– Эту проблему мы еще даже не начали исследовать или пытаться понять, – согласился Блэйн. – Помолимся, чтобы наши дети и внуки не проклинали нас за это пренебрежение.
– Поистине помолимся, – подхватил Сматс. – А между тем на мгновение бросим взгляд за наши границы: хаос поглотил весь мир. – Он ударял по земле тростью, подчеркивая каждую свою мысль. – В Америке рухнула система кредитов и торговля с Европой и остальным миром почти прекратилась. Армии бедных и обездоленных бесцельно бродят по континенту. – Он вонзил конец трости в дерн. – В Германии после развала экономики рушится Веймарская республика. Сто пятьдесят миллиардов веймарских марок за одну старую золотую марку – это уничтожило все сбережения в стране. И из пепла вырастает новая диктатура, основанная на крови и насилии. От нее исходит зловоние невероятного зла. – Он снова гневно ударил по земле. – В России обезумевшее чудовище уничтожает миллионы своих сограждан. Япония в когтях анархии. Военные подняли мятеж, уничтожили гражданское правительство, захватили Маньчжурию, сотнями тысяч убивая ее несчастных жителей, угрожая в ответ на протесты всего мира выйти из Лиги Наций. – Снова свистнула трость, опустившись на сочную траву кикуйю. – Массовое изъятие вкладов из «Банка Англии» привело к тому, что английское правительство вынуждено было отказаться от золотого стандарта. Из склепов истории снова вышло старинное проклятие антисемитизма и бродит по всему миру. – Сматс остановился и посмотрел прямо в лицо Блэйну. – Куда ни повернись, везде катастрофы и смертельная опасность. Я не стану пытаться извлечь из этого выгоду и тем самым разделить страдающий народ. Нет, Блэйн, коалиция и сотрудничество, а не конфликт.
– Как все могло так быстро прийти в упадок, оу баас? – тихо спросил Блэйн. – Кажется, только вчера мы процветали и были счастливы.
– В Южной Африке человек на рассвете может быть полон надежд, а в полдень охвачен отчаянием.
Сматс помолчал, потом снова сосредоточился.
– Вы мне нужны, Блэйн. Вам нужно время, чтобы подумать?
Блэйн покачал головой.
– Нет. Можете рассчитывать на меня, оу баас.
– Я так и знал.
Блэйн посмотрел Сматсу за спину, туда, где под дубами сидела Сантэн, и постарался скрыть свое возбуждение, подавить стоящее за ним чувство стыда; он стыдился того, что в отличие от старого праведника Сматса получит выгоду от агонии страны и цивилизованного мира, стыдился, что только сейчас, в обстановке отчаяния и трудностей, сможет осуществить свою заветную мечту – стать членом кабинета министров. Вдобавок он вернется в Кейп, вернется из пустыни в этот рай на земле, туда, где живет Сантэн Кортни.
Потом его взгляд упал на худую, бледную женщину в инвалидном кресле, чья красота блекла под напором боли и наркотиков, и стыд почти уравновесил его радость.
Но вот Сматс снова заговорил:
– Я еще четыре дня буду гостем, здесь, в Вельтевредене, Блэйн. Сэр Гарри уломал меня дать ему разрешение написать мою биографию, и я буду работать с ним над первым черновиком. В то же время я проведу серию тайных встреч с Барри Герцогом, чтобы согласовать все детали коалиции. Здесь идеальное место для наших переговоров, и я буду признателен, если вы тоже задержитесь. Почти несомненно вы мне понадобитесь.
– Конечно. – Блэйн с усилием отрешился от собственных переживаний. – Я останусь здесь столько, сколько буду нужен вам. Хотите, чтобы я подал прошение об отставке с поста администратора?
– Напишите письмо, – согласился Сматс. – Я объясню Герцогу причины, и вы сможете лично подать ему прошение.
Блэйн взглянул на часы, и старый генерал сразу сказал:
– Ах да, вам нужно готовиться к матчу. Эти развлечения в разгар таких страшных событий напоминают игру на скрипке во время пожара Рима[27], но надо соблюдать внешние приличия. Я даже согласился вручать призы. Сантэн Кортни умеет убеждать. Надеюсь, во время вручения призов мы встретимся – когда я вручу вам кубок.
