До сих пор ему не разрешалось заходить в передние комнаты пасторского дома. Они были святилищем, а кабинет пастора – святая святых. Манфред по бесконечным предупреждениям сестер (эти предупреждения всегда делались с нездоровой радостью) понял, что посещения этой комнаты всегда связаны с наказанием и болью. Он дрожал на пороге, опасаясь, что дядя прознал про ночные визиты Сары, и сильно вздрогнул, когда на его робкий стук ответил рев. Потом медленно раскрыл дверь и вошел.
Дядя Тромп стоял за простым деревянным столом, упираясь в него стиснутыми кулаками.
– Входи, йонг. Закрой дверь. Не стой столбом! – взревел он и тяжело опустился в кресло.
Манфред стоял перед ним, подыскивая слова раскаяния, но прежде чем он успел что-то сказать, дядя Тромп снова заговорил:
– Что ж, йонг, твоя тетя сообщила мне о тебе вот что. – Его тон странно не соответствовал яростному выражению. – Она говорит, что, к сожалению, твоим образованием почти не занимались, но что сейчас ты учишься охотно и стараешься. – Манфред почувствовал такое облегчение, что с трудом мог следить за дальнейшим поучением. – Мы обездоленные люди, йонг. Мы жертвы угнетения и милнеризма. – Манфред слышал о лорде Милнере от отца; по указу этого английского губернатора, печально известного противника африкандеров, дети, которые в школе говорили на голландском языке, должны были носить колпак дурака[17] с надписью «Я осел, я говорю по-голландски». – Есть только один способ победить наших врагов, йонг. Стать умнее, сильнее и безжалостнее их.
Труба Господня так увлекся своей речью, что поднял взгляд к сложным рисункам на потолке. В его глазах сверкала смесь религиозного и политического фанатизма, что давало Манфреду возможность украдкой разглядывать тесно уставленную мебелью комнату.
Три стены занимали книжные полки с серьезной, в основном религиозной литературой. Преобладали Жан Кальвин и отцы-пресвитерианцы, хотя были и книги по истории, философии, юриспруденции, биографии, словари и энциклопедии, а также целые полки гимнов и избранных проповедей на голландском, немецком и английском языках.
Четвертую стену, сразу за дядей Тромпом, занимала галерея фотографий: в верхнем ряду – строгие предки в воскресных костюмах, а под ними преданные члены конгрегации и ученые священники. Все обнаруживали несомненное сходство с Тромпом – целая череда Тромпов, от ясноглазых молодых людей до бородатых обрюзгших стариков в первом ряду.
На самом видном месте висела поразительная и совершенно неуместная, самая большая пожелтевшая фотография в раме, изображавшая голого по пояс молодого человека в трико и великолепном поясе со множеством серебряных пряжек и медальонов.
На фотографии был не кто иной, как сам Тромп Бирман, не старше двадцати пяти лет, чисто выбритый, с пробором в напомаженных волосах, замечательно мускулистый. Телом. Он в классической стойке боксера держал перед собой сжатые кулаки. А на маленьком столе перед ним теснились блестящие кубки и спортивные призы. Молодой человек на снимке улыбался. Он был поразительно красив и в глазах Манфреда невероятно привлекателен и романтичен.
– Ты боксер! – выпалил он, не в силах сдержать удивление и восторг, и Труба Господня осекся на середине громовой речи. Он опустил большую косматую голову и, возвращаясь к реальности, сверкнул глазами и проследил за взглядом Манфреда.
– Не просто боксер, – сказал дядя Тромп. – Чемпион. Чемпион Южно-Африканского Союза в легком весе.
Он увидел лицо Манфреда, что-то вспомнил, и его собственное лицо благодарно смягчилось.
– Ты выиграл эти кубки – и пояс?
– Конечно, йонг. Я разметал филистимлян. Я разил их во множестве.
– Ты сражался только с филистимлянами, дядя Тромп?
