Услышав свист мины, Медведев пригнулся, пропустил над головой осколки и нырнул головой вперед в большой, на двоих, окоп. Командир второго отделения Зинченко устроился с комфортом, соорудив себе вместо уставной ячейки надежное, похожее на пулеметное гнездо укрепление. Вместе с худым сержантом оборону держал боец Чуприн все в том же чудовищном облезлом треухе.
— Ты чего без каски, придурок?! — крикнул старшина.
— Тяжелая! — ответил боец.
Он опустился на дно окопа, вытащил из подсумка обойму и зарядил винтовку Федотова. Загнав патрон в патронник, Чуприн поднялся над бруствером, выстрелил, быстро перезарядил и выпалил снова.
— …б твою мать, я тебе сколько говорил! — Зинченко потянулся к молодому красноармейцу и от души врезал ему по затылку. — Целься, сволочь, а не в белый свет пали!
Бывший ездовой повернул к командиру очумелое лицо и быстро закивал.
— И шлем надень! — рявкнул старшина, поднимая каску со дна окопа и нахлобучивая ее на голову бойцу. — Мишка, что тут у тебя?
Зинченко хлопнулся на задницу, вытер лицо рукавом ватника, выматерился и повернулся к Медведеву:
— У меня тут ужас что, командир, но ты появился — и я весь воспрянул духом. Дай я тебя поцелую.
— Ты что, свихнулся от страха? — Старшина почувствовал, что рот, против воли, кривится в усмешке.
Зинченко сплюнул.
— А чего ты хочешь? Они палят, мы палим, когда эти гады из пушек садят, падаем и пережидаем. Двое тут пробовали все время пережидать…
Мина ухнула рядом, и Чуприн скатился вниз, поправляя шлем. Вторая легла с перелетом, третья угодила в ход сообщения, из которого пришел Медведев, засыпав окоп землей и снегом.
— Я им сказал, что пристрелю. — Зинченко быстро осмотрел винтовку — не попала ли в ствол земля. — Слышь, Денис, если так дальше пойдет, они нас закопают.
Зинченко поднялся над бруствером, за ним высунулся Чуприн. Медведев быстро проверил автомат и вскинул ППШ. Грохнул выстрел, за ним другой.
— Ты смотри — подобрались, твари, — крикнул Зинченко, выбрасывая гильзу.
Немцы были уже в двухстах метрах от линии окопов, еще немного, и они подойдут на бросок гранаты, на рывок, и нужно будет подниматься в контратаку. Медведев установил прицел на двести метров и оглянулся на рощу на правом фланге. Там, прикрытый засекой, ждал своего часа его последний резерв.
* * *— Надо стрелять.
— Рано.
Зверев на мгновение оторвался от пулемета и искоса посмотрел на казаха — Талгат заговорил в первый раз после того, как проснулся. Боец Ахметханов был странным парнем. Конечно, за неделю нельзя узнать человека, но этот крепкий, широколицый боец с узкими, злыми глазами словно нарочно замкнулся в себе. Ну ладно, ты молчаливый, но зачем смотреть волком, когда спрашивают о семье, о родных? Максим обычно легко сходился с людьми и с таким напарником чувствовал себя не в своей тарелке. С другой стороны, пулемет Ахметханов знал отлично, от работы не бегал и вообще казался человеком неглупым, поэтому Зверев решил, что как-нибудь потерпит молчаливого казаха — может, тот еще разговорится.
— Они так до окопов дойдут, — резко сказал Ахметханов.
Зверев покрепче прижал приклад левой рукой и сосредоточился на наступающих немцах.
— Вон наш ориентир, вон тот куст, забыл? — спокойно сказал бывший студент.
— Какой куст? — Голос у казаха был злой и холодный. — Они так дойдут до окопов!
— Не дойдут, — сквозь зубы ответил ефрейтор.
Нервы у Зверева были натянуты до предела, пулеметчик сдерживал себя из последних сил. Напряжение рвалось наружу, только согнуть палец, и оно выйдет струей свинца. Два месяца назад Максим, наверное, уже плюнул бы на все и гнал свой страх пулями. Но сейчас ефрейтор Зверев знал цену метрам и секундам и собирался открыть огонь ровно тогда, когда нужно.
— Ты что, струсил? — с презрением спросил казах.
— Заткнись, — приказал ефрейтор, — не мешай.
