Звонко грохнуло – и колода на моей груди толкнулась. Я задергался. Грохнуло еще раз и еще.
Тварь хлопнула меня по вискам, ударила головой об пол и соскочила.
Удар должен был меня выключить, но я остался включенным – хоть и в режиме ожидания. Пялился на неяркую лампу в потолке, слушал непонятные звуки: грохот с отзвоном, шмяканье, два твердых удара, которые передались по полу в затылок, – и отчаянный выкрик, оборванный громким хрустом.
Голос был совсем не похож на сержантовский, но больше кричать было некому. Разве что мне.
Я напрягся и сел, помогая себе руками. Бегло осмотрел себя – вроде все на месте – и разглядел наконец возню.
Возился, конечно, убырлы. Пиджак на спине был разодран и вспучен под лопатками. У ног убырлы щекой на пистолете и лицом ко мне лежал сержант. Лицо было синюшным, а прыщи черными, губы и сомкнутые веки неправильно ввалились, и весь он был какой-то неправильный. Голову сержанта прижимали к полу его собственные ботинки, и они не были снятыми. Тварь сломала сержанта в поясе как спичку.
И теперь возилась…
С маньяком она возилась. Вернее, с его ножом.
Дядя Валя тоже лежал в совсем неправильной позе, в которую я вглядываться не собирался, но выставленный вперед нож видел. Ясно: маньяк очнулся и принялся воевать с тварью. Но тварь не сержант, с нею сильно не повоюешь. И теперь маньяк был мертв, а тварь раскачивалась над ножом, зажатым неизвестно где и как, и обнюхивала его вкрадчиво и сладостно. Так собаки обнюхивают гнилой рыбий хребет, я видел.
Вот и пускай нюхает. Мне тут делать нечего и спасать некого. Мне в Казани надо спасать.
Сейчас потихоньку выйду из вагона, вызову машиниста по специальному устройству, которое в каждом вагоне есть, и пусть он запирает дверь и вызывает ОМОН. ОМОН – это не патрульные, они что-нибудь придумают. Тем более что полиция за полицию любит мстить, я ж кино смотрю, знаю.
Я попятился к двери, не отрывая взгляда от твари. Хотя мог громко топать и орать: тварь совсем увлеклась танцами вокруг ножа, который, кажется, готовилась вылизать. Дурдом, но что я, разбираться в этом буду?
Все, до двери три метра, дальше тамбур, а переход из тамбура я запру.
Еще секунда…
Дверь шумно распахнулась, и женский голос сказал мне в спину:
– Эй, поосторожней, сшибешь же сейчас.
7
В дверях стояла тетка в светлом плаще и голубом платке, молодая, краснощекая и симпатичная, но такая толстая, что плащ на животе топорщился. Она добродушно улыбнулась мне и повторила:
– Ты чего ж спиной бегаешь, сшибешь ведь.
В голове заколотились друг о друга разные слова и мысли, из которых никак не собиралась короткая: драпать отсюда немедленно.
– Мальчик, у вас туалет работает? У нас там забилось что-то, вообще обнаглели, деньги дерут…
Я загораживал ей дальний конец вагона. Она ничего не видела. И не слышала, потому что себя слушала. А я услышал и рывком повернулся.
Убырлы восстал во весь рост и теперь медленно перекручивался в поясе, разворачиваясь к нам сильно вытянутой шеей.
Я сделал еще шаг назад. Тетка уперлась мне в спину ладошкой и сварливо сказала:
– Ну я же говорила, осторожней.
Отворачиваться уже было нельзя, но я обернулся, чтобы объяснить. Тетка высунулась из-за моего плеча и приветливо начала:
– Добрый вечер. А я вот как раз мальчику…
Глаза у нее заметались вправо-влево, а лицо резко выцвело.
Увидела.
– Что?.. – сказала она срывающимся голосом. – Что?..
А там уже загрохотало. Тварь помчалась к нам с дикой скоростью.