– Они все филистимляне, йонг. Как только они выходили на ринг, для меня они становились филистимлянами, и я безжалостно обрушивался на них, как молот и меч Всемогущего.
Тромп Бирман принял стойку и нанес стремительную серию ударов через стол, останавливая кулаки в паре дюймов от носа Манфреда.
– Этими кулаками я зарабатывал на жизнь, йонг. Все посетители платили по десять фунтов. Я боролся с Майком Уильямсом и уложил его в шестом раунде, самого великого Майка Уильямса. – Он хмыкнул и снова принялся боксировать. – Ха! Ха! Левой! Правой! Я даже побил черного Джефту и в 1916 году отнял титул у Джека Лейлора. Я до сих пор слышу, как мне хлопали, когда Лейлор рухнул на пол. Здорово, йонг, как это было здорово… – Он внезапно замолчал, опустил руки, и его лицо снова стало благообразным и полным достоинства. – А потом твоя тетя Труди и Господь Бог израилев увели меня с ринга для более важных трудов.
Боевой блеск в его глазах неохотно погас.
– Боксировать и стать чемпионом – что может быть важнее? – выдохнул Манфред, и Тромп задумчиво посмотрел на него. Он внимательно оглядел мальчика – от коротко остриженной головы до больших, но пропорциональных ног в потрепанной обуви.
– Хочешь учиться боксу?
Он понизил голос и украдкой, как заговорщик, оглянулся на дверь.
Манфред не мог ответить – горло у него перехватило от возбуждения, – но энергично кивнул, и дядя Тромп перешел на свой обычный пронзительный тон:
– Твоя тетя Труди не одобряет драки. И правильно делает. Драки для хулиганов. Выбрось эту мысль из головы, йонг. Думай о возвышенном.
Он так энергично покачал головой, что его борода взъерошилась. Ему самому потребовались огромные усилия, чтобы выбросить эту мысль из головы. Он пальцами расчесал бороду и продолжил:
– Вернемся к тому, о чем я говорил. Мы с твоей тетей считаем, что тебе до поры лучше отказаться от имени Деларей. Ты должен взять фамилию Бирман, пока не стихнет «слава» твоего отца. Его имя и так слишком часто упоминают в газетах, этом орудии Люцифера. Твоя тетя совершенно права, что не допускает их в наш дом. В следующем месяце в Виндхуке будет громкий процесс, суд над твоим отцом. Это может навлечь позор и бесчестие на нашу семью.
– Суд над моим отцом? – Манфред смотрел, не понимая. – Но мой отец мертв.
– Мертв? Ты так думал? – Тромп встал и вышел из-за стола. – Прости меня, йонг. – Он положил большие ладони на плечи Манфреду. – Я причинил тебе ненужные страдания, не сказав об этом раньше. Твой отец не умер. Его поймала полиция, и двенадцатого числа следующего месяца он предстанет перед Верховным судом в Виндхуке.
Он поддержал мальчика, который от этих слов пошатнулся, и мягко пророкотал:
– Теперь ты понимаешь, почему мы хотим, чтобы ты поменял имя, йонг?
* * *Сара торопливо закончила глажку и уборку. Теперь она сидела на груде поленьев, подтянув колени к подбородку, обхватив их руками, и смотрела, как Манфред колет дрова. Она любила смотреть, как он работает топором. Топор был длинный, двуручный, с головкой, окрашенной в красное, и острым блестящим лезвием. Мэнни наточил его так, что мог сбрить золотистый волосок на тыльной стороне ладони.
Он снял рубашку и попросил Сару подержать. Грудь и спина у него блестели от пота. Ей нравился запах его пота, похожий на запах свежего, только что из печи, хлеба или на согретый солнцем инжир, только что с дерева.
Манфред поставил очередную чурку и отступил. Поплевал на ладони. Он всегда так делал, и Сара невольно собрала во рту комок слюны, сопереживая. Потом он взвесил длинный топор, и девочка затаила дыхание.
