– А я поем тогда.
И сильно откусил от каравая огромный царапающий край, солоноватый и вкуснющий. Надо Дильке оставить, она бутерброды любит.
– А где Дилька? – спросила мама не оборачиваясь.
Мякиш залепил мне горло и пошел, кажется, в нос.
Папа, не оборачиваясь, взял меня за руки, будто чтобы успокоить. Рукам стало неудобно. Я попытался вежливо их убрать, но не смог.
– Нельзя ночевать в стогах, – сказала мама и начала медленно поворачиваться ко мне.
Я закричал. Вернее, попробовал – но поперхнулся мякишем. И тут же, к счастью, понял, что это не мама и не папа. Это асфальтовый каток, старый и ржавый, наехал на живот и руки и медленно ползет к голове, а вместо кабины полощется белая простынь. Саван, вернее.
Живот коснулся позвоночника, хорошо хоть пустой. Раздавит сейчас.
Я сам себя не понял. Надо было спихивать этот каток или выползать, спасая живот и грудь, а я, наоборот, выдирал руки из-под навала, поближе к лицу. Это не каток, а гора всего заела. Глина, могила, смерть. Воздуха в легких совсем не осталось, а в голове ударил колокол. Бом. Сильнее и гуще: бом. На третьем «бом» я, уже совсем не думая, выдрал руки как из колодки, вскинул запястья ко рту, чиркнул зубами по правому, сразу по левому – зубы зацепились. То ли толстый волос, то ли очень тонкая проволочка.
Гора на груди колыхнулась.
Я сжал зубы, отвел руку так, чтобы волосок натянулся, и из последних сил бленькнул по нему каким-то пальцем. Струнка отозвалась четкой нотой «ми», как на первой струне гитары. Нота ушла в разные стороны очищающей волной. Враз смыла гору с груди, колокол из головы и сон из глаз.
Я, не убирая руки от зубов, резко сел в том самом стогу, в который забрался, почувствовав, что подыхаю от голода, холода и слабости, – скрутило вдруг, хотя на сей раз никого на плечах не тащил. На том же месте скрутило, где мы с Дилькой пытались переночевать позавчера.
Я видел верх и низ ночи, выпученную сквозь дыру в облаках луну и звезды сверху, туман снизу и муть между ними, выше Семерки Всадников, нет, теперь это называют Большой Медведицей. Муть то ли в небе, то ли в голове не давала разглядеть ни полыхающего поодаль Жеребца, ни Железный Кол, к которому были привязаны Всадники, Жеребец и весь мир. Полярная звезда это, а не кол, вспомнил я и горько подумал, что без всякого кола вращения знаю, куда и как идти. И понимаю, что идти надо. Мама с папой не выздоровели. Им осталось полтора дня. Это был сон. Подлый такой. Убью.
Есть кого. Стог был тем же – а под ним копошилась на земле та же коричневая старушка, за которой я дважды гнался – и ничего хорошего не нагонял. Прежде я видел ее только со спины, а теперь она возилась лицом ко мне, как опрокинутый майский жук. И все равно я ее узнал раньше, чем удивительно подробно рассмотрел сквозь густую тьму: сморщенное лицо, длинный нос над тонкими, будто перехваченными кучей ниток губами, и седые пряди, натянутые под платком.
Я продышался и поморгал, просыпаясь окончательно, разжал зубы и спросил, машинально стирая слюну с запястья:
– Äbiem, nişlisez…
И замер, уставившись на пальцы, которые зацепились за золотой волосок. Он на самом деле охватил левое запястье. Ну да, все правильно.
Бабка – не эта, конечно, а abraçı — заставила вытряхнуть карманы: это когда кот совсем изорался. Из кармана волосок и выпал. Я с трудом вспомнил, где его нашел: в этом самом стогу, когда в прошлый раз задыхался под пришедшей во сне жуткой старухой. В том сне зубами волосок и выдернул. Думал, что травинка. Объяснять детали я не стал, мало ли что пацанам снится, и хотел потихоньку волосок выкинуть. Бабка заметила, ткнула корявым пальцем мне в лоб и заставила повязать волосок как хипповскую фенечку. Я такие талисманы с третьего класса ненавижу, поэтому зароптал. А она опять ткнула в лоб и сказала: «Крупинка албасты». Словно это что-нибудь объясняло.
