– Наиль…
Я тоже засмеялся и сказал:
– Уф. Нельзя столько дрыхнуть.
Светящаяся комната по-прежнему была слишком растянутой по углам, но болтаться перестала. Я решил не обращать на это внимания. Чего Дильку пугать.
– Ты ела? – спросил я, прошаркав к накрытым лавкам и с трудом сдерживаясь.
– Сто раз, я давно встала, – с гордостью сообщила Дилька.
– Ага, – сказал я и начал хватать-жевать-глотать.
Дилька, болтая ногами, наблюдала, наглаживая совсем одуревшего кота, – веселая, чистенькая и сверкающая глазами и очками – и время от времени советовала не чавкать, не крошить на пол и не хватать картошку пальцами. А я опять немытый и зубы не чистивший, подумал я, особо не переживая и не отвлекаясь на угрозы сестре.
Накидался я как-то очень быстро, залил сверху теплым чаем и навис над столом, прислушиваясь к ощущениям. Ощущения были странными: пузо не распирало, как обычно, когда я с голода хомячу, даже какой-то слабенький позыв в желудке еще посвистывал. Но добивать я его не хотел, а хотел почему-то заглянуть в оба окна сразу и вообще выбежать в лес и чесать куда-то, чтобы сократить опоздание – непонятное, но давящее, как Дилькин рюкзак, если его моими учебниками набить (пробовал как-то в рамках воспитательного процесса).
Чего-то не хватало.
Блин, туплю.
– А бабка где? – спросил я.
– Не бабка, а бабушка. Сейчас придет. А ты собирайся.
– Здрасте. Куда это?
Дилька перестала болтать ногами и серьезно объяснила:
– Ну, бабушка сказала, ты сейчас за лекарством для папы сходишь, а там очередь. Она тебя разве не предупредила?
Я нахмурился, зажмурился и почесал немытую голову, но все равно не вспомнил, за каким лекарством должен идти и когда мог говорить об этом с бабкой. Спал – было. Сны дурацкие смотрел – тоже было, хоть не помню про что. Или я говорил с ней ночью, а потом заспал? Дурдом какой-то.
От напряжения засаднили запястья, острыми ножницами чиркануло вверх по рукам, по нежной внутренней части, по груди – и по животу в ноги до носков. Я поджал пальцы и с усилием спросил:
– А ты?
– Ну… это… мы здесь останемся, – даже удивилась Дилька. – Бабушка сказала, лосей мне покажет, настоящих. Они тут рядом живут.
– А ты как поняла? – с недоверием спросил я.
Я, например, не знал, как «лось» по-татарски будет. И не видел их ни разу. А папа рассказывал, что раньше лосей вокруг Лашманлыка почти как комаров было.
Дилька пожала плечами, а я вдруг сообразил, что «лось» по-татарски – poşi, что лоси здесь водятся до сих пор и я что-то про них пойму, если выйду во двор. Дурь, но мне так захотелось выйти понять, что всего засвербело, уже не по коже, а по костям, насквозь.
Я помахал руками, отыскивая салфетки или полотенце. И только теперь с некоторым недоумением обнаружил, что гол по пояс, а штаны расстегнуты так, что мои семейные видны всем окошкам. Красава.
Я торопливо вытер руки о штаны, застегнулся, влез в футболку, сказал Дильке «щас», чуть не стесал макушку свисавшим с потолка колесом с подсвечниками и пошаркал на выход.
Днем двор не казался большим и мрачным. Обычным деревенским огородом он казался. Ну, не совсем обычным – все-таки в огородах сосны и березы не растут даже по краям, а тут лес прямо клиньями врубался. Типа колья забора в землю втыкал человек, уворачивающийся от далекого стрелка. Зато внутри забора все выглядело чистенько и по-хозяйски: грядки высокие и ровные, кусты обвязаны, тропинки песком присыпаны, мешковина на дальнем поле придавлена со всех сторон, и солнышко играет на бесцветном витражике. Это в теплице, оказывается, стеклышки будто после пожара – оплавились и подтекли.