– Таблица умножения на пять, – приказал он и размахнулся. Топор просвистел у него над головой, и Манфред опустил его. Яркое лезвие со щелканьем погрузилось в чурбак, и одновременно Манфред резко выдохнул.
– Пятью один пять, – пропела Сара во время падения топора.
– Пятью два десять, – выдохнул Манфред, и белое полено отлетело на высоту его головы.
– Пятью три пятнадцать.
Головка топора описала в лучах заходящего солнца сверкающий круг, градом летели белые осколки, а Сара продолжала выкрикивать.
Когда она выкрикнула:
– Пятью десять пятьдесят, – колода раскололась на две части. Манфред отступил, оперся на топорище и улыбнулся.
– Очень хорошо, Сари, ни одной ошибки.
Она покраснела от удовольствия, потом оглянулась, и лицо у нее сразу стало виновато удивленным. Она соскочила с поленницы и в вихре развевающихся юбок побежала по тропинке к дому.
Мэнни быстро повернулся. Дядя Тромп прислонился к углу мастерской и смотрел на него.
– Прости, дядя Тромп. – Он опустил голову. – Я знаю, что ей нечего здесь делать, но я просто не мог ее прогнать.
Дядя Тромп оттолкнулся от стены и медленно приблизился к Манфреду, болтая длинными руками, как большой медведь. Он неторопливо обошел Манфреда, разглядывая его и слегка хмурясь.
Манфред смущенно поморщился. Дядя Тромп больно ткнул его в живот указательным пальцем.
– Сколько тебе лет, йонг?
– Сколько тебе лет, йонг?
Манфред ответил, и дядя Тромп кивнул.
– Еще года три будешь расти. Будешь драться в легком весе, вот что, если в конце не начнешь быстро прибавлять. Тогда будет средний вес.
Манфред почувствовал покалывание на коже; слова были незнакомые, но волнующие. Дядя Тромп отошел от него и направился к поленнице. Неторопливо снял и аккуратно сложил темный пиджак. Положил на поленницу, отстегнул белый пасторский галстук и педантично положил на пиджак. И вернулся к Манфреду, закатывая рукава белой рубашки.
– Значит, хочешь стать боксером? – спросил он. Манфред кивнул, не в силах говорить.
– Отложи топор.
Манфред воткнул топор в чурбак и снова посмотрел дяде в лицо. Дядя Тромп протянул правую руку открытой ладонью вперед.
– Ударь! – велел он.
Манфред сжал кулак и робко замахнулся.
– Ты не чулки штопаешь, йонг, и не тесто месишь. Кто ты, мужчина или кухонная девушка? Ударь, парень. Ударь! Вот так-то лучше. Не заноси руку за голову, просто бей. Сильней! Сильней! Вот так-то лучше. Теперь левой, вот так. Левой! Правой! Левой!
Теперь дядя Тромп держал перед мальчиком обе ладони, он раскачивался и танцевал перед Манфредом, и Манфред энергично следовал за ним, ударяя кулаками по открытым ладоням.
– Хорошо. – Тромп опустил руки. – Теперь ударь меня. Ударь в лицо. Ну, изо всех сил. Прямо в пачку. Посмотрим, сможешь ли ты опрокинуть меня на спину.
Манфред опустил руки и отступил.
– Не могу, дядя Тромп, – сказал он.
– Что не можешь, йонг? Что ты не можешь?
– Не могу ударить тебя. Это неправильно. Неуважительно.
– Значит, мы говорим об уважении, а не о боксе? Мы говорим о пудре и женских перчатках? – взревел дядя Тромп. – Я думал, ты хочешь драться. Думал, ты хочешь быть мужчиной, а вижу сопливого хнычущего малыша. – Он заговорил писклявым фальцетом. – Это неправильно, дядя Тромп. Неуважительно, – передразнил он.
