣсто ягненка кое что иное, а именно провести въ депутаты любого по моему указанію при первыхъ-же дополнительныхъ выборахъ.
Реновалесъ широко раскрылъ глаза отъ удивленія.
– А для кого вамъ это, голубушка? Кому вы собираетесь преподнести депутатское званіе?
– Для кого! – повторила Конча тономъ насмѣшливаго удивленія. – Для кого! А какъ вы думаете, большое дитя? Конечно, не для васъ. Вы, вѣдь, ничего не знаете и не понимаете кромѣ своего искусства… Для Монтеверде, для доктора. Онъ сдѣлаетъ великія дѣла.
Тихая площадка огласилась громкимъ смѣхомъ художника.
– Дарвинъ – депутатъ! Дарвинъ будетъ рѣшать политическіе вопросы.
И онъ продолжалъ хохотать отъ этой комичной мысли.
– Смѣйтесь, смѣйтесь, гадкій. Открывайте пошире ротъ, потрясайте своею апостольскою бородою. Какъ вы очаровательны! Что же въ этомъ особеннаго?.. Да перестаньте же хохотать! Вы дѣйствуете мнѣ на нервы. Я уйду, если вы не перестанете.
Они долго молчали. Непостоянство ея птичьяго ума и легкомысліе заставили ее скоро забыть обо всѣхъ заботахъ. Она презрительно оглядѣлась по сторонамъ, желая унизить художника. Такъ вотъ чѣмъ онъ восторгался! Стоило того! Они медленно начали прогулку, спускаясь къ старымъ садамъ, лежавшимъ на склонѣ позади дворца. Путь ихъ велъ среди откосовъ, поросшихъ мхомъ, по чернымъ ступенькамъ пологаго спуска.
Ничто не нарушало тишины. Вода нѣжно шептала, стекая по стволамъ и образуя ручейки, которые змѣились внизъ по склону, исчезая въ травѣ. Въ тѣнистыхъ уголкахъ лежали еще мѣстами, словно хлопья бѣлой шерсти, кучи снѣга, уцѣлѣвшаго отъ солнца. Птицы наполняли воздухъ своимъ чириканьемъ, напоминавшимъ рѣзкій звукъ алмаза по стеклу. Около лѣстницъ цоколи изъ почернѣвшаго и изъѣденнаго камня говорили объ исчезнувшихъ статуяхъ и вазахъ, красовавшихся на нихъ въ былое время. Въ маленькихъ садахъ, разбитыхъ въ видѣ геометрическихъ фигуръ, зеленѣли на каждомъ уступѣ темные ковры газона. На площадкахъ пѣла вода, журча въ небольшихъ прудахъ, обнесенныхъ заржавѣвшими рѣшетками, или падая въ тройныя чаши высокихъ фонтановъ, оживлявшихъ одиночество своими безконечными жалобами. Всюду была вода: въ воздухѣ, въ почвѣ, наполняя все своимъ ледянымъ журчаньемъ и усиливая холодное впечатлѣніе отъ этого пейзажа, въ которомъ солнце выглядѣло, какъ красный мазокъ, не дававшій никакого тепла.
Графиня съ художникомъ прошли подъ темными сводами, среди огромныхъ, умирающихъ деревьевъ, обвитыхъ до вершинъ змѣящимися кольцами плюща, задѣвая за вѣковые стволы, покрытые отъ сырости зеленоватыми и бурыми корками. Дорожки шли по склону горы. Съ одной стороны ихъ высились откосы, съ вершины которыхъ доносился звонъ колокольчиковъ; время отъ времени появлялся на голубомъ фонѣ пространства неуклюжій силуэтъ лѣнивой коровы. По другой сторонѣ дорожки тянулись грубыя перила изъ столбиковъ, выкрашенныхъ въ бѣлый цвѣтъ, а за ними, въ глубинѣ, разстилались мрачныя, пустынныя лужайки съ ручьями, плакавшими день и ночь среди дряхлости и запустѣнія. Почва между деревьями была покрыта густымъ, колючимъ кустарникомъ. Стройные кипарисы и прямыя, крѣпкія сосны съ тонкими стволами образовали частую колоннаду, пропускавшую свѣтъ солнца – ложный, театральный свѣтъ, точно въ апоѳеозѣ, – который разукрасилъ почву золотыми полосами и темными линіями.