А был совсем день, первый час, вернее, двадцать минут первого, мимоходом подумал я, высматривая лосиную тропу, утоптанную в последний год небольшой семейкой – самец, самка, детеныш. Тропа впрямь проходила за оградой, там и кормушка с подсолом торчала между двумя березами.
Я обмер. Вспомнил, что рядом с той кормушкой и стоял ночью Марат-абый – и мог, значит, учуять след, который я ночью бездумно оставил у крыльца. В смысле, во сне.
Или это был не сон?
Надо бы посмотреть, который час. Жаль, часов нет, телефона тоже. Если впрямь двадцать минут первого, значит, что-то со мной новое происходит. И надо об этом подумать.
Но готовность думать испарилась одним пшиком вместе с желанием смотреть, сопоставлять и вычислять. Кой смысл специально этим заниматься, если все и так ясно: лоси, все трое, прошли на водопой сегодня около пяти утра – хотя самец давно удрать должен, по идее. По дороге, которой мы шли, до нас никто не ходил около года – это из живых. А бабулю, которая, судя по следам, сейчас копается за сараем, отделяет от меня тридцать семь ее шагов.
Я тихо сел на крыльцо, пытаясь сообразить, в чем дело, и мимоходом считая ворон, белок и зайцев.
Тридцать шесть, оказывается.
– Как самочувствие? – спросила бабка на тридцать втором шаге.
Не по-татарски спросила и не по-русски, конечно. Но я понял.
И, помедлив, ответил:
– Хвала небу.
Тоже на языке, которого сроду не слышал, но теперь понимал и мог, оказывается, на нем говорить. Он похож на татарский, но не татарский это. А я, вообще-то, кроме русского и татарского, только английский и знаю. Ну как знаю – читать могу, по Сети прыгать и на курортах общаться на многие темы. Но сейчас обошелся без него.
Блин. Так не бывает, чтобы ночь спокойно продрых, утром встал – и здрасте, давайте пообщаемся на японском. Или бывает?
– Бабуль… – сказал я, с некоторым усилием переходя на татарский.
– Без имен, – строго оборвала она.
Не понял – я ничьих имен и так называть не собирался, а как ее звать, не знал и знать не хотел. Но покладисто кивнул и продолжил:
– Бабуль, а что это за язык?
– Старый язык.
– А откуда я его знаю?
Бабка хихикнула и спросила:
– Выучил, наверно. Ночью что делал?
– Спал.
– Что видел?
«Спал, говорю», – хотел я сказать раздраженно, но сообразил, что она снами интересуется. Бабки, они суеверные. А про сны куча примет – и вещие они бывают, и на новом месте подсказывают не пойми что, и Менделеев формулу водки якобы так придумал и ты ды.
– Да ничего вроде… – начал я и поежился. Накрыло ощущение последнего сна, который в памяти совсем растворился, но оставил стылый ужас где-то в кишках.
– Так, выходит… – пробормотала бабка и вцепилась мне в волосы.
Вернее, чуть не вцепилась. Я как-то успел опрокинуться на спину и, толкнувшись ногой, отъехать вглубь крыльца. Еще и ногу чуть задрал. Ладно, не въехал бабуле под платочек. Машинально-то.
– Чего делаете?! – спросил я возмущенно.
Бабуля кивнула и сказала:
– Нож убери пока.
На нож чуть не налетел, что ли, подумал я с испугом. Вывернул голову, но за спиной ничего не обнаружил, сел нормально и хотел совсем уже разораться. И обнаружил, что в правом кулаке сжимаю нож. Мой, но не черный, а совсем какой-то выбеленный и блестящий.
Когда достал-то? И главное, откуда, подумал я конфузливо, одергивая полу кофты. Ножа в руке уже не было. Я поморгал и приподнял полу. Нож был в ножнах, ножны – хитро примотаны черной тесьмой к поясу.