Неожиданно его правая рука устремилась вперед и открытая ладонь ударила Манфреда по щеке, оставив на коже алый отпечаток пальцев.
– Уважение тут ни при чем, йонг. Ты трусишь. Вот кто ты – трусливый маленький нюня. Ты не мужчина! Ты никогда не будешь бойцом!
Стремительно мелькнула вторая огромная лапа. Она ударила так быстро и неожиданно, что Манфред едва ее увидел. Боль заполнила его глаза слезами.
– Надо найти для тебя юбку, девчонка, желтую юбку.
Дядя Тромп внимательно наблюдал за ним, следил за глазами и молча молился – ну же, ну! – продолжая поливать презрением крепкого парня, а тот, смущенный и ошеломленный, отступал. Тромп шел за ним и новым ударом разбил Манфреду нижнюю губу, размозжив о зубы мягкую плоть и оставив полоску крови на подбородке.
«Давай! – молча призывал он, продолжая вслух выкрикивать оскорбления. – Давай, пожалуйста, давай!»
И с огромной радостью, от которой распирало грудь, увидел – вот оно! Манфред набычился, и его глаза изменились. Они вдруг блеснули холодной желтизной, взгляд стал непроницаемым, как у льва перед прыжком, и молодой человек кинулся на дядю.
Хотя тот ожидал этого и молился, чтобы это произошло, скорость и свирепость нападения застали дядю Тромпа врасплох. Только старое чутье боксера спасло его: кулаки Манфреда лишь задели его висок и взъерошили бороду. В первые несколько отчаянных секунд у Тромпа не было времени думать. Чтобы устоять на ногах, чтобы удержать на расстоянии сотворенного им свирепого и яростного зверя, требовались весь ум и все внимание.
Потом давно забытые опыт и боксерское мастерство вернулись, и он принялся нырять, и уворачиваться, и легко танцевать у самых границ досягаемости ударов мальчишки, отражая яростные удары, наблюдая и оценивая, словно сидел в кресле у ринга, и с растущей радостью видя, как этот необученный юнец с равной силой и мастерством использует оба кулака.
«Прирожденный двурукий боксер! Он не предпочитает правую и отрабатывает плечами каждый удар, хотя его этому не учили», – восхищался дядя Тромп.
Потом поглядел Манфреду в глаза и почувствовал холодок при мысли о том, кого выпускает в мир.
«Он убийца. – Тромп признал это. – У него инстинкт леопарда, который убивает ради вкуса крови и удовольствия. Он больше не видит меня. Он видит перед собой только добычу!»
Эта мысль отвлекла его. Он пропустил удар правой рукой в предплечье, и его зубы лязгнули, а кости в лодыжках заныли. Он знал, что скоро его рука от плеча до локтя превратится в синяк; дыхание обожгло горло. Ноги отяжелели. Сердце стучало о ребра. Двадцать два года он не выходил на ринг. Двадцать два года еды, приготовленной Труди, и напряженных упражнений за письменным столом и за кафедрой проповедника, а этот юноша перед ним, точно машина, безжалостно теснит его, бьет обоими кулаками, желтые глаза с убийственной близорукостью сосредоточены только на нем.
Дядя Тромп собрался; он дождался, чтобы Манфред взмахнул правой рукой и на мгновение открылся, и нанес контрудар левой, свой лучший удар, тот самый, которым уложил черного Джефту в третьем раунде. Удар прошел, кость негромко стукнулась о кость.
Манфред ошеломленно опустился на колени, убийственный желтый огонь в его глазах погас, сменившись тупым изумлением. Он словно очнулся от транса.