Под огнем второго взвода немцы двигались перекатами, пока одна часть прикрывала, вторая рывком преодолевала несколько десятков метров, залегала и открывала огонь. В этой организованности было что-то завораживающее, гитлеровцы лезли навстречу пулям, тащили с собой пулеметы, казалось, что остановить это движение невозможно. Их было не так уж много, может быть, человек сорок, хотя из-за слаженности действий казалось, что на окопы катится целый батальон. Второй взвод огрызался огнем, вон, лежат тела в мышино-серых шинелях, двое или трое, над одним уже колдует санитар. Но град мин и снарядов прижимал советских стрелков к земле, не давал поднять головы, и «мосинки» били не часто и не метко. Станковый «дегтярев», прикрывавший позиции, замолчал, и теперь вся надежда старшины — на пулемет бывшего студента, поставленный на кинжальный огонь. Завалы на опушке были видны издалека, и немцы обходили их, подставляя фланг расчету ефрейтора Зверева. До них было каких-то сто пятьдесят метров — близко, но Максим знал, что его задача — не просто прижать немцев к земле, гитлеровская атака должна захлебнуться в крови. Жаль только, что упрямый казах не хочет этого понять.
— Трус!
Зверев молча покачал головой.
Казах Талгат Ахметханов не любил русских. Он происходил из старинного и уважаемого рода, что уже три поколения жил в городах. Только равнодушный и высокомерный чужак мог считать, что до революции казахский народ состоял из одних неграмотных бедняков, угнетаемых ханами и баями. Дед Талгата был судьей, учился в Петербурге и знал четыре языка. Его арестовали в 1928-м, родные так и не узнали, что произошло с главой семьи. В 30-е большой род Ахметхановых потерял еще несколько человек. У Талгата не было причин любить советскую власть, а вместе с ней и русских, что принесли в степи большевицкие идеи. Обида была тем горше, что молодой казах, честный с самим собой, не мог не признать: русские дали его народу очень много. Талгат считал себя националистом и вместе с тем понимал, что, переживая взлеты и падения вместе с Советским Союзом, Казахстан становится сильнее. После тяжелейшего голода, обрушившегося на страну в начале тридцатых, в степи пришел достаток, дети тех, кто еще двадцать лет назад считался «черной костью», учились в школах по учебникам, написанным на казахском языке.
Ненавидел ли он русских? Нет, ведь ненависть — это чувство, которое испытываешь к врагу, а Талгат не считал русский народ врагом. Но Ахметханов боялся, что казахи в погоне за чудесами, которыми щедро одаривала их советская власть, забудут свое прошлое, свои корни. Окончив университет, Талгат поступил на работу в Институт языка и литературы Казахской ССР. Молодой ученый собирал и систематизировал многочисленные записи песен родного эпоса, напетых акынами казахского народа. Война застала его в Москве — Талгат привез академику Орлову несколько вариантов исполнения знаменитой поэмы «Кобланды-батыр». Предки Ахметханова были воинами, и гордый казах пошел на фронт добровольцем. Националист или нет — он не мог оставаться в стороне, когда народы Советского Союза готовились к жестокой битве с беспощадным врагом. Ведь и Кобланды был прославлен как самоотверженный защитник родной земли от кызылбашей! В учебном лагере бывшему ученому пришлось тяжело — здесь не смотрели на древность рода, а о вежливости, казалось, не слышали. Но гордость помогала и тут — он просто не имел права показать свою слабость. Когда наконец пришла пора отправляться на фронт, красноармейца Талгата Ахметханова назначили вторым номером в расчет ефрейтора Зверева. Нельзя сказать, что казаху не нравился его командир — бывший студент был умен и смел, его наградили за подвиги медалями. Талгат даже не находил зазорным подчиняться человеку, что родился на пять лет позже, чем он сам. Ахметханова оттолкнула непривычная напористость Максима в том, что было самым важным для любого степняка. Зверев легко, как о само собой разумеющемся, рассказал о своей семье и тут же начал расспрашивать о родных Талгата. Ахметханов уклонился от разговора, но эта открытость, которую он принял за наглость, глубоко ранила казаха, и только этим объяснялись жестокие и несправедливые слова, что он бросил сейчас командиру.
Зверев продолжал следить за немцами сквозь прорезь прицела. Пулеметчик выставил дистанцию сто метров и теперь ждал, когда противник войдет в заранее пристрелянный сектор. Максим много отдал бы за то, чтобы сейчас у него был тот трофейный МГ, что он взял в первом своем бою, но в умелых руках и старый «дегтярев» себя покажет. Сорок метров…
* * *Медведев отсоединил расстрелянный магазин и полез в подсумок за вторым, рядом, прижимаясь к стенке окопа, перезаряжал винтовку Чуприн. Пулеметная очередь ушла в бруствер, осыпав их землей, и на дно скатился Зинченко:
— Черт, голову не поднять.