Я посмотрел на совершенно спокойную бабку, которую чуть не зарезал, облизнул высохшие губы и сказал:
– Я, это самое…
Бабка посмотрела мне за спину, и глазки у нее распахнулись так, что стало видно, какие они желто-коричневые, половина морщин разгладилась, а половина стала глубокой, как сто ртов. Да хоть носов – я не разглядывал, а уже таился в полуприседе у стеночки, снова выставив лезвие перед собой, а рукой упираясь в пол. Это вместо того, чтобы в стоечку сразу, как учили. Боксер. Тьфу.
Я, видимо, покраснел, решил ничего уже не объяснять и принялся шумно заправляться и подтягивать штаны поверх тесьмы. Нож опять спрятался, сам собой.
– Смотри, там две вороны третью клюют, – сказала бабка, по ходу, чтобы скрасить паузу.
– Там две вороны сидят, третья галка была, улетела минуту назад, – пробурчал я, не поднимая головы.
– А волки?
– А волков тут с той недели не было, – сказал я. – Трое вон там прошли…
Я замолчал, пытаясь сообразить, что́ я говорю и почему снова на этом старом языке.
Бабка сделала странное движение, типа градусник из-под мышки вынимала, и выбросила руку ко мне. Я даже не вздрогнул. Надоели мне эти шуточки. Лучше бы объяснила, что со мной.
– Следопыт, – объяснила бабка.
2
Не двигаться больше пяти минут я могу разве что во сне. Мама меня постоянно за это плющила, но без толку. А в школе я вообще одно время проходил под кодовым именем Наиль-не-вертись. Затем учителя смирились и перестали интересоваться, где у меня шило. Лишь бы не болтал. Я и не болтал. Ну не могу я истуканом сидеть: тут же нос чесаться начинает, срочно поднять чего-нибудь надо, карманы проверить, шнурки завязать – или зуд по телу рассыпается. Невозможно. А по сторонам посмотришь, шнурок подвяжешь – сразу как новенький.
– Следопыт, – объяснила бабка.
2
Не двигаться больше пяти минут я могу разве что во сне. Мама меня постоянно за это плющила, но без толку. А в школе я вообще одно время проходил под кодовым именем Наиль-не-вертись. Затем учителя смирились и перестали интересоваться, где у меня шило. Лишь бы не болтал. Я и не болтал. Ну не могу я истуканом сидеть: тут же нос чесаться начинает, срочно поднять чего-нибудь надо, карманы проверить, шнурки завязать – или зуд по телу рассыпается. Невозможно. А по сторонам посмотришь, шнурок подвяжешь – сразу как новенький.
Оказывается, это очень просто – сидеть не двигаясь. Надо правильно сесть и уйти во внимание. Все видеть, все слышать, ловить все запахи – и быть готовым ко всему. Иначе бобра и не схватишь.
Я вышел на берег, обогнув березовый клин по хлюпающей низине. Ноги чуть скользили, особенно на мерзлых глиняных гребнях, – мешки, которые я натянул поверх кроссовок, словно бахилы в поликлинике, быстро облепились грязью и норовили съехать с намеченной тропки. Но если ступать правильно, то шаг получается прочным, при этом мягким и беззвучным. Ну и следов не остается – человеческих, во всяком случае. А запах выветривается быстро. Да на мне человеческого запаха почти и не осталось, спасибо бабкиным настоям.
Я мазаться, конечно, не хотел. Что я, баба, что ли, бальзамами всякими натираться. Подумаешь, ezbasar[31] не urınbasar[32], или что уж там бабка бормотала. Мы же не к карнавалу готовимся и не песенку про Апипу поем[33]. А что мы делаем, я не совсем понимал. Что-то связанное с этой ночью. Вспомнить, что было ночью, я не мог. Вообще ничего. А как только пытался сосредоточиться, жгла проволочная сетка, подсунутая под кожу везде, кроме верха спины. Одно понял: что-то со мной точно случилось. Попробуй тут не пойми, если в голову радиолокационную станцию сунули. Она вертится, что-то считает и выдает результаты, а что с ними делать, фиг знает. И бабка знает. Стало быть, есть смысл ее слушаться. И вообще смысл есть.