Ну я и не стал спорить – чего мне эти албасты, если я даже не представляю, что это такое.
Вернее, тогда не представлял. Теперь я что-то смутно припоминал – ну и видел. Хотя беспомощная бабка, у которой никак не получалось подняться, совсем не походила на чудище, которое догоняет и душит запоздалых путников. Притворяясь стогом сена, например.
Стогом сена, да.
И прочие детали совпадали: албасты любит прикидываться безобидной бабкой, а еще свиньей или бродячей собакой, и подчиняется лишь тому, кто выдернет у нее из шерсти золотой волосок. Вообще-то, сказки, которые я теперь удивительно легко вспоминал, описывали албасты куда страшнее. Ей полагалось быть старухой с каменным носом до земли и грудями, переброшенными через спину, а на спине нет ни кожи, ни мяса с костями, так что видны гнилые легкие и сердце. У бабки внизу нос был длинным, но не до земли, и не каменным вроде, и в остальном она от стандартной деревенской бабки особо не отличалась. Но на натяжение волоска реагировала подобострастно – я проверил: совсем опрокинулась на спину и выставила руки-ноги перед собой, как трусливая собачка.
И она молчала.
Этого хватило. Проверять прочие сказочные детали на достоверность я не собирался.
Я собирался вытащить родителей. А из болезни, из сказки или там грустного стечения обстоятельств, мне пофиг.
Я убрал палец из-под волосяного колечка, не очень далеко, и сказал:
– Встань.
Бабка неуверенно показала желтые зубы. Почему я так хорошо вижу ее, мрак же?
Не отвлекайся, подумал я, спохватился и повторил по-татарски.
Албасты поспешно встала.
– Ты албасты? – спросил я на всякий случай.
Бабка стала мутной и нерезкой. Я сморгнул и обнаружил, что вместо бабки развернулся золотистый занавес с искряным промельком, с неба широко валит красивенное сено, душистое и совсем не колкое, на которое нужно откинуться и доспать до утра…
Я мотнул головой, цепляя пальцами волосок, и всерьез предупредил:
– Порву.
Занавес собрался обратно в бабку, которая виновато хихикнула, прикрыв рот темной ладошкой, и пожала плечами.
– Дурдом, – пробормотал я.
Типа все остальное не было дурдомом.
Раз так – будем играть по правилам дурдома. Наполеоновским, или кто еще в домике живет.
Я с силой растер лицо, стараясь не выпускать бабку из виду. Надо было проснуться и не надо было душиться.
Волосок давал власть над албасты, то есть над не слишком умным, но довольно могучим существом. И главное – существом поганым, то есть родственным убыру. Так, может, есть смысл не бежать к моей бабке за новыми семенами или там другими антиубыровскими рецептами. Тем более что рецепт может больше и не сработать: семян было мало, полнолуние прошло, а могила Марат-абыя опустела. А есть смысл жать на албасты, чтобы она подсказала мне свой рецепт. Исконный.
Кто лучше Кощея знает, какое яйцо искать?
Честно говоря, очень не хотелось спрашивать о чем-то албасты – и вообще полагаться на нее. Не совсем понятно почему. Я не tutçaqçı, но из фильмов и книг про войну знал: взятие языка всегда считалось главным способом выведать слабые места противника. Другое дело, что потом языка приходилось убивать или сажать в подвал. Но колебался я не только из-за этого.
Где-то – не пойму где, не в сознании, а под кожей головы, – зудело убеждение, что нечисти нельзя верить. Вообще. С нечистью нельзя договариваться и нельзя разговаривать. Да я и не собирался верить или договариваться. Я собирался быстро выйти с бестолкового блуждания на толковый и короткий путь.