Медведев отсоединил расстрелянный магазин и полез в подсумок за вторым, рядом, прижимаясь к стенке окопа, перезаряжал винтовку Чуприн. Пулеметная очередь ушла в бруствер, осыпав их землей, и на дно скатился Зинченко:
— Черт, голову не поднять.
В бруствер ударило еще несколько пуль.
— Там, кроме нас-то, хоть кто-то стреляет? — крикнул старшина.
— Не смотрел! — проорал в ответ сержант и вытащил из сумки Ф-1. — Слышь, командир, им еще метров семьдесят…
Рядом разорвалась мина, заглушив слова командира отделения…
— …до гранат дойдет! Хорошо хоть мины почти кидать перестали!
— По своим попасть боятся, — сквозь зубы сказал Медведев, ставя на место магазин.
Чуприн поднялся и выстрелил из винтовки, перезарядил, снова прицелился, и тут раздался глухой, словно в полное ведро, удар. Красноармеец сполз на землю.
— Ленька!
Зинченко подхватил неподвижное тело, но Медведеву некогда было смотреть, убит или ранен боец Чуприн. Старшина упер магазин в плотно умятую лопаткой землю бруствера и бил короткими очередями в подползающих немцев. У него оставался один магазин на семьдесят патронов, переснарядить не получится, и комвзвода-2 слал пули скупо. Тяжелый ППШ бился в руках, его рокот заглушал шум боя, и Медведев со сдержанной радостью заметил, как один из гитлеровцев, приподнявшийся на мгновение, чтобы осмотреться, ткнулся лицом в мокрый, смешанный с грязью снег. Справа раздался ровный гул немецкого пулемета, и старшина едва успел пригнуться — очередь ударила точно туда, где секунду назад была его голова.
— Живой, командир?
Зинченко аккуратно выложил на свернутую шинель четыре «эфки» и торопливо примкнул к «трехлинейке» штык.
— А что мне будет, — прохрипел Медведев и выматерился. — Сейчас пойдут, как пить дать.
— Возьми две, больше все равно не успеем. — Зинченко сунул гранаты командиру.
— Бьем гранатами, а потом поднимаемся в контратаку, — приказал старшина.
— Вдвоем?
— Это уж как получится.
— Всю жизнь страшно мечтал погибнуть смертью храбрых, — пробормотал Зинченко, — как Чапаев.
Гортанные слова чужой команды перекрыли грохот стрельбы, и Медведев понял, что сейчас немцы рванутся к окопам. Прислонив автомат к стене, он взял в правую руку Ф-1, отогнул «усики», просунув указательный палец левой руки в кольцо. Старшина выпрямился и увидел, что гитлеровцы уже поднялись в атаку. В длинных мышино-серых шинелях, они бежали, проваливаясь в кашу из снега и глины, готовя к броску гранаты с длинными ручками.
— Взво-о-од! — не своим голосом заорал Медведев. — Гранатой — огонь!
Он не знал, слышит ли его кто-нибудь, выдернув чеку, старшина размахнулся и изо всех сил метнул «лимонку» в набегающих гитлеровцев. Граната упала, не долетев до врага метров десять, ударил взрыв, а Медведев уже готовил вторую. И в этот миг справа донесся мерный стук ДП.
С дистанции сто метров Зверев ударил почти во фланг немцам, он заранее наметил себе сектор и даже пристрелял его вчера по особому разрешению командира роты. Сейчас бывший студент опустошал диск, плавно ведя стволом от одного ориентира к другому, и фашисты валились под струей свинца. Одним из первых упал высокий немец с автоматом и биноклем на груди, судя по всему, офицер, он мешком повалился в грязь, уронив оружие, дернулся и затих. Максим бил длинными очередями, не давая гитлеровцам прийти в себя, с такого расстояния промахнуться было трудно, и ефрейтор буквально срезал левый фланг атакующих. Немецкие пулеметчики попытались развернуть МГ, и Зверев уложил обоих. Сорок семь патронов кончились за несколько секунд.
— Патроны, — рявкнул Максим.
Ахметханов мгновенно снял пустой магазин и присоединил новый. Зверев прицелился и снова прижал поднявшихся было немцев к земле.
— К-к-куда, суки!
Злая радость ударила в голову, в первый раз за два месяца он бил врага вот так, в упор. Максим видел результаты своей стрельбы — трупы гитлеровцев в нашей, русской грязи. Это пьянящее чувство победы кружило голову, как тогда, два месяца назад, когда, сбитый его очередью, немецкий истребитель упал плашмя в степь.
— А-а-а-а, не нравится?