Вытолкнуть тетку я уже не успевал, двери-то сомкнуты, а ждать, пока меня снесут и вмажут в тетку, не собирался.
Я следопыт.
Следов я не искал, пытать или давить не умел, но зверя видел – и откуда-то знал, как и когда надо гасить его прыжок.
И я бы погасил – только на охоте никакая тетка за спиной не стоит. А тут стояла. Как мишень для зверя, если я отпрыгну.
Я под нарастающий грохот развернулся к оцепеневшей тетке, молясь, чтобы не вздумала упираться, гладко усадил ее на скамью, поближе к окну, и с криком прыгнул к противоположному окну, на лету с ужасом поняв: «Сшибет».
Тварь меня не сшибла, но ветром обмахнула мощно – резко, как в мультике, став прямо перед нашими лавками. Я оскалился, готовясь прыгнуть, но тварь беззвучно, не шевелясь и, конечно, не дыша, смотрела влево, на тетку, пытавшуюся вжаться в нечистый угол и зачем-то прикрывавшую живот.
Она беременная.
Блин, она беременная.
А убыры не вампиры. Они не кровь пьют. Они крадут детей и пожирают зародышей. И никто не знает, как это происходит.
Я сейчас, кажется, узнаю.
Не хочу.
Я молча кинулся пятками в сгиб тварьих колен. Голову ей сносить бесполезно, пули ее не беспокоят, а равновесия лишить, кажется, можно. И попробовать убежать.
Кроссовки скользнули подошвами по ногам, как по стальным столбикам, твердым и цельным. Я чудом не опрокинулся и ухватил тварь сгибом локтя за горло, с ужасом воображая, как убырлы сейчас ерзнет головой и откусит мне руку на фиг.
Тварь не ерзнула, а хлестнула меня по боку рукой. Как бритвой на ремне.
Я зашипел и рванул всем телом вниз, чтобы сломать гадине хребет или шею. Как она сержанту.
Кажется, хрустнуло. Может, хребет твари. А может, мои ребра, по которым тварь, сжавшись и разжавшись, ударила обоими локтями. Я, поперхнувшись, отлетел на пару метров и завозился на полу, пытаясь вытащить из живота вьюшку, не пускающую внутрь воздух. Вытаскивались дурацкие веточки, которые, да, я нарезал по бабкиному совету и за каким-то фигом примотал к спине.
Я оперся о кулаки, пытаясь подняться, но в животе с ёканьем дернулась вверх-вниз баба копра, руки разъехались, и я шарахнулся носом об пол. Бам-м.
Бам-м – отозвался пол.
Повалил и выдирает, понял я обреченно. Очень не хотелось смотреть, но я поднял голову. И не понял, что вижу.
Я выдохнул, поморгал и посмотрел снова.
Это мой смертельный захват сработал? Сомневаюсь.
Тварь распростерлась по полу в дикой позе: шпагат, и все тело на передней ноге. Как гимнаст или ушуист какой. Только гимнасты с ушуистами такие вещи с улыбкой проделывают, легко и мягко, а не брякаются всем хозяйством, будто их вдоль разодрали. Ей не больно, конечно, но все равно… Стоп. Вдоль разодрали.
Я посмотрел на тетку, обхватившую живот уже обеими руками, словно понимала чего. Посмотрел на тварь, которая начала уже медленно собираться в способную к движению фигуру. И посмотрел на свои упертые в пол разбитые кулаки. В них были зажаты обрывки ветки.
Черемуховой ветки, кучу которых, напоминающих ножки бегуна, меня заставила взять бабка, которые исцарапали мне всю поясницу и одну из которых я сжимал в кулаках, вставая.
Она порвалась пополам.
И тварь порвалась пополам.
Не на две части, правда, но похоже.
И похоже, бабка знала что делала.
И я, похоже, узнал.
Да и ветки кругом валялись.
Сил прибавилось – так, что я почти легко поднялся, расправляя в руке одного из черемуховых человечков и наблюдая за тем, как тяжело, но быстро восстает тварь. И на меня не глядит. От несчастной тетки не отрывается, аж морда набок.