Я велел:
– Покажи, как убить убыра.
Албасты немедленно дернула ручками перед собой и снова застыла в ожидании.
– Еще раз покажи, – потребовал я.
Албасты повторила жест. Теперь я рассмотрел, что она как бы втыкает консервный нож в банку.
– А что это? – спросил я и тут же спохватился.
Албасты спокойно смотрела на мое запястье.
Я подумал и сказал:
– Покажи, чем убить убыра.
Албасты пожала плечами.
– Ты знаешь, чем можно убить убыра? – спросил я.
Албасты смотрела на мое запястье. Я натянул волосок. Албасты быстро пожала плечами.
Пожилая ведь, постарше Пушкина с Тукаем, наверное, а ведет себя как детсадовка.
Попробуем решать задачу по действиям.
– Так. Покажи, где найти то, что… чем можно убить убыра.
Албасты, конечно, показала туда, куда мы с Дилькой уже ходили, – в сторону поганого свинарника, Лашманлыка и леса с Дилькой.
К Дильке я ее вести не собирался.
В общем, я полчаса – ну, вру, но минут пять точно – придумывал самые разные вопросы и задания, менял формулировки, даже орать начинал. Албасты или отмалчивалась, или делала совершенно непонятные жесты. Я их, конечно, старался запомнить на всякий случай, но чем дальше, тем меньше верил в близость такого случая.
Я не сдался. Я решил не терять времени и делать то, что возможно, раз уж не получается делать то, что нужно. А возможно было выйти в ту сторону, в которую показала нечистая, и там уже испытать албасты на коротких дистанциях. Будем вставать на разных точках и определять направления, чтобы найти место их пересечения. Не зря же я, в конце концов, второе место на республиканской математической олимпиаде взял, а там половина вопросов по геометрии была.
Я осторожно, чтобы не выпустить и не порвать золотой волосок, съехал вниз и сказал, стараясь не обращать внимания на влезшее под кофту сено:
– Веди меня сквозь свинарник.
Албасты пожала плечами.
– Где вчера, ну, позавчера ходила, – напомнил я.
Албасты кивнула и посеменила в нужную сторону.
Машин, кстати, так и не было, ни одной.
Я пошел следом, продолжая объяснять в сгорбленную спину, – просто остановиться не мог:
– Где заброшено все и где девка эта рыжая, воровка, блин. И кабаны. Твои, поди, дружки-то, вот и успокаивай. Я больше по заборам от свиней прыгать не хочу, поняла? Так что веди и придави их, не знаю там, чтобы смирно сидели.
Я вспомнил самое главное, и тут бабка резко остановилась.
– И телефон чтобы вернула… – сказал я, уже чуть не воткнувшись в албасты.
Сшиб бы с ног. Или наоборот. А может, она этого и добивалась, понял я и сказал:
– Э, ты чего? Сейчас волосок-то…
Тут я посмотрел вперед и обомлел. Огляделся – и обомлел еще сильнее.
Ночь была глубокой, но все равно можно было понять, что мы стоим на той самой деревенской улочке у тех самых кривых арматурных ворот, ведущих в тот самый свинарник – и дальше к Лашманлыку. И добрались от стога до ворот – ну, не знаю, не засекал, но примерно за время, нужное, чтобы вот эту улочку и пройти. Как будто она от стога начиналась. А она не от стога начиналась. Это мягко говоря. Я, прежде чем в стог залечь, долго зырил во все стороны, вперед даже прошел метров пятьдесят, но свинского хуторка не увидел. Да и в прошлый раз мы с Дилькой чесали будь здоров.
А. Во я дурак.
– А ты всегда так быстро ходишь? – спросил я горбатую спину.
Албасты пожала плечами.
Бойкая старушка. Подкованная.
