Однако его выступающий живот чудесным образом сократился, и вскоре из-под слоя мягкого жира, покрывавшего плечи и грудь, появились жесткие мышцы. Постепенно раунды увеличились от двух до четырех минут, и Сара, назначенная официальным хранителем времени, отмеряла каждый раунд по дешевым серебряным карманным часам дяди Тромпа; часы искупали свою сомнительную точность величиной.
Прошел почти месяц, прежде чем дядя Тромп сказал себе, хотя ни за что не сказал бы этого Манфреду: «Он становится похож на боксера». А Манфреду он объявил:
– Теперь мне нужна скорость. Ты должен стать быстрым, как мамба, и смелым, как медоед.
Мамба – самая опасная африканская змея. Она бывает толщиной в запястье и достигает двадцати футов в длину. Яд одной змеи может убить взрослого человека за четыре минуты, и смерть эта мучительна. Мамба так быстра, что перегоняет скачущую галопом лошадь; удар ее так стремителен, что его невозможно увидеть.
– Быстрым, как мамба, и смелым, как медоед, – повторил дядя Тромп, как потом повторял сотни и тысячи раз.
Медоед – африканский барсук, питающийся медом; у этого небольшого животного такая толстая кожа, что ее не прокусить ни мастифу, ни леопарду, массивная приплюснутая голова, от которой безрезультатно отскакивает дубина, у него сердце льва и храбрость великана. Обычно спокойный и сдержанный, этот барсук, чувствуя угрозу, бесстрашно бросается на любого соперника. Легенда утверждает, что медоед инстинктивно нацеливается на пах и откусывает яички любому самцу – человеку или буйволу, льву или слону – который ему угрожает.
– Хочу кое-что показать тебе, йонг. – Дядя Тромп подвел Манфреда к большому деревянному ящику, стоявшему у стены мастерской, и открыл крышку. – Это тебе. Заказал почтой из Кейптауна. Прибыло вчера поездом.
И он вложил в руки Манфреда сооружение из кожи и резины.
– Что это, дядя Тромп?
– Пойдем. Я покажу.
Через несколько минут дядя Тромп установил сложное устройство.
– Ну, что думаешь, йонг?
Он отступил, широко улыбаясь в бороду.
– Это лучшее, что мне дарили. Но что это, дядя Тромп?
– Ты называешь себя боксером и не можешь узнать грушу!
– Груша! Должно быть, она стоила кучу денег.
– Да, йонг, но не говори тете Труди.
– А что мы с ней будем делать?
– Вот что! – воскликнул дядя Тромп и принялся обоими кулаками колотить по груше в быстром ритме стаккато, перехватывая грушу, когда та отскакивала от стены, безошибочно заставляя ее двигаться, пока наконец не остановился, тяжело дыша.
– Скорость, йонг. Быстрым, как мамба.
Перед лицом щедрости и энтузиазма дяди Тромпа Манфреду пришлось собрать все свое мужество, чтобы выговорить то, что все эти недели вертелось у него на языке.
Он ждал последнего возможного мгновения самого последнего дня, прежде чем выпалить:
– Мне надо уехать, дядя Тромп, – и с болью увидел, как морщинистое бородатое лицо, которое он, что было вполне естественно, уже полюбил, исказилось от недоверия и разочарования.
– Уехать? Ты хочешь покинуть мой дом? – Дядя Тромп остановился посреди пыльной дороги на Виндхук и старым полотенцем, обернутым вокруг шеи, вытер потное лицо. – Но почему, йонг, почему?
– Папа, – ответил Манфред. – Суд над ним начинается через три дня. Я должен быть там, дядя Тромп. Я должен уехать, но я вернусь. Клянусь вернуться, как только смогу.
Дядя Тромп отвернулся и снова побежал по длинной прямой дороге; при каждом шаге его косолапые ноги поднимали облака пыли. Манфред побежал следом. Оба молчали, пока не добежали до купы деревьев, где ждала коляска, запряженная лошадью.
Оум Тромп сел на козлы и взял вожжи. Сверху вниз он взглянул на Манфреда, стоявшего у переднего колеса.
– Я бы хотел, йонг, чтобы у меня был сын, который проявил бы такую верность, – негромко проворчал он и пустил пони шагом.
На следующий вечер, много позже ужина и вечерней молитвы, Манфред лежал в кровати; свеча на полке над его головой была старательно заслонена, чтобы ее свет не сказал тете Труди о расточительности Манфреда. Он читал Гете, любимого писателя отца. Это было нелегко, хотя его немецкий значительно улучшился. Тетя Труди настаивала, чтобы два дня в неделю в доме говорили только по-немецки, и за столом затевала сложные ученые дискуссии, в которых должны были участвовать все члены семьи, и не просто должны – обязаны. Но Гете – не шутки, и Манфред так сосредоточился на сложном использовании писателем глаголов, что заметил дядю Тромпа, только когда его тень упала на кровать и книгу взяли из рук.