Художникъ восторженно расхваливалъ эти мѣста. По его мнѣнію, это былъ единственный художественный уголокъ въ Мадридѣ. Великій донъ Франсиско приходилъ сюда работать. Реновалесу казалось, что за первымъ поворотомъ дорожки они натолкнутся на Гойю, сидящаго передъ мольбертомъ, нахмурившись передъ какою-нибудь прелестною герцогинею, служащею ему моделью.
Современные туалеты не гармонировали съ этимъ фономъ. Реновалесъ заявилъ, что къ такому пейзажу подходятъ только яркій кафтанъ, напудренный парикъ, шелковые чулки и платье съ высокой тальей.
Графиня улыбнулась, слушая художника. Она оглядывалась кругомъ съ искреннимъ любопытствомъ. Этотъ уголокъ былъ дѣйствительно недуренъ, по ея мнѣнію; только ей вообще не нравилась деревня и ширь полей.
Въ ея глазахъ лучшимъ пейзажемъ было шелковое убранство гостиной, а что касается деревьевъ, то ей больше нравились декораціи на сценѣ Королевскаго театра съ пріятнымъ аккомпаниментомъ оркестра.
– Я не люблю полей, маэстро. Они наводятъ на меня скуку. Природа, когда ее предоставляютъ самой себѣ, очень неинтересна.
Они вышли на маленькую площадку съ прудомъ; пилястры вокругъ него свидѣтельствовали о томъ, что раньше тутъ была рѣшетчатая ограда. Вода, набухшая отъ растаявшаго снѣга, выливалась черезъ каменный порогъ и стекала тонкою пеленою внизъ по склону. Графиня остановилась, боясь замочить ноги. Художникъ пошелъ впередъ, выбирая мѣста посуше и ведя ее за руку, а она шла за нимъ, смѣясь надъ этимъ препятствіемъ и подбирая юбки.
Продолжая путь по сухой дорожкѣ, Реновалесъ не выпустилъ маленькой, нѣжной ручки, чувствуя черезъ перчатку ея пріятную теплоту. Конча не отнимала руки, словно не отдавала себѣ отчета въ прикосновеніи художника, но на губахъ и въ глазахъ ея засіяла легкая усмѣшка. Маэстро былъ въ смущеніи и нерѣшимости, не зная, что предпринять.
– Вы все такая же? – началъ онъ слабымъ голосомъ. У васъ нѣтъ ни малѣйшаго состраданія ко мнѣ?
Графиня залилась звонкимъ смѣхомъ.
– Вотъ оно. Я такъ и знала. Потому-то не хотѣлось мнѣ пріѣзжать. Еще въ каретѣ по дорогѣ сюда я говорила себѣ: «Напрасно ты ѣдешь въ Монклоа, матушка. Ты соскучишься. Тебя ждетъ тысячное объясненіе въ любви».
И она сейчасъ же перешла въ тонъ комическаго негодованія.
– Но серьезно, маэстро, неужели нельзя поговорить съ вами о чемъ-нибудь иномъ? Неужели женщины обречены непремѣнно выслушивать объясненія въ любви, какъ только заговорятъ съ мужчиной?
Реновалесъ запротестовалъ. Она могла говорить это кому угодно, только не ему, потому что онъ былъ искренно влюбленъ. Онъ клялся въ этомъ и готовъ былъ пасть на колѣни, чтобы она повѣрила. Онъ былъ безумно влюбленъ въ нее! Но она грубо оборвала его, прижавъ руку къ груди и засмѣявшись жестокимъ смѣхомъ.
– Да, да, я знаю эту пѣсню. Можете не повторять. Я знаю ее наизусть. «Вулканъ въ груди… не могу жить… Если не полюбишь меня, я лишу себя жизни…» Всѣ говорятъ одно и тоже. Никто не пробуетъ оригинальничать. Ради Христа, маэстро, не будьте такимъ пошлымъ. Человѣкъ, какъ вы, и говоритъ такія плоскія вещи.