Когда бабка повторила «мажься» совсем неприятным тоном, я молча взял у нее обе плошки и по команде втер воду с резким смоляным запахом в руки и волосы. Какая разница, все равно грязные, не помоюсь уже, чувствуется, никогда. А как раз натуральную смолу на вид, черную с зеленым отливом, но совсем не пахнущую, я забрал с собой в теплую баню и там намазался под футболкой и джинсами, тоскливо посматривая на бочку с теплой водой. Насчет помыться я уже не заикался – бабка так на меня рявкнула: «Ты следопыт!» – что я решил тему не развивать. Будем надеяться, больше у следопыта оригинальных особенностей нет – вроде выращивания ногтей по колено или там пожирания гранитных камешков для равновесия организма.
Можно было, конечно, завестись, как богатыри из сказки: «Ты меня, старая, накорми, напои да в баньке искупай…» Так уже накормила-напоила, и Дильку помыла, пока я спал. На том спасибо. Дильку постоянно мыть надо, я помню, мама высказывалась по поводу проклятой мусульманской наследственности: предки привыкли, говорит, пять раз в день мыться, а нам теперь мучиться. Я вон тоже, хоть неверующий, долго без мытья… Нет, могу уже, мрачно подумал я, застегнулся, взял миску и вышел из бани.
Еще и шапку надел. Ну как шапку – чеплашку типа тюбетейки без узоров. Ни тепла с нее, ни красоты, но ничего другого не нашлось. А с пустой головой, оказывается, нельзя. Дурь, понятно, – но проще надеть, чем с бабкой спорить. Я надел.
И началось.
– Принеси стрелу-змею, – велела бабка.
Мозги у меня работали теперь очень интересно: я сразу понял, что речь о гадюке, кивнул, коротко повел головой и шагнул в конкретную сторону – а тем временем в башке отматывалось: «Странный акцент, oq jılan вместо uq elan, это не акцент, а старый язык, а что, похоже – она же как стрела кидается, ё-мое, сдурела совсем, как я ей гадюку притащу?!» Я остановился и спросил:
– Зачем?
Бабка почему-то усмехнулась и сказала:
– Яд нужен.
– Кому?
– Тебе.
– Да?
Бабка усмехнулась, и я поверил, что мне нужен яд. Крайне. Никогда бы не подумал. Блин, куда я вляпался.
– Где я ее найду? – уныло спросил я.
– Ты знаешь.
«Откуда, блин?» – хотел сказать я, но это было бы неправдой. Я, может, не знал, но проволочная сетка, легко водившая мои руки-ноги-голову куда надо, знала. И готова была вести.
– Укусит ведь, – сказал я совсем уныло.
Бабка пожала плечами, вперевалочку ушла в дальний конец огорода, закрытый нерастаявшей еще грязной наледью, и забурилась там. Я подумал: «Ну и фиг с тобой» – и пошел, куда тащила сетка.
Экспедиция отняла меньше времени, чем беседа с бабкой.
Я вышел за ворота. Мельком удивился резкой смене погоды: строения во дворе древние, черные и отчаянно гнилые на вид, но между ними тепло, уютно, солнышко светит и пахнет свежо, а шаг наружу сделал – тут же мрак, дубак и сырость. Обогнул пару деревьев. Присел перед спутанным кустом. Пригляделся. По-гусиному проковылял несколько шагов, потрогал бурый дерн у корней и сунул пальцы в незаметную почти щель. Там был шершавый холод, а чуть глубже – холод гладкий. Я легко повел пальцами, нашел плоскую твердую голову, надежно прищемил ее и быстрым движением выдернул гадюку наружу.