– Испортишь глаза, йонг.
Манфред быстро сел, свесил ноги с кровати, а дядя Тромп сел с ним рядом.
Несколько мгновений старик листал книгу. Потом заговорил, не поднимая головы.
– Завтра утром Раутенбах уезжает в Виндхук на своем «форде-Т». Везет на рынок сотню индеек. В кузове есть для тебя место. Вываляешься в перьях и индюшачьем помете, зато дорога обойдется дешевле, чем поезд.
– Спасибо, дядя Тромп.
– В городе есть старая вдова, набожная, достойная женщина, к тому же отличная кухарка. Будешь жить у нее. Я ей написал.
Он достал из кармана листок из своего блокнота и положил Манфреду на колени. Листок был сложен и запечатан красным воском: на жалованье деревенского священника нельзя было купить такую роскошь, как конверт.
– Спасибо, дядя Тромп.
Манфред не знал, что еще сказать. Ему хотелось обхватить руками толстую медвежью шею и прижаться щекой к жесткой бороде, но он сдержался.
– Могут быть другие расходы, – проворчал дядя Тромп. – Не знаю, как ты вернешься. Но вот…
Он порылся в кармане, другой рукой схватил запястье Манфреда и что-то положил ему в открытую ладонь.
Манфред увидел две блестящие монеты в полкроны и медленно покачал головой.
– Дядя Тромп…
– Ничего не говори, йонг, особенно тете Труди.
Он начал вставать, но Манфред схватил его за рукав.
– Дядя Тромп, я отплачу тебе – за это и за все остальное.
– Я знаю, что отплатишь, йонг. Когда-нибудь ты воздашь мне тысячекратно – гордостью и радостью.
– Нет, нет. Не «когда-нибудь». Сейчас. Я могу отплатить тебе сейчас.
Манфред вскочил с кровати и подбежал к стоявшему на четырех кирпичах перевернутому упаковочному ящику, и служившему ему шкафом. Наклонился, сунул руку под ящик и вытащил оттуда желтый кисет. Торопливо вернулся к дяде Тромпу и потянул за шнурки маленького кисета. Его руки дрожали от волнения и желания порадовать.
– Вот, дядя Тромп, открой сам.
Снисходительно улыбаясь, дядя Тромп протянул огромную лапу, тыльную сторону которой покрывали жесткие черные завитки; пальцы были толстые, как деревенские сосиски.
– Что у тебя здесь, йонг? – весело спросил он, но его улыбка застыла, когда Манфред высыпал ему на ладонь сверкающие камни.
– Алмазы, дядя Тромп, – прошептал Манфред. – Достаточно, чтобы сделать тебя богатым человеком. Достаточно, чтобы купить все, что тебе нужно.
– Где ты их взял, йонг? – Голос дяди Тромпа звучал спокойно и бесстрастно. – Как они оказались у тебя?
– Мой папа… отец. Он спрятал их за подкладкой моего пиджака. Сказал, что они для меня, чтобы заплатить за мое воспитание и образование, заплатить за все, что он хотел для меня сделать, но так и не смог.
– Так! – негромко сказал дядя Тромп. – Значит, все, что пишут в газетах, правда. Это не английское вранье. Твой отец – разбойник и грабитель. – Огромная рука сжала сверкающие сокровища. – И ты был с ним, йонг! Ты наверняка был с ним, когда он творил те бесчинства, за которые его будут судить и осудят. Ты был с ним, йонг? Отвечай! – Его голос набирал силу, как ветер в бурю, и вот взревел: – Ты совершил вместе с ним это великое зло, йонг? – Другой рукой он схватил Манфреда за перед рубашки и подтащил его к себе, так что лицо мальчика оказалось в нескольких дюймах от его торчащей бороды. – Исповедуйся, йонг. Расскажи мне все, до последней капли зла. Был ли ты с отцом, когда он напал на английскую женщину и ограбил ее?
– Нет! Нет! – Манфред яростно мотал головой. – Это неправда. Отец ничего такого не делал. Это наши алмазы. Он мне объяснил это. Он забрал то, что по праву принадлежало нам.
– Был ли ты с ним, когда он это делал, йонг? Говори правду, – перебил его новым ревом дядя Тромп. – Говори, был ты с ним?
– Нет, дядя Тромп. Он пошел один. А вернулся раненый. Его рука… его запястье…
– Благодарю Тебя, Господи! – Дядя Тромп с облегчением посмотрел вверх. – Прости его, ибо он не ведал, что творит, Господь. Его вовлек в грех дурной человек.
– Отец хороший, – возразил Манфред. – У него отобрали то, что по справедливости принадлежало нам.