Реновалесъ былъ ошеломленъ этимъ насмѣшливымъ выговоромъ. Но Конча, повидимому, сжалилась надъ нимъ и добавила ласковымъ тономъ:
– И зачѣмъ вы добиваетесь моей любви? Вы полагаете, что упадете въ моихъ глазахъ, если откажетесь отъ того, что каждый изъ моихъ близкихъ знакомыхъ почитаетъ своею обязанностью? Я очень расположена къ вамъ, маэстро, я люблю ваше общество. Мнѣ было бы очень жаль поссориться съ вами. Я люблю васъ, какъ друга, перваго, лучшаго. Я люблю васъ, потому что вы – добрый, большой ребенокъ, бородатый бебе, который совсѣмъ не знаетъ свѣта, но талантливъ, очень талантливъ. Мнѣ хотѣлось поговорить съ вами наединѣ, чтобы высказать все это на полной свободѣ. Я люблю васъ, какъ никого на свѣтѣ. Вы внушаете мнѣ довѣріе, какъ никто. Мы – друзья, братъ съ сестрой, если хотите… Но не стройте же печальной физіономіи! Развеселитесь немного! Засмѣйтесь тѣмъ веселымъ смѣхомъ, который радуетъ мнѣ всегда душу, знаменитый маэстро!
Но художникъ мрачно уставился въ землю, сердито навивая длинную бороду на пальцы правой руки.
– Все это ложь, Конча, – сказалъ онъ грубо. – Правда только то, что вы влюблены, что вы безъ ума отъ этой куклы Монтеверде.
Графиня улыбнулась, какъ будто слова эти льстили ей.
– Ну, конечно. Вы правы, Маріано. Мы любимъ другъ друга. Я увѣрена, что люблю его, какъ никогда никого не любила на свѣтѣ. Я никому не говорила этого; вы первый, который слышитъ это отъ меня, потому что вы – мой другъ. Я не знаю, что дѣлается со мною въ вашемъ присутствіи, но я должна все говорить вамъ. Мы любимъ другъ друга, или, вѣрнѣе, я люблю его гораздо сильнѣе, чѣмъ онъ меня. Къ моей любви примѣшивается въ значительной степени чувство благодарности. Я не увлекаюсь иллюзіями, Маріано. Мнѣ тридцать шесть лѣтъ! Только вамъ я рѣшаюсь открыть свои года. Я не утратила красоты, я берегу и холю себя, но онъ много моложе меня. Еще нѣсколько лѣтъ разницы, и я могла бы быть ему почти матерью…
Она помолчала немного, словно испугавшись этой разницы въ годахъ между нею и любовникомъ, и добавила вдругъ, снова оживляясь:
– Онъ тоже любитъ меня, это я вижу. Я – его совѣтчица, вдохновительница. Онъ говоритъ, что я даю ему силы для работы, что онъ будетъ, благодаря мнѣ, великимъ человѣкомъ. Но я люблю его больше, гораздо больше. Въ нашихъ чувствахъ другъ къ другу почти такая-же разница, какъ въ нашемъ возрастѣ.
– А почему вы не любите меня? – спросилъ маэстро слезливымъ тономъ. – Я обожаю васъ. Ваша роль перемѣнилась-бы. Я окружилъ бы васъ вѣчнымъ поклоненіемъ, а вы позволяли-бы обожать и ласкать себя, видя меня у своихъ ногъ.
Конча снова засмѣялась, грубо передразнивая сдавленный голосъ, страстные жесты и пылкій взглядъ художника.
– «А почему вы не любите меня?..» Маэстро, не будьте ребенкомъ. Такихъ вещей не спрашиваютъ. Любовь не понимаетъ приказаній. Я не люблю васъ, какъ вы того желаете, потому что это не можетъ-быть. Довольствуйтесь тѣмъ, что вы – первый изъ моихъ друзей. Знайте, что я позволяю себѣ откровенничать съ вами, какъ ни съ кѣмъ – даже съ Монтеверде. Да, да, я говорю вамъ иногда вещи, которыхъ никогда не скажу ему.