Чего я жду, она же сейчас помрет от страха. Она же не знает, что тварь теперь моя балетная марионетка.
Тварь тоже не знает.
Сейчас узнает.
Я рванул концы рогульки, не дожидаясь, пока убырлы прыгнет. Он, оказывается, уже прыгнул. Набычился, рванул к тетке с животом через скамейку – и чуть не порвался, как черемуховые волоконца. Левая нога съехала назад, правая застряла между сиденьем и спинкой скамьи, тварь с хрустом просела, выламывая из тела Марат-абыя последние суставы, стукнулась тазом об пол и криво повалилась на бок.
В правой ноге застонало и зачесалось. Страшно захотелось разуться и вытряхнуть камешек. Уж как-нибудь потом.
– Menä şulay[44], — торжественно сказал я, выставляя перед собой следующую рогульку, как старинный искатель подземной воды. – Теть, бегите отсюда, не бойтесь, он всё, не тронет. Не тронешь, гад, а? Всех тронул, больше никого не тронешь?!
В носу и под глазами будто чайник вскипел, я торопливо проморгался, ведь стыдно и некогда.
Тетка, подтянув длинную юбку, неуклюже перебиралась по скамейке к двери.
Тварь медленно подняла голову на захрустевшей шее и стала расти, выталкиваясь надорванными конечностями, как метла, которую сильно вжали в пол и отпустили. Тетка молча замерла на месте, вцепившись в края юбки до белых костяшек. Ей же нельзя пугаться, подумал я, крикнул:
– Ну бегите быстрей!
И раздернул очередную тощую вилочку.
Убырлы осел так же, как вырастал, тихо и аккуратно. Полежал на полу неровной кучей и вяло, по дуге, откинул голову в мою сторону. Голова, оказывается, была не просто разбита, она совсем изуродовалась, кожа под волосами лопнула и сбилась, как купальная шапочка, открывая неровную дырку на темени и закрывая глаза. Тварь ничего не видела. Да ей и не надо было видеть. Она оттолкнулась руками и поползла ко мне, огибая собственную вывернутую ногу, как посторонний ствол дерева.
– Ну! – рявкнул я, нашаривая очередную черемуховую ветку.
Крикнул сразу и твари, чтобы не отвлекалась, и тетке, чтобы выбегала уже скорее, и себе, чтобы искал пошустрее. Тварь с теткой были молодцы: первая переползла ногу, как трактор через прицеп, и поволоклась ко мне гораздо шустрее. А тетка, несколько раз оглянувшись с открытым ртом, спустилась на пол, тряся руками и закрывая ими рот, подергала двери, додумалась, распахнула и выскочила прочь.
Я вот был дурак. Ветка не нашаривалась.
Их куча была, пучок, обвязанный травяной бечевкой и примотанный к пояснице. Пока я бегал, приседал и скакал, бечевка растрепалась, ветки рассыпались по разным пазухам и зверски мешали: царапали, кололи и протыкали кожу чуть ли не от подбородка до колен. Теперь, когда без них копец, кожа наслаждалась независимостью. Напоследок, блин.
Вряд ли тварь это поняла. Может, решила поторопиться. Приняла как бы упор лежа, толкнулась и плюхнулась головой прямо к моим ногам. И тут же щелкнула зубами. Кабы я не отпрыгнул, продолжая шарить под курткой и за ремнем, перекусила бы лодыжку.
Я тупо посмотрел вниз. Штанина над временно уцелевшей щиколоткой торчала как на распорке. Да и в кроссовке не камешек, значит, мешался.
Ветка провалилась в кроссовку и застряла.
Я поспешно нагнулся, задирая штанину, – и тут тварь прыгнула, отжавшись, еще раз.
Это нечестно. Нельзя два раза подряд сильно ударить одной рукой, и два раза далеко выпрыгнуть из упора лежа нельзя, второй раз хилым выйдет.
Негодовал я, уже валясь на копчик, аж дыхание сперло, и костяшки левой руки ссадил словно теркой. Голова твари шарахнула как бита.
