Замечательная цельность, открытость и чистота всегда характеризовали Герцена, столь щедрого в своем общении с людьми, в дружбе, в обмене идеями и чувствами. В нем живое воплощение получила красота человеческого достоинства, поэзия чувства и ума, который Белинский назвал «осердеченным».
Для Герцена жить полно и многосторонне, наслаждаться человеческими отношениями, жизнью в ее движении и развитии, в изменчивости ее очертаний и красок, и мыслить, писать, проповедовать свои убеждения — все это было для него неотделимо одно от другого.
Белинский писал по поводу «Записок одного молодого человека», этого раннего автобиографического опыта Герцена: «Давно уже я не читал ничего, что бы так восхитило меня. Это человек, а не рыба: люди живут, а рыбы созерцают и читают книжки, чтобы жить совершенно напротив тому, как писано в книжках»[4].
В «Былом и думах» доминирует согревающая, симпатическая и умная веселость повествовательного тона, но раз оттеняемая трагическими аккордами и отзвуками драматических событий и тем не менее сохраняющая все свое обаяние. Герцен часто давал волю шутке и даже каламбуру — он умел находить «комический бортик к трагическим событиям», его стиль блестящ и наряден, и все же это скорее «приправы» этого стиля, нежели его глубинная суть.
Главное — это высокий юмор, как его понимал Чернышевский. В юморе Герцена больше ласковой и веселой улыбки и умной иронии, нежели смеха. Полный сознания человеческого достоинства, этот юмор выражает способность автора проницательно оценивать людей, ощутить их своеобразие, их поэтичность и тут же подмечать и комические черты, им присущие, видеть и свои слабости и иллюзии и мужественно встречать лицом к лицу грозные трагические события, заставляющие улыбку отступить перед сарказмом и инвективой.
Не будет преувеличением сказать, что симпатическая веселость тона Герцена без малейшего нажима властно превращает читателя в друга автора «Былого и дум».
Начиная в 50-х годах свое произведение, вскоре завоевавшее всемирную известность, Герцен обращался тогда, в первую очередь, к близким ему людям и верным своим друзьям, проверяя на них действенность столь дорогих ему страниц. Стиль «Былого и дум» — это и стиль беседы с сердечным другом, беседы в дружеском кружке и вместе с тем столь общезначимой, что с ней можно и должно ознакомить всех.
С этим связана и своеобразная дружеская мягкость тона «Былого и дум», отнюдь не затушевывающая, однако, остроту общественных и идейных противоречий.
Объяснение этому своеобразию стиля и повествовательного тона «Былого и дум» следует искать в связях Герцена с первым, еще очень узким, поколением русской революции, с литературной эпохой, возглавленной Пушкиным.
В некоторых отношениях «Былое и думы» перекликаются с художественным миром, воплощенным великим русским поэтом (вспомним, в частности, поэзию революционной дружбы), и не случайно ряд образов пушкинской лирики отозвался в прозе Герцена, а он явился одним из творцов того русского философского языка, к созданию которого призывал родоначальник новой русской литературы.
Пушкин, певец поколения русских дворянских революционеров, впервые поэтически полнокровно утвердил мир русской жизни как мир красоты, противостоящий уродствам действительности, и эту великую традицию по-своему, в существенно новых и отягченных гораздо более острыми внешними и внутренними конфликтами условиях развивал Герцен.
Герцен всем содержанием и стилем «Былого и дум» утверждал красоту тех новых сторон и черт русской жизни и прежде всего мира передовой мысли, которые столь пристально еще не привлекали и не могли привлечь взгляд Пушкина, глубоко чувствовавшего, однако, всю прелесть «светлых мыслей красоты».
Вера в русскую передовую мысль и в ее замечательных представителей, в великое будущее России, а также постепенно, хотя и очень медленно крепнувшее убеждение в возрастающей роли западноевропейских революционных сил и прежде всего пролетариата, — все это позволяло Герцену и на склоне лет надеяться на неминуемое торжество «исторической эстетики», то есть на победу прогрессивных, исполненных мощи, поэзии и красоты, исторических сил.