Победа далась нелегко, но главная команда Кейпа, возглавляемая Блэйном Малкомсом, в финальном матче свела на нет все усилия главной команды Трансвааля и выиграла с перевесом в три гола. Сразу вслед за этим все участники турнира собрались у подножия трибуны, где на столе было выставлено множество серебряных кубков, но тут случилась необъяснимая пауза. Не хватало одной команды – чемпионов-юниоров.
– Где Шаса? – тихо, но яростно спросила Сантэн у Сирила Слейна, организатора турнира.
Он беспомощно развел руками.
– Обещал быть здесь.
– Если это его сюрприз… – Сантэн с усилием скрыла гнев за любезной улыбкой заинтересованным гостям. – Что ж. Начнем без них.
Она заняла свое место в первом ряду трибуны рядом с генералом и подняла руки, призывая к вниманию.
– Генерал Сматс, леди и джентльмены, почетные гости и дорогие друзья…
Она смолкла и неуверенно огляделась: ее голос заглушило гудение, звук постепенно нарастал, превратился в рев, и все подняли лица к небу, одни удивленно, другие встревоженно или весело. Над дубами в дальнем конце поля для гольфа вдруг показались крылья низко летящего самолета. Сантэн узнала одномоторный «пасс-мот»[28]. Он круто повернул к трибуне и полетел над полем прямо на нее. Затем, когда казалось, что он врежется в заполненную трибуну, самолет резко поднял нос и пролетел над головами собравшихся, так что половина зрителей невольно пригнулась, а женщины закричали.
Когда самолет пролетал над ней, Сантэн увидела в боковом окне смеющееся лицо Шасы, его машущие руки, и мгновенно перенеслась назад во времени и пространстве.
Лицо больше не принадлежало Шасе – это было лицо его отца, Майкла Кортни. В сознании Сантэн машина больше не была синей и стройной, она приобрела старомодные очертания: двойные крылья, проволочные распорки, открытая кабина и пятнистая желтая раскраска военного самолета-разведчика.
Самолет описал широкий круг и снова появился над вершинами дубов, а Сантэн стояла, застыв от потрясения, ее душу разрывал молчаливый крик боли: она вновь видела, как желтый самолет-разведчик с простреленными крыльями пытается перелететь через высокие буки под шато Морт-Омм, и его двигатель кашляет и замолкает.
«Майкл!» – мысленно кричала она и, охваченная страшной болью, снова видела, как смертельно раненная машина задевает высокий бук, переворачивается, мелькая крыльями, падает и ударяется о землю в облаке порванных распорок и ткани. Снова расцветало пламя, словно страшный ядовитый цветок; к ней по лужайке покатился темный дым, а человек в открытой кабине дергался, корчился, чернел; оранжевое пламя взметнулось выше, жар затанцевал блестящими миражами, повалил жирный черный дым, и уши Сантэн наполнил грохот.
«Майкл!»
Челюсти у нее свело, стиснутые зубы болели от давления, губы словно сковало льдом ужаса, и произнести рвущееся наружу имя не получалось.
Но тут эта картина чудом померкла, и Сантэн увидела, как маленький синий самолет аккуратно садится на траву площадки для поло, опускает хвост, гул двигателя сменяется вежливым бормотанием, самолет поворачивает у дальнего края поля и, слегка покачивая крыльями, катит к трибуне. Он остановился прямо под трибуной, и с последним выхлопом голубого дыма двигатель умолк.
Дверцы по обе стороны раскрылись, оттуда вывалились смеющиеся Шаса Кортни и три его товарища по команде. Сантэн поразило, как они сумели уместиться в крошечной кабине.
– Сюрприз! – орали они. – Сюрприз! Сюрприз!
На трибуне послышались смех, аплодисменты, свист и выкрики. Самолет все еще был удивительным новшеством, способным привлечь внимание даже таких искушенных гостей. Вероятно, лишь каждому пятому среди них доводилось летать, и неожиданное шумное появление этого чуда техники создало атмосферу возбужденного веселья, так что Шаса повел свою команду к столу получать из рук генерала Сматса серебряный кубок под громкие аплодисменты и хриплые комментарии.