– Это все хорошо! – воскликнулъ художникъ въ бѣшенствѣ. – Но мнѣ этого мало. Я хочу обладать вашимъ тѣломъ, вашей красотою. Я изголодался. Истинная любовь…
– Маэстро, возьмите себя въ руки, – сказала она съ напускнымъ цѣломудріемъ. – Я узнаю васъ. Опять вы отпускаете неприличія… какъ всегда, впрочемъ, когда вы раздѣваете мысленно женщину… Я уйду! Я не желаю больше выслушивать васъ.
И она добавила матерински-урезонивающимъ тономъ, точно хотѣла успокоить вспыльчиваго собесѣдника:
– Я не такая сумасшедшая, какъ думаютъ. Я осторожно обдумываю послѣдствія своихъ поступковъ. Маріано, оглядитесь кругомъ, посмотрите хорошенько. У васъ жена, у васъ дочь – невѣста, вы скоро можете стать дѣдушкой. А вы еще думаете о такихъ глупостяхъ! Я не могла бы согласиться на ваше предложеніе даже, если бы любила васъ… Какой ужасъ! Обманывать Хосефину, свою школьную подругу! Бѣдняжка такая славная, милая, добрая… постоянно болѣетъ. Нѣтъ, Маріано, никогда. На такія вещи можно идти только, когда мужчина свободенъ. У меня не хватаетъ мужества полюбить васъ. Друзья и больше ничего…
– Такъ не будемъ же и друзьями! – воскликнулъ Реновалесъ порывисто. – Я не буду больше приходить къ вамъ, я не буду видѣть васъ. Я сдѣлаю невозможное, чтобы забыть васъ. Это невыносимая пытка. Я буду спокойнѣе, не видя васъ.
– Вы не сдѣлаете этого, – сказала Конча нѣжно, но твердо, увѣренная въ своей силѣ. – Вы останетесь подлѣ меня, если дѣйствительно меня любите, и будете лучшимъ изъ моихъ друзей… Перестаньте быть ребенкомъ, маэстро. Вы увидите, что дружба принесетъ намъ обоимъ много радостей, вопреки вашимъ ожиданіямъ. Вы будете видѣть съ моей стороны то, чего не имѣетъ никто изъ остальныхъ – чистую дружбу и довѣріе.
И съ этими словами она взяла художника подъ руку, довѣрчиво опершись на него и поднявъ на него глаза, въ которыхъ свѣтилось что-то загадочное и таинственное.
До нихъ долетѣли звуки моторнаго рожка, и глухой стукъ мягкихъ колесъ прорѣзалъ воздухъ. Внизу по дорогѣ полнымъ ходомъ промчался автомобиль. Реновалесъ попытался разглядѣть сѣдоковъ, выглядѣвшихъ на далекомъ разстояніи, словно кукольныя фигурки. Можетъ-быть на мѣстѣ шоффера сидѣлъ Лопесъ де-Соса, а двѣ заднія фигурки въ вуаляхъ были жена и дочь маэстро.
Мысль, что Хосефина промчалась внизу, не видя его, не замѣтивъ, что онъ здѣсь и, забывъ все на свѣтѣ, молитъ графиню о любви, глубоко взволновала его и вызвала угрызенія совѣсти.
Они долго стояли неподвижно, опершись на перила изъ бѣлыхъ столбиковъ и глядя сквозь колоннаду деревьевъ на блестящее темно-красное солнце, которое медленно опускалось, освѣщая горизонтъ заревомъ пожара. Свинцовыя тучи какъ-бы поняли, что оно умираетъ, и набрасывались на него съ дерзкою жадностью.
Конча любовалась закатомъ солнца, какъ рѣдкимъ зрѣлищемъ.
– Поглядите на это огромное облако, маэстро. Какое оно черное! Точно драконъ!.. Нѣтъ, это гиппопотамъ. Посмотрите на его лапы. Онѣ круглыя, точно башни. Какъ оно подвигается! Сейчасъ поглотитъ солнце! Вотъ уже! Готово, поглотило.