До ветки я дотянулся, но выдернуть не успел. Тварь третий раз подряд исполнила поганый трюк с подпрыгиванием, придавила мне колени и ниже твердой ребристой грудью. И вскинула голову, пытаясь высмотреть меня сквозь клочья волос и кожи. Высмотреть подмышку.
Башка твари была над моими бедрами. Точно копец. Откусит сейчас все на хрен.
Я попробовал отпнуться. Какое там, ноги как чугунными батареями придавило. Попытался ударить левой – рука скользнула по скуле твари, та даже не шелохнулась. Но хоть не кусает.
Я изогнулся и ударил левой еще раз.
Совсем позорно: твари только цепочка капель с костяшек в лицо прилетела.
Испугал упыря кровью.
Тварь упала мордой не мне в сердце, а на пол справа. Перекошенной мордой упала. И чугунные батареи стали стальными – тоже твердыми, но полегче.
Я дернул правой рукой, выдраться из-под пресса не смог, но ветка вроде пошла на излом. Если дернуть, когда тварь подпрыгнет еще раз, ветка сломается. Если успею дернуть. Если поймаю момент прыжка. Если она снова в сторону грохнется.
Я, почти не думая, скосился на левую руку, убедился, что алые бусины выше пальцев успели надуться, и тряхнул ладонью в сторону носа твари.
Тварь зажмурилась и с размаху чирканула щекой по полу, стирая кровавую сыпь.
Я даже правой рукой дернуть забыл – так обалдел.
В натуре – испугал упыря кровью.
Дурдом, блин.
Все, сейчас сгоню – вот снова ранки зальются…
Тварь кинулась.
Черная пасть и клыки.
Я отшатнулся, болтанувшись всем телом, и с треском выдернул на волю правый кулак. С зажатым черемуховым обломком.
Вот!
Не вот.
Тварь, наверное, снова порвалась ниже пояса. И ткнулась пастью не в подмышку, а под куртку.
И отпрянула, извернувшись так, что я смог подтянуть ноги. Попытался вскочить – не удалось, тварь придавила мне кроссы изодранными руками. Да что ж такое, с отчаянием подумал я, хочешь вспарывать – вспарывай, а не в кошки-мышки играй. Или она не играет? Морду отдернула, будто на уголек под золой напоролась. Морда ниже пояса падала. На брезгливую тварь не похожа, да и не между ног носом угодила, а на карман. На карман. Где корешки и вершки. Убыров цветок.
А как же мама и папа?
А никак – если я не доеду.
Я поспешно впихнул руки в карманы. Тварь, выворачивая и давя мне ступни, вскинула голову, вслепую ощерилась и бросилась пастью к сердцу.
Я успел.
Выставил перед собой руки – и тварь упала в них головой. Левой скулой на узловатый белый корешок, правым виском – на пучок лепестков, при свете оказавшихся трогательно золотистыми.
Башка твари должна была переломать мне руки в щепки и с чавканьем дойти до хребта. Но она застыла, даже не коснувшись моих ладоней. Я услышал кончиками пальцев, какие холодные и одинаково скользкие у твари кожа и волосы, и с трудом удержался, чтобы не отдернуть руки.
Тварь мелко затрясла головой и впервые издала звук. Не завыла и не зашипела – заплакала срывающимся мужским голосом.
Меня затрясло, но я держался, готовясь к чему угодно: к тому, что тварь попытается откусить мне кисть, к тому, что ее башка лопнет, как яйцо в микроволновке, или к тому, что все тело вспыхнет и испарится, как это принято у побежденных вампиров в кино. Тварь меня обхитрила: она прервала рыдание и тяжело обмякла.
Руки подломились. Я, извернувшись, сбросил тварь в сторону и отполз. Тварь неподвижно лежала на полу – как обычный сильно изодранный мертвец. Может, хитрит, подумал я, знаю я про «иногда они возвращаются».