Сейчас она бойкой не выглядела. Наоборот, стояла потупившись, какая-то тихая, покорная и жалкая. Может, устала. Может, мучило ее мое… как уж сказать… владычество.
Ничего, ей полезно помучиться. Я сказал, отодвигая ненужное сочувствие:
– Ну, давай со свиньями теперь разберись.
Если они до сих пор со спины не зашли, наверняка впереди поджидают.
Подумал и добавил:
– Пожалуйста.
Зря добавил. Не собиралась она ни с кем разбираться. Так и стояла, на жалость давила.
– Слушай… – зло начал я, но опомнился.
Она может не понимать таких слов – разберись там и так далее. Проще надо. Вот так:
– Там внутри такие твари есть. Они будут нападать на меня, поняла? А ты должна меня защитить. Ты же можешь, да?
Албасты кивнула.
– Так иди, дави их там.
Албасты потопталась на месте и толкнула ворота так, что они отлетели на петле и с лязгом врезались в забор. Я вздрогнул. Бабка шагнула во дворик, посмотрела налево, посмотрела направо и снова застыла.
– Ты боишься, что ли? – понял я. – Тебя спрашиваю: боишься?
Бабка пожала плечами.
– Ну, свиней боишься? Которые там сидят. Ну, должны сидеть. Черные, здоровые, внутри там, а?
Бабка помотала головой.
– Ну вот, иди и задави их.
Бабка помотала головой.
– Блин. Ну ты можешь свинью задавить?
Бабка кивнула.
– Ну слава богу.
Бабка поежилась.
– Ух ты! Слава… Ой. Все-все, извини. Ну вот, задавить можешь. А там три такие свиньи…
Бабка помотала головой.
– Чего? Не три? Нет свиней?
Бабка кивнула – может, показалось, но с облегчением.
– Там нет свиней? – переспросил я.
Бабка кивнула.
– А кто там тогда… А, не, не так. А девчонка там есть?
Бабка помотала головой.
– Точно? – спросил я.
Она не отреагировала.
Я покусал губу и решился.
– Короче, пошли тогда. Ты первая, я вот, с волоском. И если что… Ну, извини. Все, давай заходи внутрь и стой, пока я не скажу.
Албасты толкнула ворота и канула в черной тени.
Зря я ее отпустил от себя.
Она была жалкий, но враг. Не мой – всех людей. Хуже волка. Волк живет сам по себе, а нечисть живет, чтобы людей изводить. Я это знал с недавних пор. Нечисть можно подчинить – но только для того, чтобы она не вредила тебе. И лучше всего выходит, если она при этом вредит другим.
Я как раз собирался заставить албасты немножко повредить дурной этой девке, которая стырила мой телефон. То есть с девкой я бы и сам справился, а бабулю намеревался натравить на кабанов. Но если воровка будет возбухать, я, чем пачкаться самому, лучше на нее такую же дурную нечисть натравлю.
Могло, конечно, не срастись. Кто докажет, что албасты не попытается меня кинуть? Я зайду, а там свиньи тевтонской свиньей стоят, а албасты быстренько в сторону: минутку подождала – и свободна.
Поэтому я лихорадочно пытался вспомнить, как отгонять или подзывать свиней. В нормальной жизни я про такое вообще не слышал – свинину в чистом виде мы не употребляли, а деревенские родственники и в грязном виде не держали. Хотя все ели, конечно, сосиски с колбасами, которые без свинства не обходятся.
Из позапрошлой памяти тоже ничего не всплывало.
Я быстро огляделся и подобрал грязную толстую щепку. Значит, будем бить выше шеи, как лося. Луна спряталась. Я выдохнул и вошел в свинарник, держа руки так, чтобы и острие щепки торчало вперед, и большой палец цеплял волосок.
Там было как в ванной ночью, если свет отрубили. Ушей коня не видать, подумал я и сам не понял, при чем тут конь. Конем тут и не пахло. И свиньей тоже не пахло, сообразил я наконец. Позавчера вонь с ног валила и голову наизнанку выворачивала, а теперь словно в сарай зашел, пыльный, но неживой и совсем пустой. В котором никто не гадил, не ходил и не дышал минимум год.