Из левой дверцы выбрался пилот, крепкий лысый мужчина, и Сантэн свирепо посмотрела на него. Она не знала, что среди его разнообразных достоинств есть и умение водить самолет, но была полна решимости сделать так, чтобы он пожалел о сегодняшней проказе. Сантэн всегда всеми силами старалась отбить у Шасы интерес к полетам и самолетам, но это было трудно. У Шасы рядом с постелью всегда стояла фотография отца в мундире летчика, а с потолка его спальни свешивалась модель истребителя SE5; в последние годы вопросы о самолетах и воинских подвигах отца становились все более настойчивыми и целенаправленными. Конечно, это должно было предупредить Сантэн, но она была так занята, ей и в голову не приходило, что он начнет учиться летать, не посоветовавшись с нею. Оглядываясь назад, она теперь понимала, что сознательно игнорировала такую возможность, нарочно не думала о ней, и тем более неприятным был теперь шок.
Держа в руках серебряный кубок, Шаса закончил благодарственную речь особенным заверением:
– И наконец, леди и джентльмены, вы могли бы подумать, что «пасс-мот» вел Джок Мерфи. Но это не так. Он даже не притрагивался к приборам – верно? – Он взглянул на своего лысого инструктора, и тот утвердительно кивнул. – Вот! – рассмеялся Шаса. – Понимаете, я решил стать летчиком, как мой отец.
Сантэн не присоединилась к смеху и аплодисментам.
* * *Так же неожиданно, как приехали и изменили жизнь Вельтевредена, сотни гостей исчезли, оставив только разбитый дерн на поле для гольфа, мусор, горы пустых бутылок из-под шампанского да груды грязного белья в прачечной. Сантэн вдруг полегчало. Ее последний картинный жест был сделан, последний снаряд из ее арсенала выпущен, и в субботу почтовый корабль, причаливший в Столовом заливе, принес приглашенного, но нежелательного гостя.
– Этот проклятый тип напоминает мне гробовщика в роли сборщика налогов, – ворчал сэр Гарри. Он отвел генерала Сматса в оружейную, которую, приезжая в Вельтевреден, всегда использовал как кабинет. Они погрузились в обсуждение биографии и до ланча не показывались.
Гость вышел к завтраку, когда Сантэн и Шаса вернулись со своей обычной утренней верховой прогулки, раскрасневшиеся и умирающие от голода. Когда они рука об руку вошли в столовую, смеясь очередной шутке Шасы, гость разглядывал клейма на серебряной посуде. Настроение сразу изменилось. Сантэн прикусила губу и посерьезнела, увидев посетителя.
– Позвольте представить моего сына, Майкла Шасу Кортни. Шаса, это мистер Дейвенпорт из Лондона.
– Здравствуйте, сэр. Добро пожаловать в Вельтевреден.
Дейвенпорт посмотрел на Шасу тем же оценивающим взглядом, каким разглядывал серебро.
– Это значит «всем довольный», – объяснил Шаса. – По-голландски, понимаете, Вельтевреден.
– Мистер Дейвенпорт – из фирмы «Сотби», Шаса, – заполнила неловкую паузу Сантэн. – Он приехал дать мне совет относительно кое-чего из старых картин и мебели.
– О, здорово! – воскликнул Шаса. – Видели, сэр? – Шаса указал на пейзаж над буфетом. – Любимая мамина картина. Написана в поместье, где она родилась. Морт-Омм под Аррасом.
Дейвенпорт поправил очки в стальной оправе и наклонился над буфетом, чтобы лучше взглянуть, при этом его солидный живот опустился на поднос с яичницей, отчего на его жилете расплылось жирное пятно.
– Написано в 1875 году, – с серьезным видом сказал он. – Его лучший период.
– Этого парня зовут Сислей, – с энтузиазмом подсказал Шаса. – Альфред Сислей. Он известный художник, правда, мама?
– Chеri, я думаю, мистер Дейвенпорт знает, кто такой Альфред Сислей.
Но Дейвенпорт не слушал.
– Можно получить пятьсот фунтов, – сказал он, достал из внутреннего кармана блокнот и сделал пометку. При этом с его волос просыпалось и осело на плечах темного пиджака облачко перхоти.
– Пятьсот фунтов? – недоверчиво переспросила Сантэн. – Я заплатила за нее гораздо дороже.
Она налила кофе – Сантэн никак не могла привыкнуть к обильным английским завтракам – и отнесла чашку во главу стола.