Она была легкая и плотная, как плетка. На стрелу совсем не похожа, на гадюку тоже – серая какая-то, пыльная и вялая. Я осторожно приблизил ее к лицу и сжал пальцы посильнее. Не, зубы не ужиные, как сапожные иглы. Дохлая, может? Ладно, наше дело маленькое – змею добыть, а про живую никто не говорил.
Во дворе опять было тепло и свежо. Кот сидел на заборе, опасливо оглядываясь на избу. Удрал все-таки. Бабка у крыльца оттирала пальцы каким-то лопухом. Надо будет ей полотенце подарить.
– Вот, – сказал я и протянул змею.
Бабка кивнула, перехватила ей голову снизу, а другой рукой сдвинула мои пальцы чуть дальше от незаметных змеиных глазок и объяснила:
– Так сломаешь, если дальше будешь держать – укусит. Вот здесь, запомнил?
Я кивнул, подавив вздох. Вот всю жизнь теперь змеиным сбором заниматься буду, поэтому мне очень надо запоминать такие тонкости.
Бабка небрежно, кольцом ухватила гадину – ну, будем считать, за горло – и показала мне, чтобы отпускал. Я разжал пальцы и вздрогнул. Гадюку будто насосом качнули: хвост больно хлестнул меня по руке, а пасть дернулась почти до бабкиного лица. Бабка сделала рукой, как танцорша, – увела за ухо и крутнула. Тело змеи быстро повыгибалось, будто наматываясь на колесико, и обвисло. Бабка, не глядя, сунула ее в карман кофты, бросила:
– Яйцо кукушки.
И ушла в дом.
– И чё? – спросил я по-русски.
Фиг ей, а не полотенце.
Плюнул и пошел в лес, бормоча про яйца и бабок.
И опять недалеко ушел. Прополз сквозь ельник. Потоптался среди голых стволов, внимательно глядя под ноги. Несколько раз присел, перебирая листву. Перебежал к другой группе деревьев. Нащупал и рассмотрел коричневые чешуйки. Задрал голову, разглядывая далекие спутанные ветки. Пару раз пнул ствол – и полез наверх. Вот честно – я совершенно не представлял, чего делаю. При этом дико сомневался во всем: в том, что умею лазить по сырым деревьям и, что существеннее, слезать с них. В том, что здесь водятся кукушки. В том, что они уже вернулись с юга, – если, конечно, это перелетные птицы. В том, что успели снести и распихать по чужим гнездам яйца. Ну и в том, что я в любом случае сумею найти гнездо с яйцами и отличить кукушкино от прочих.
Отличать ничего не пришлось. Я, пыхтя, распялился между двумя толстыми ветками, осторожно дотянулся до неровного клока прутьев, смахивающего на раздавленную грузовиком корзину, раздвинул зернистый снег, немедленно стекший мне в рукав, а потом за шиворот, и подцепил пальцами мягкую округлость. Единственную. Сунул ее в карман и полез вниз.
Ну, в общем, спустился. Даже шапку не обронил, хотя старался. Руку только стесал слегка. И долго еще отдыхивался враскорячку, ждал, пока ноги отойдут. Вытащил из кармана яйцо – и чуть не выронил.
Оно больше смахивало на поддутую шляпку поганки-дымовушки: кривое, серое в черную крапинку, все будто плесенью покрыто и такое мягкое, что пальцами продавливалось. Нет, все-таки яйцо, очень старое, сгнившее. Кукушка гнездом промахнулась: или в пустое снеслась, или хозяева предпочли быстренько смотаться. Так не бывает, конечно, понял я, но вдумываться не стал, а поспешил домой. Бабка сказала, что надо торопиться.
Стоп. Когда сказала? Я постоял, вспоминая, потер лоб левой рукой – правую, с яйцом, держал на отлете, чтобы не помять и не выронить. Ничего не вспоминалось. Но говорила же когда-то: времени у тебя до вечера, торопись. И даже объясняла почему. И я убедился и поверил. Во что, блин?
Дежавю это называется. Или ложная память.
Ложная не ложная, но торопиться по правде надо. Тем более холодно.
И я побежал.