Как каждый великий художник, Герцен, найдя и открыв те стороны жизни, чье поэтическое перевоплощение влекло его неудержимо, сумел в сфере действительности увидеть и отразить целое, весь склад русской духовной жизни, русского человека в их исторических корнях и их движении к будущему.
IIМы до сих пор сосредоточили внимание главным образом на историческом своеобразии в корнях «Былого и дум». Конечно, та роль, которую это произведение играет в духовной жизни нашего времени, не может быть охарактеризована вне этих исторических связей. Тем не менее определение этой роли является самостоятельной и крайне существенной задачей.
Еще в раннем своем произведении — «Записки одного молодого человека» — Герцен дал очень глубокое объяснение того, почему классические произведения обладают непреходящей ценностью и вновь и вновь перечитываются сменяющими друг друга поколениями. Он говорит здесь о себе, что любит перечитывать творения великих мастеров — Гете, Шекспира, Пушкина, Вальтер Скотта и каждый раз находит в них нечто новое: «…в промежутки какой-то дух меняет очень много в вечно живых произведениях маэстров. Как Гамлет, Фауст прежде были шире меня, так и теперь шире, несмотря на то что я убежден в своем расширении. Нет, я не оставляю привычки перечитывать; по этому я наглазно измеряю свое возрастание, улучшение, падение, направление… Человечество своим образом перечитывает целые тысячелетия Гомера, и это для него оселок, на котором оно пробует силу возраста» (I, 279).
Слова эти с полным основанием могут быть отнесены к произведениям самого Герцена. Как настоящий художник, он так полно и чувственно конкретно воссоздавал те явления и стороны действительности, которые им были прочувствованы и пережиты, что это изображение продолжает жить, и мы, подходя к этим образам и мыслям, находим в них глубокое освещение вопросов, которые волнуют нас именно сегодня.
Под этим углом зрения необходимо взглянуть и на «Былое и думы». Это не означает присочинять великому произведению то, чего в нем не содержится, навязывать ему нашу, сегодняшнюю злобу дня.
Речь идет о духовных исканиях, органически присущих самому Герцену, и о том, чтобы учиться у него мудрости, поэтическому пониманию жизни и человека. Это нужно для того, чтобы успешнее искать ответы на вопросы, которые не могли быть решены в то время, а в наше время ставятся в масштабах, неведомых Герцену, и, хотя и с острейшими противоречиями, решаются практически, шаг за шагом в повседневном быту социалистического общества.
«Былое и думы» — одно из тех великих художественных творений, которые стали могучим средством самовоспитания миллионов читателей. Сам Герцен ясно понимал эту функцию художественной литературы. В 1859 году в письме к сыну, упрекая его за самозамыкание в кругу естественно-научных занятий, Герцен писал: «…без чтения нет настоящего образования, нет и не может быть ни вкуса, ни слога, ни многосторонней шири понимания; Гете и Шекспир равняются целому университету. Чтением человек переживает века, не так, как в науке, где он берет последний очищенный труд, а как попутчик, вместе шагая и сбиваясь с дороги» (XXVI, 276).
Действительно, читая и перечитывая классические произведения, читатель «переживает века», переживает прошлое, отразившееся в книге как нечто такое, чему он сам стал современником, попутчиком.
Однако в великом художественном произведении читатель не только находит прошедшее, чудесным образом ставшее для него живым, сопереживаемым настоящим, но, оторвавшись от книги, он чувствует, что это прошедшее заставляет в чем-то по-новому взглянуть на то настоящее, которое живет и развивается вокруг.
Художественное произведение не только дает, но и требует «многосторонней шири понимания». Без глубины сопереживания и понимания великое творение себя не раскроет.
Конечно, автобиография Герцена может быть прочитана без проникновения вглубь. Ведь, например, ее первые части, рассказывающие о детстве и отрочестве, доступны и тому совсем юному читателю, которого невольно привлечет рассказ о таком смелом, благородном, блестящем сверстнике своем, но который только глазом скользнет по многим размышлениям и рассуждениям автора. И тем не менее даже такое чтение принесет свою пользу.
Но и взрослый читатель может отнестись к «Былому и думам» лишь как к занимательным, великолепно написанным мемуарам, богатым фактами, портретами, историческими подробностями и анекдотами. Однако герценовское произведение способно раскрыть нечто неизмеримо большее.