– Молчи, йонг. – Оум Тромп выпрямился во весь рост, великолепный и страшный, как библейский пророк. – Твои слова – оскорбление Господу. Ты будешь наказан здесь и сейчас.
Он потащил Манфреда по мастерской и подтолкнул к черной железной наковальне.
– Не укради. Так сказал сам Господь. – Он положил один алмаз в центр наковальни. – Эти камни – порождение страшного зла. – Дядя Тромп протянул руку к стойке у стены и снял с нее четырехфунтовый молот. – Их надлежит уничтожить.
И он сунул молот в руки Манфреду.
– Молись о прощении, йонг. Моли Господа о милосердии и прощении – и бей!
Манфред стоял с молотом в руках и смотрел на алмаз на наковальне.
– Бей, йонг! Разбей проклятый камень или будешь вечно проклят, – ревел дядя Тромп. – Бей во имя Господа. Избавься от вины и стыда.
Манфред медленно поднял молот и замешкался. Он повернулся и посмотрел на свирепого старика.
– Бей быстрей! – ревел дядя Тромп. – Немедленно!
И Манфред занес молот таким же гибким, плавным движением, каким рубил дрова, и выдохнул от усилия, когда молот ударил о наковальню.
Манфред медленно поднял молот. Алмаз превратился в белый порошок, тоньше сахара, но в каждом миниатюрном кристалле оставались огонь и красота, когда эти кристаллы ловили и усиливали огонь свечи; дядя Тромп ладонью смахнул с наковальни алмазную пыль, и та многоцветным радужным облаком опустилась на земляной пол.
Дядя Тромп положил на наковальню другой огненный камень – целое состояние, столько человек может скопить за десять лет непрерывного труда, – и отступил.
– Бей! – крикнул он. Молот свистнул в воздухе, и наковальня зазвенела, как большой гонг. Драгоценную пыль смахнули, и на ее место лег новый камень.
– Бей! – ревел Труба Господня, и Манфред работал молотом, крякая от усилий и всхлипывая при каждом ударе, пока наконец дядя Тромп не воскликнул:
– Хвала Господу, да славится имя Его. Готово!
Он упал на колени, потащив за собой Манфреда. Они склонились у наковальни, как у алтаря, и белая алмазная пыль покрыла их колени, когда они молились.
– О Господи Иисусе, взгляни милосердно на это раскаяние. Ты, который отдал Свою жизнь за наше спасение, прости Твоего юного слугу, чье детское невежество довело его до ужасного греха.
Было уже за полночь и свеча догорала в лужице воска, когда дядя Тромп встал с колен и поднял Манфреда.
– Ложись спать, йонг. Мы сделали все что могли для спасения твоей души.
Он смотрел, как Манфред разделся и лег под серое одеяло. Потом тихо спросил:
– Если я запрещу тебе утром уезжать в Виндхук, ты послушаешься?
– Отец… – прошептал Манфред.
– Отвечай, йонг, послушаешься ты меня?
– Не знаю, дядя Тромп, но не думаю. Мой па…
– Тебе есть в чем раскаиваться, парень. Не стоит добавлять к этому грех неповиновения. Поэтому я не запрещаю тебе. Поступай так, как велят твои верность и совесть. Но ради себя и ради меня, приехав в Виндхук, пользуйся именем Бирман, а не Деларей, йонг, слышишь?
* * *– Сегодня суд! У меня правило: никогда не предсказывать исход какой бы то ни было части юридического процесса, – сказал Эйб Абрахамс, сидя в кресле напротив стола Сантэн Кортни. – Однако сегодня я нарушу собственное правило. Этого человека приговорят к виселице. Никаких сомнений.
– Почему вы так уверены, Эйб? – негромко спросила Сантэн. Эйб с тайным восхищением поглядел на нее, прежде чем ответить. На ней было простое платье с низкой талией, безупречный покрой и тонкость материала – джерси – оправдывала его дороговизну. Сантэн стояла у французского окна, и платье подчеркивало ее маленькую – по моде – грудь и мальчишески стройные бедра. Яркое белое африканское солнце создавало вокруг ее головы нимб, и Эйбу потребовалось немало усилий, чтобы отвести от нее взгляд и сосредоточиться на горящей сигаре, которой он взмахнул, перечисляя свои доводы.
– Во-первых, бесспорные доказательства вины. Никто, даже защита, не пытается всерьез утверждать, будто он невиновен, – этот дьявол виновен по всем пунктам. Виновен в намерении, в исполнении, в умышлении и осуществлении умысла, виновен со всеми отягчающими обстоятельствами, включая нападение и ограбление воинского склада, виновен в том, что стрелял в полицейских и ранил одного, взорвав гранату. Защита признала, что ее единственная надежда – вытащить из шляпы закона какого-нибудь спрятанного там кролика, чтобы воззвать к его чувству и чести, но до сих пор эта надежда не осуществилась.