Пейзажъ темнѣлъ. Солнце исчезло во внутренностяхъ чудовища, заполнявшаго горизонтъ; волнистая линія спины чудовища окрашивалась серебромъ, а животъ вздулся, словно распертый яркимъ свѣтиломъ, и выпустилъ изъ себя снопъ блѣдныхъ лучей. Затѣмъ, сжигаемое этимъ пищевареніемъ, огромное облако разсѣялось, разорвалось на черные хлопья, и красный дискъ снова очистился, заливъ свѣтомъ небо и землю и населивъ безпокойными огненными рыбками воду въ прудахъ.
Опершись на перила рядомъ съ графиней, Реновалесъ съ наслажденіемъ вдыхалъ запахъ ея духовъ, чувствуя пріятную теплоту и упругость ея тѣла.
– Пойдемте назадъ, маэстро, – сказала она съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. – Мнѣ холодно. Кромѣ того съ такимъ спутникомъ, какъ вы, нельзя быть ни минуты спокойною.
Она ускоряла шаги, догадываясь, благодаря своей опытности въ обхожденіи съ мужчинами, что дольше оставаться съ Реновалесомъ наединѣ опасно. Она прочла на его блѣдномъ и взволнованномъ лицѣ приближеніе грубаго и бурнаго порыва страсти.
На одной площадкѣ они встрѣтили медленно спускавшуюся парочку. Молодые люди тѣсно прижимались другъ къ другу, не рѣшаясь идти въ открытомъ мѣстѣ обнявшись, но намѣреваясь, очевидно, сдѣлать это за первымъ поворотомъ дорожки. Онъ несъ свернутый плащъ подъ мышкою съ дерзкимъ, вызывающимъ видомъ галантнаго молодого человѣка въ старинной комедіи; она, маленькая и блѣдная, была привлекательна только молодостью и шла, кутаясь въ жалкую пелерину и поднявъ на своего собесѣдника большіе, ясные глаза.
– Студентикъ съ портнихой, – сказалъ Реновалесъ, когда тѣ прошли. – Они посчастливѣе насъ съ вами, Конча. Ихъ прогулка пріятнѣе.
– Мы старимся, маэстро, – сказала графиня искусственно-печальнымъ тономъ, исключая, очевидно, себя и наваливая всю тяжесть лѣтъ на спутника.
Реновалесъ попробовалъ протестовать въ послѣдній разъ.
– А почему бы и мнѣ не быть такимъ же счастливымъ, какъ этотъ студентъ? Развѣ я не имѣю права на счастье? Конча, вы не знаете меня. Вы забываете, кто я, привыкши обращаться со мною, какъ съ ребенкомъ. Я – Реновалесъ, знаменитый художниктъ. Весь свѣтъ знаетъ меня.
Онъ говорилъ о своей славѣ съ вульгарною нескромностью, раздражась все больше изъ-за холодности этой женщины, хвастаясь своею славою, точно красивымъ плащомъ, который ослѣплялъ женщинъ и заставлялъ ихъ падать къ его ногамъ. И такой человѣкъ, какъ онъ, не выдерживалъ конкурренціи жалкаго докторишки!
Графиня сострадательно улыбалась. Въ глазахъ ея тоже свѣтилось нѣкоторое сожалѣніе. Глупый! Большое дитя! Какъ наивны бываютъ великіе люди!
– Да, вы – великій человѣкъ, маэстро. Я горжусь вашей дружбой. Я признаю даже, что она возвышаетъ меня… Я люблю васъ, я преклоняюсь предъ вашимъ талантомъ.
– He преклоняйтесь, Конча, любите меня! Отдайтесь мнѣ! Сольемся во едино!.. Я жажду полной пюбви.
Она продолжала смѣяться.
– Ахъ голубчикъ, любовь!
Глаза ея сверкали ироніей. Онъ не зналъ женщинъ. Любовь не признаетъ талантовъ. Любовь невѣжественна и хвалится своею слѣпотою, понимая только благоуханіе молодости и цвѣтущей жизни.
– Мы будемъ друзьями и только, Маріано. Вы привыкнете и найдете удовлетвореніе въ чувствѣ дружбы… Не будьте матеріалистомъ. He вѣрится даже, что вы художникъ. Будьте идеалистомъ, маэстро, истиннымъ идеалистомъ.
И она продалжала говорить съ высоты своего состраданія, пока они не разстались у ея кареты.