Но и взрослый читатель может отнестись к «Былому и думам» лишь как к занимательным, великолепно написанным мемуарам, богатым фактами, портретами, историческими подробностями и анекдотами. Однако герценовское произведение способно раскрыть нечто неизмеримо большее.
Бесспорно, проблемы революции и социализма отозвались в целом ряде классических произведений русской литературы второй половины XIX века. Но «Былое и думы» — единственное из них, в центре которого находится судьба и духовный мир передового человека своего времени, с юношеских лет отдавшего себя делу русской революции, уверовавшего в идеалы социализма. Притом это был человек, всегда стремившийся к полноте жизни и умевший, по собственному выражению, жить «во все стороны» Он прошел трудный и сложный опыт русской и международной революционной борьбы и борьбы за социализм, он узнал многие разочарования, испытал колебания, и ему в последние годы своей жизни пришлось пережить немало тяжелого и мучительного в «общем» и в «частном».
К каким же выводам толкают уроки этой жизни? На примере ее мы невольно задумываемся о соотношениях личности и социализма, личности и революционной борьбы и над рядом других, не менее существенных вопросов общественной духовной жизни современности.
Дана ли человеку свобода выбора жизненного пути, способен ли он сознательно преследовать и достигать поставленные себе цели? Какова роль внешних обстоятельств, среды и исторической необходимости, и в состоянии ли человек ее познать и тем более согласовать с ней свободу выбора своих жизненных целей?
Это именно те пункты, по которым в наше время буржуазная идеология пытается опровергнуть выводы марксистско-ленинской науки, нередко привлекая для этой цели как раз пример Герцена.
Буржуазные ученые утверждают, что социалистические идеалы и тем более социалистический общественный строй противостоят интересам личности, ее расцвету, что человек обезличивается в революционной борьбе, что никакой гармонии здесь не может быть и лишь индивидуализм дает внутреннюю свободу личности.
Для таких концепций характерно и отрицание познаваемости закономерностей общественного развития, а тем самым и исторической необходимости. Социалистическое же будущее объявляется надуманной утопией, и ей противопоставляется такая богатая, ярко и полно живущая настоящим личность, как Герцен, якобы все более разочаровывавшийся в революции и социализме.
О чем же на самом деле свидетельствуют «Былое и думы» и какие выводы на этой основе вправе сделать для себя каждый?
Когда сопоставляешь первые и последнюю части «Былого и дум», то поражаешься коренным отличиям тона и настроения. В первых частях Герцен воссоздал ту светлую поэтическую атмосферу, которая окружала его в пору отрочества и юношества, а затем в 40-е годы.
Одна из самых поэтических глав первой части «Былого и дум» — это рассказ о юной и восторженной дружбе с Огаревым, проникнутой «общечеловеческим интересом» и вдохновленной, пусть смутными, овеянными шиллеровской романтикой, но становившимися все более стойкими революционными идеалами. Герцен говорит здесь о себе и своем верном Патрокле (с героями «Илиады» Ахиллесом и Патроклом сравнивал Герцена и Огарева Чернышевский): «Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга как на сосуды избранные, предназначенные».
И действительно, жизнь друзей как будто бы полностью оправдала их надежды, их гордую веру в себя. Они нашли то, что искали. Они оказались в авангарде того круга русских передовых людей, которые в 40-е годы сделали огромный шаг вперед в области философии, науки, литературы, искусства.
За границей Герцен сумел полноправно войти в международную демократическую и революционную среду и сыграть своими произведениями немаловажную роль в ее духовной жизни.
В 50-х годах он совершает дело гигантского революционизирующего значения — создает вольную русскую печать, получившую горячий отклик в России, вместе с Огаревым приступает к изданию «Колокола», вокруг которого стали группироваться новые революционные силы.
Казалось бы, Герцену оставалось лишь с глубоким удовлетворением всматриваться в прошедшие годы. И он имел право, по собственному выражению, надеяться на «верховный суд России, потомства, истории» (XIV, 204), который, как мы теперь знаем, увидел в Герцене великого предшественника русской социалистической революции.