Сантэн вздохнула. Она два дня провела в свидетельском кресле. Хотя во время подробного и строгого перекрестного допроса она сохраняла спокойствие и невозмутимость, она устала, и ее преследовало чувство вины, ощущение, что она сама довела Лотара до этой отчаянной преступной глупости и теперь виновна в том, что возглавляет свору, накинувшуюся на него и готовую разорвать на куски со всей свирепостью, какую позволяет закон.
– Во-вторых, – взмахнул сигарой Эйб, – прошлое этого человека. Во время войны он был предателем и мятежником, за его голову была назначена награда. Это головорез с длинным списком преступлений.
– За преступления военного времени он получил помилование, – заметила Сантэн. – Полное прощение, подписанное премьер-министром и министром юстиции.
– Тем не менее это говорит против него. – Эйб понимающе покачал головой. – Это помилование даже ухудшает его положение: он укусил руку милосердия, протянутую ему после войны, посмеялся над законом. Судье это не понравится, можете поверить.
Эйб осмотрел сигару. Она горела ровно, образуя плотный столбик серого пепла в дюйм длиной. Эйб одобрительно кивнул.
– В-третьих, – продолжал он, – этот человек не проявил раскаяния – ни капли, ни щепотки. И отказался сообщить, что сделал со своей грязной добычей.
Он помолчал, заметив отчаяние Сантэн при упоминании о пропавших алмазах, потом торопливо продолжил:
– В-четвертых, эмоциональные аспекты преступления – нападение на женщину из высшего общества. – Он неожиданно улыбнулся. – На беспомощную женщину, настолько неспособную защищаться, что она едва не откусила ему руку. – Сантэн нахмурилась, и Эйб сразу снова посерьезнел. – Ваша храбрость и изобретательность, достоинство, с каким вы держались в роли свидетеля, тоже не в его пользу. Вы видели газеты: Жанна д’Арк и Флоренс Найтингейл в одном лице; замаскированное предположение, что его нападение на вас, возможно, было гораздо более отвратительным и жестоким, чем позволяет говорить скромность. Судья захочет вознаградить вас, преподнеся голову этого человека на блюде.
Сантэн взглянула на свои часики.
– Суд начнется через сорок минут. Пора подняться на холм.
Эйб немедленно встал.
– Люблю наблюдать за действием закона, за его степенным, размеренным шагом, за всеми его прикрасами и ритуалами, за медленным перемалыванием свидетельств, отсеиванием зерна от плевел…
– Не сейчас, Эйб, – остановила она его, надевая шляпку с маленькими полями перед зеркалом над каминной полкой: спустить черную вуаль на один глаз, повернуть шляпку под элегантным углом, – взяла сумочку из крокодиловой кожи и зажала ее под мышкой. – Довольно речей. Просто посмотрим, чем кончится этот ужас.
В «форде» Эйба они поднялись на холм. В вестибюле суда их ждала пресса, фотографы совали свои камеры в открытое окно «форда», ослепляли Сантэн непрерывными вспышками. Она сумочкой заслонила глаза, но как только вышла из машины, ее тут же обступила толпа и засыпала вопросами:
– Что вы почувствуете, когда его повесят?
– А что насчет алмазов? Сможет ваша компания уцелеть без них, миссис Кортни?
– Как вы думаете, они готовы на сделку ради алмазов?
– Что вы чувствуете?
Эйб, проложив для нее дорогу через толпу, втащил Сантэн за руку в относительную тишину суда.
– Подождите меня здесь, Эйб, – приказала она, ускользнула в коридор и прошла через толпу зрителей, ожидавших, когда откроют двери главного зала заседаний. К ней поворачивались головы, и ее провожала волна комментариев и пересудов, но она не обращала на это внимания и свернула к женскому туалету. Непосредственно напротив располагалась комната защиты; Сантэн огляделась, желая убедиться, что за ней не наблюдают, повернула к этой двери, резко постучала, открыла и вошла. Закрыла за собой дверь и, когда адвокат поднял голову, сказала:
– Прошу прощения, джентльмены, но я должна с вами поговорить.
Когда Сантэн спустя несколько минут вернулась, Эйб ждал ее там, где она его оставила.
– Полковник Малкомс здесь, – сказал он, и на мгновение она забыла все прочие свои заботы.
– Где он? – нетерпеливо спросила она. Сантэн не видела Блэйна со второго дня суда, когда он звонким голосом, от которого тонкие волоски на ее шее вставали дыбом, давал свои свидетельские показания. Его показания были тем более убедительны, что говорил он сухо и бесстрастно. Защита пыталась запутать его вопросами к описанию стрельбы по лошадям и нападения с применением гранат, но быстро почуяла, что ничего не выйдет, и отстала через несколько минут перекрестного допроса. С тех пор Сантэн каждый день напрасно искала его.