И даже албасты не дышала.
Это мое дыхание долетало до дальних стен и, звеня, прилетало обратно.
Ё-мое.
Я почти шарахнулся обратно, но вместо этого плавно отступил влево и назад, держа наготове щепку и палец, и еще отступил, пока не уперся в стену. Стало чуть легче, но долго стоять было нельзя. Я шагнул еще чуть в сторону и чуть не снес затылок о выступ в стене. Затылок я в основном сберег, даже не зашипел, но под веками на мгновение стало очень светло. Жалко, что не перед веками. Но намек я понял, постоял, сделал полшага обратно и, стараясь делать все быстро, нашарил стукнувший меня выключатель, щелкнул плоским рычажком и прищурился, чтобы не ослепнуть слишком надолго.
Было бы странно, если бы свет зажегся – в таком-то дурном месте и когда он так нужен.
Свет зажегся.
Под потолком зазвенели и, мигая, по очереди залили все ртутным светом три длинные лампы со сложным названием.
Я повел щепкой перед собой, натянув петельку на руке и озираясь сквозь такой прищур, что виски заныли. Проморгался, еще раз обвел щепкой вокруг, вздохнул и бросил ее на грязный, но не загаженный бетонный пол.
Не было тут никаких свиней, никакой подлой девки, никакого свинарника и вообще никого. И албасты не было.
Был огромный пустой сарай без перекрытий и загородок, весь бетонный, не считая крашеных деревянных дверей за моей спиной и у противоположной стены. Еще у дальних дверей стояла ржавая бочка. Больше ничего. Ковер неровно размазанной и давно высохшей чалой глины на полу. Без человеческих и звериных следов, если не считать моих. И от албасты, натурально, ни следа. Широкие неаккуратные полосы, типа кто-то волок туда-сюда тяжелый ящик, затирая свои отпечатки.
Полагалось кричать: «Ау, где ты!» – или там настороженно озираться по сторонам в поисках щели, в которую могли заныкаться бабка с тремя кабанами и девицей под мышкой. Но я слишком устал от всего этого. Да и переживать повода не было. Я чего хотел? Спокойно пройти сквозь свинарник. Мне эту возможность, не знаю уж кто, предоставили.
Я спокойно пошел через свинарник.
Все оказалось вообще по-честному. На крышке бочки лежал телефон. Мой.
Я включил его. Экранчик загорелся и погас. Батарейка села. Но, похоже, все работало.
Я покачал телефон в руке, улыбнулся, сунул его в карман и решительно открыл дверь в последний кусок пути. Но все-таки повернулся и сказал пустому сараю:
– Спасибо.
Свет с хлопком погас.
– Ух ты! – сказал я с уважением, хотел взяться за волосок, но решил не суетиться. Несолидно как-то. Тем более что – вспомнил сейчас – электричества здесь быть не могло: провода со столбов у ворот были срезаны под самые изоляторы.
Я коротко кивнул и зашагал.
Не к бабуле – к столбу, нож забрать. Возвращаться только с ним – это я запомнил. Чтобы все было хорошо.
Теперь я точно знал, что все будет хорошо.
Дорога была свободной и короткой. Столб был на месте. Нашлепка была на месте – надо ее все-таки рассмотреть как следует. И нож был на месте. Сиял под выскочившей поулыбаться луной, как кусок зеркала. Это, получается, левой плоскостью. Дилькиной. Значит, у Дильки все в порядке.
Я заулыбался, как луна, и на всякий случай обошел столб. Правая плоскость не сияла, свет-то с другой стороны, но серебрилась чисто и тускло. Что и требовалось доказать. А то я сам не знал, что со мной все в порядке. Дурак и есть.
Я взялся за рукоятку, чтобы выдернуть нож. И успел увидеть, как бурой звездой по лезвию разлетелась ржавчина.