Он выл зверем, не слыша себя за грохотом своего оружия, и немцы, не выдержав такого истребления, начали отползать. Зверев расстрелял второй диск, Ахметханов снова зарядил пулемет, и Максим проводил отступающих гитлеровцев длинными очередями. Пулемет замолчал, ефрейтор пошарил рукой, ища снег, чтобы приложить к разгоряченному лицу. Но снега не было, он растаял под раскаленным стволом и гильзами, что усыпали бруствер и дно окопа. Бешеное напряжение, направлявшее его в эти минуты, ушло, вместо него наваливалась слабость. Максим повернулся к своему второму номеру и устало улыбнулся:
— Ну вот. А ты говорил — трус.
* * *Оставшись без командира, деморализованные, немцы начали отходить, и Медведев даже подумал, что можно попробовать поднять взвод и догнать их, догнать и бить в спину, пулей, штыком. Но старшина не знал, сколько его бойцов уцелело в этом сумасшедшем бою. Тем временем от опушки снова ударили минометы, и немецкие броневики, отползая назад, огрызались короткими очередями. Зинченко отвел рукав ватника и посмотрел на добытые в ночной стычке часы.
— Сорок минут, — он стащил каску и шапку и подставил взмокшую голову холодному ветру. — А я думал — два часа деремся.
— А что телок? — невпопад спросил старшина. — Убит?
— Живехонек, — сержант полез за пазуху и достал кисет. — Ты ему жизнь спас, пуля в каску попала, но отклонилась, кожу сорвала.
Зинченко попытался свернуть «козью ногу», но руки тряслись, и он только просыпал махорку. Выругавшись, командир отделения сунул кисет обратно. На дне окопа заворочался Чуприн, со стоном сел, держась за голову.
— Что, сопляк, живой? — устало спросил Медведев.
— Голова болит, — жалобно ответил боец.
Он поднял пробитую каску и уставился на ровную дырку надо лбом и вторую, с рваными краями, ближе к затылку. Затем, словно не веря, провел рукой по голове и поднес к лицу окровавленную руку.
— Живой ты, живой, — успокоил Чуприна старшина, доставая индивидуальный пакет, — только руками не хватай. Сейчас я тебя перевяжу, и пойдешь в санпункт. Эй, Мишка, ты чего там считаешь?
— Восемь… Девять… Десять… Херня какая-то, всего тринадцать, — с досадой и удивлением отозвался сверху Зинченко. — Я думал, мы вчетверо больше накрошили.
— А ты хоть в одного попал, крошитель? — спросил Медведев, аккуратно накладывая подушечку из сложенного бинта, — рана у Чуприна и впрямь была неглубокая.
— Хрен его знает, — честно отозвался сержант. — Вот ночью — там точно завалил, а сейчас… Стрелял, стрелял, а куда попал — не знаю. Слазать, что ли, посмотреть?
Минометный обстрел прекратился, и Зинченко высунулся из окопа.
— Ты что, совсем охренел? — рявкнул Медведев. — Иди лучше своих проверь.
Он надорвал бинт вдоль и аккуратно завязал концы, закрепив повязку.
— Вот так, теперь иди к Пашиной. Помнишь, такая строгая тетенька-доктор?
Чуприн кивнул и сморщился от боли.
— Вот и дуй к ней.
Красноармеец подобрал винтовку, затем, словно спохватившись, поднял свой пробитый треух и, пошатываясь, побрел по ходу сообщения в сторону санпункта.
— Мишка, о трофеях даже не думай, — предупредил Медведев. — Ночью сползаешь, а сейчас не лезь. Проверь своих и доложи о потерях.
— Есть, — устало ответил Зинченко.
* * *Ахметханов аккуратно собрал пустые диски и сложил их в мешок. Страха не было — только какое-то оцепенение не отпускало молодого казаха, все происходило, словно во сне, — так медленно, как будто он двигался в воде. Его первый бой — настоящий бой, закончился, он не опозорил ни себя, ни свой род. Магазин винтовки был пуст, хотя Ахметханов не помнил, как стрелял и попал ли в кого-то. Но как менял диски, Талгат запомнил очень хорошо — ефрейтор Зверев должен быть доволен своим вторым номером. Ахметханов не мог лгать самому себе — он восхищался этим русским бойцом. Конечно, пулемет — это не копье, и ватник — не доспех, но на ум Талгату пришли дорогие строки:
Они отбили атаку, победили вместе, и теперь его совесть требовала принести извинения за несправедливые речи, что были сказаны пять минут назад. В этом нет ничего постыдного, слова нашлись сами собой. Услышав, что Зверев обращается к нему, казах улыбнулся, готовясь просить прощения, достойно, как воин у воина.
— Меняем позицию, — приказал Максим и полез из окопа.
— Есть! — ответил казах, наклоняясь за мешком с дисками.
Свет померк, и Талгат Ахметханов провалился в бездонную черноту.