Однако к этому чувству удовлетворения примешивались совершенно иные — тяжкие и мучительные — чувства и настроения, во многом проникающие собою последнюю часть «Былого и дум» (1865–1868). В чем же их корни?
Прежде всего Герцен должен был убедиться в том, что «Колокол» своей пропагандой не сумел воспрепятствовать победе реакции в России. В конце 60-х годов издание газеты оказалось бесплодным.
Молодое русское революционное поколение, ряд представителей которого был тесно связан с Герценом, в 60-х годах увидело своего вождя не в нем, а в Чернышевском.
Многие либерально настроенные друзья изменили, перешли в лагерь врагов. Герцен не мог не видеть теперь, что в тех надеждах, которые он в свое время возлагал на себя, на свое, еще очень узкое, поколение передовых людей, было немало преувеличенного, розового, романтического, не выдержавшего новых суровых испытаний.
Народнические надежды на общину оказались иллюзиями — и в России Герцен к концу жизни стал замечать пугавшие его зародыши буржуазного развития.
Во Франции, на которую Герцен раньше возлагал столько надежд, также торжествовала реакция. И хотя Герцен во второй половине 60-х годов все лучше стал уяснять себе историческую роль пролетариата, тем не менее он не мог найти себе место в этом движении.
Наконец, шли годы. Большое напряжение прошедших лет не могло не оставить своих тяжких следов. Счастье в личной жизни было подорвано еще семейной драмой конца 40-х годов и вскоре загублено смертью жены. Далеко не всегда радовали дети.
Поэтому не удивительно, что в последней части «Былого и дум» ощущаются и настроения жизненных сумерек, усталости, одиночества, надвигающейся старости, настроения большого политического деятеля, лишенного в новых условиях возможности действенно вмешаться в события и невольно стремящегося «взойти в себя», подвести некоторые итоги…
Взор писателя не менее зорок, чем раньше, он схватывает красочные эпизоды, глубоко осмысляет ход жизни; Герцен по-прежнему порой шутит, и тем не менее ощущение некой скорбной тяжести не покидает читателя. Очень уж много здесь уделено внимания уходящему и обреченному.
Но Герцен никогда не был отставным сановником от революции. Он жил не своим прошлым, хотя с любовью вспоминал о нем, и не кичился своим «положением» и заслугами, а жил настоящим и будущим русской революции, интересами социализма и человечества. Он был человеком страстно убежденным, последовательно искавшим истину, правильный путь к победе социализма и больно переживавшим поэтому свои идейные поражения, отражавшие поражения революции 1848 года.
Но вот что примечательно: «светлые точки», если использовать выражение самого Герцена, появляются в этом повествовании не потому, что в его личной жизни или политической деятельности возникает что-то новое, радующее, — мало теперь таких счастливых минут у автора «Былого и дум». Такие точки, виднеющиеся еще только вдали и не легко заметные, возникают для Герцена на широком горизонте общественной борьбы.
Поэтому его радует в Италии «работничье население», их «резкий, как альпийский воздух, вид»; в России «цветы Минервы» — девушки-студенты, «эта фаланга — сама революция, суровая в семнадцать лет»; во Франции и Германии люди, оставшиеся верными идеалам социализма и ищущие новых путей, радует то, что передовая мысль стала ближе к народу, к «человеческим трясинам».
И мы чувствуем, что в такие моменты взор Герцена снова становится твердым и сияющим — это взор человека, примирившегося с собственными жертвами и потерями как с неизбежным, но, несмотря на тяжесть настоящего, находящего радость, удовлетворение и счастье в возможности увидеть великие обещания будущего.
Разочарование в исходе революции 1848 года Герцен разделял с многими буржуазными демократами различных национальностей, с которыми он общался в ту пору. Но его пессимизм не вел к примирению с буржуазной действительностью, характерному для них. Ряд этих представителей буржуазной демократии через одно-два десятилетия нашли свое место в верхах буржуазного общества кто в роли министра, кто — директора банка, кто — депутата парламента. Их разочарование было мелким и дешевым.
Разочарование же Герцена оказалось настолько глубоким и действенным, что из его скептицизма, несмотря на временно захлестывавшие настроения отчаяния, возникала неискоренимая потребность дальнейших научно обоснованных поисков путей к революции и социализму.