Мертвец лежал отекший и неподвижный – совсем не такой, каким был пять минут назад. А в ладонях у меня что-то ожило. Я вздрогнул и чуть не выбросил все подальше, но сдержался.
Куски, выращенные мной с таким трудом, распадались: лепестки высохли в горсть коричневых чешуек, а белый корешок стал рыжим и сжимался на глазах, как огурец на сковороде. Мне показалось, что в одной из ржавых ямочек мелькнула алая искорка.
Я, зажав почти выдавленный корень в правой руке на отлете, осторожно вытянул левую и коснулся головы твари.
Контрольный.
Под пальцами будто пузырь из теста опал. Шибанул запах жареной гнили.
А корешок через несколько секунд превратился в гнилой морковный хвостик.
Теперь я знал, что бабка не врала и что ее глупые снасти могли спасти моих маму и папу. Чтобы узнать это, мне пришлось растратить все чудеса.
Ехать в Казань мне было не с чем.
Мне нечем было спасать родителей.
Я хотел пнуть Марат-абыя, вернее, его оболочку в голову, но не решился. Теперь это почти точно был мой мертвый дядька, сожранный убыром, повешенный, сам сожравший свой саван, растерзанный, в чужом костюме и с раздавленной головой. А папа говорил: того, кто пинает мертвых, после смерти неизбежно будут пинать самого.
Я не хотел умирать – но еще больше не хотел, чтобы меня после смерти пинали. Тем более родственники.
Я с трудом встал и пошел в другой конец вагона.
Живых здесь не осталось. По крайней мере, я ничего живого разглядеть не сумел. Но все равно надо было вызывать помощь. Может, успеет. И надо было вернуться за помощью самому. И успеть.
Я хотел забрать рацию у кого-нибудь из сержантов – для связи на будущее, вдруг срочно полицию вызывать придется. Но передумал. Если два мента с одним убырлы не справились, с натуральным убыром и все МВД не совладает.
Я подошел к динамику с надписью: «Связь с машинистом», нажал кнопку и сказал:
– В третьем вагоне на полицию напали, срочно нужны врачи.
Вагон резко затормозил, а динамик сказал, с каждым словом увеличивая громкость:
– Еще один. Сперва тетка… Перестаньте шутить. Или это… Эдик, это ты? Кто говорит? Какой вагон?
– Это Наиль, Эдика убили, – сказал я, вздохнул, осмотрелся напоследок и вышел в тамбур.
Электричка со скрежетом остановилась.
Двери распахнулись, впуская удивительно свежий воздух, чистые тона и звенящую тишину.
Я прищурился, еще раз вздохнул и вышел в ночь.
На станцию Шагивали.
8
Не стоило спешить, дергаться и мучиться. Мама с папой были здоровыми, красивыми и веселыми. Щурились на солнце и посмеивались, не обращая внимания на фрукты, которыми было завалено все покрывало. Это наше военно-полевое самобраное покрывало, как папа говорит, коричневое и чуть прожженное. Мы его всегда с собой берем, когда выезжаем за земляникой или грибами. А столько еды с собой раньше не тащили: куча яблок, и красных, и зеленых, и груши с виноградом, а еще кастрюльки, сковородки, за ними чугунок какой-то знакомый, хотя у нас дома такого нет, и курица в газете, и зачем-то солонка, к ней только каравая не хватает. Däw äti с däw äni, видать, уже убежали за пригорок землянику ловить, а папа с мамой и за ними не шли, и есть не начинали. А я без них стеснялся, но очень хотел.
– Мам, – сказал я, удивляясь, что голос завернут в вату, – а вы чего не едите?
– Ничего, – сказала мама чужим голосом.
Я внимательно посмотрел на нее и понял, что красный цвет ей все-таки не идет, пусть даже очень хорошо сочетается с покрывалом. Никогда не замечал, что оно такое красное, подумал я мельком и решительно сказал:
– А я поем тогда.
И сильно откусил от каравая огромный царапающий край, солоноватый и вкуснющий. Надо Дильке оставить, она бутерброды любит.