– Вот так-то, йонг. – Красивый голос Трубы Господней прерывали хриплые вдохи. – На колени и возблагодари своего Создателя. – Он сам тяжело встал на колени рядом с Манфредом и положил толстую руку ему на плечи. Поднял лицо и прерывающимся голосом обратился к небу: – Всемогущий Господь, благодарим тебя за сильное тело, которым Ты одарил Твоего юного слугу. Благодарим Тебя за его природный левый – понимая, что потребуется еще много тяжелого труда, – и униженно молим благосклонно взглянуть на наши усилия научить его работать ногами. Его правая рука – Твое благословение, за что мы всегда будем бесконечно благодарны, хотя ему придется научиться не телеграфировать за пять дней о своем намерении ударить.
Манфред все еще качал головой и тер подбородок, но на тычок большим пальцем в ребра послушно отозвался:
– Аминь.
– Мы начнем работу немедленно, о Господи, и изготовим в мастерской ринг, чтобы приучить мальчика ко вкусу веревок, и смиренно молим благословить это наше предприятие; просим также Твоей помощи, дабы всего этого не заметила законная супруга Твоего слуги Труди Бирман.
* * *Почти ежедневно за полдень под предлогом посещения одного из прихожан дядя Тромп седлал пони и картинно выезжал через главные ворота, помахав жене, стоявшей на веранде. Манфред ждал его под деревьями рядом с главной дорогой на Виндхук, уже босой и одетый только в короткие штаны цвета хаки. Когда дядя Тромп подъезжал и пускал лошадь легким галопом, Манфред бежал рядом.
– Сегодня пять миль, йонг, вниз до моста через реку и назад, и сегодня мы сделаем это быстрей, чем вчера.
Перчатки, которые дядя Тромп незаметно вытащил из чемодана на чердаке, потрескались от старости, но они залепили трещины древесной смолой. Когда Тромп в первый раз надел их мальчику на руки и перевязал, Манфред поднял их к носу и принюхался.
– Запах кожи, и пота, и крови, йонг. Заполни им свои ноздри. Отныне ты его полюбишь.
Манфред хлопнул перчаткой о перчатку, и на мгновение в его глазах снова вспыхнул желтый свет, потом он улыбнулся.
– В них приятно, – сказал он.
– Ничего не может быть приятней, – согласился дядя Тромп и подвел Манфреда к набитому речным песком тяжелому холщовому вещевому мешку, и свисавшему с балки в углу мастерской.
– Для начала поработай левой. Это как с дикой лошадью: ее надо переупрямить, подчинить, объездить, научить не тратить силы зря. Пусть научится выполнять наши желания, не просто болтаться в воздухе.
Они вместе соорудили ринг – в четверть обычного размера, потому что больше в мастерской не было места, – глубоко вогнали в земляной пол угловые столбы и зацементировали их. Потом покрыли пол парусиной. Парусину и цемент пожертвовал один из богатых прихожан дяди Тромпа; «во славу Господа и Volk’а» – отмахнуться от такого призыва нелегко.
Саре, торжественно поклявшейся хранить тайну, – клятву сочинили вместе дядя Тромп и Манфред – разрешили присутствовать на тренировках, хотя она оказалась необъективной зрительницей и бесстыдно болела за молодого участника.
Проведя два тренировочных боя, после которых дядя Тромп хоть и остался невредим, но пыхтел, как паровоз, пастор печально покачал головой:
– Бесполезно, йонг. Либо надо найти тебе другого спарринг-партнера, либо мне самому нужно снова тренироваться.
Теперь пони оставляли пастись под деревьями, а дядя Тромп кряхтел и хмыкал во время долгих пробежек рядом с Манфредом, и капли пота на его бороде напоминали первый летний дождь.
Однако его выступающий живот чудесным образом сократился, и вскоре из-под слоя мягкого жира, покрывавшего плечи и грудь, появились жесткие мышцы. Постепенно раунды увеличились от двух до четырех минут, и Сара, назначенная официальным хранителем времени, отмеряла каждый раунд по дешевым серебряным карманным часам дяди Тромпа; часы искупали свою сомнительную точность величиной.