– Возможно, миссис Кортни. У нас на аукционе в прошлом месяце был гораздо лучший образец его работ, «L’Ecluse de Marly»[29]; мы назначили очень скромную начальную цену, но и ее не получили. Боюсь, сейчас конъюнктура выгодна для покупателя.
– О, не беспокойтесь, сэр. – Шаса вывалил на тарелку горкой яичницу и увенчал ее куском свежего хлеба. – Она не продается. Мама никогда ее не продаст, верно, мама?
Дейвенпорт не обратил на него внимания и отнес свою тарелку на свободное место рядом с Сантэн.
– А вот Ван Гог в парадной гостиной – совсем другое дело, – сказал он, набрасываясь на копченого лосося с большим энтузиазмом, чем проявлял к чему-либо после своего прибытия. С набитым ртом он прочел по блокноту: – Зеленое и фиолетовое пшеничное поле; борозды направляют глаз к огромному шару восходящего солнца высоко на картине. – Он закрыл записную книжку. – В Америке даже при нынешнем состоянии рынка большая мода на Ван Гога. Конечно, не могу сказать, долго ли она продержится, сам я его не выношу, но я прикажу сфотографировать картину и разошлю снимки десятку наших самых важных клиентов в Соединенных Штатах. Думаю, за него можно выручить от четырех до пяти тысяч фунтов.
Шаса положил нож и вилку и переводил с Дейвенпорта на мать вопросительный и тревожный взгляд.
– Думаю, мы поговорим об этом позже, мистер Дейвенпорт, – торопливо вмешалась Сантэн. – Я отвела вам вторую половину дня. А сейчас давайте наслаждаться завтраком.
Трапеза прошла в молчании, но когда Шаса отодвинул тарелку, не доев, Сантэн встала вместе с ним.
– Куда ты, chеri?
– На конюшню. Кузнец меняет подковы у двух моих пони.
– Я с тобой.
Они пошли по тропе вдоль нижней стены Гугенотского виноградника, где росли лучшие сорта винограда, и обогнули старые помещения для рабов. Оба молчали. Шаса ждал, пока мать заговорит, а Сантэн не могла найти слов, чтобы объясниться. Конечно, осторожно рассказать о таком невозможно, она и так слишком затянула объяснение. И это сейчас еще больше затрудняло ее положение.
У входа в конюшенный двор она взяла сына за руку и повернула в сторону плантации.
– Этот человек, – начала она, замолчала, потом начала снова. – «Сотби» – крупнейший аукционный дом в мире. Он специализируется на произведениях искусства.
– Знаю, – снисходительно улыбнулся Шаса. – Я не такой уж невежда.
Она привела его к дубовой скамье у ручья. Хрустальная вода с журчанием выливалась из маленького каменного грота и с плеском падала к их ногам в выложенный кирпичом бассейн среди папоротников и поросших мхом камней. Форели размером и толщиной с предплечье Шасы с надеждой подплыли к ним, выставляя из воды носы.
– Шаса, chеri, он приехал, чтобы продать для нас Вельтевреден.
Сантэн сказала это четко и громко, и сразу вся невероятность происходящего обрушилась на нее, как валится дуб, и, дав наконец волю отчаянию, она сидела рядом с сыном, подавленная и молчаливая, чувствуя, как съеживается, уменьшается.
– Ты говоришь о картинах? – осторожно спросил Шаса.
– Не только о картинах, но и о мебели, о коврах и серебре. – Ей пришлось замолчать, чтобы перевести дух и справиться с дрожью губ. – Шато, поместье, пони – все.
Он смотрел на нее, не в силах понять. С четырех лет он жил в Вельтевредене – всю свою жизнь, какую помнил.
– Шаса, мы все потеряли. После ограбления я пыталась продержаться. Но не смогла. Все ушло. Мы продаем Вельтевреден, чтобы заплатить долги. Потом ничего не останется. – Голос ее дрогнул. Она коснулась губ, чтобы унять их дрожь, и только тогда продолжила: – Мы больше не богаты, Шаса. Все ушло. Мы разорены, совершенно разорены.
Она смотрела на сына, ожидая, что он начнет ее обвинять, что он сломается, как готова сломаться она, но Шаса потянулся к ней, и немного погодя ее плечи расслабились и она прижалась к нему в поисках опоры.
– Мы бедны, Шаса…
Она чувствовала, как он старается осознать это, ищет слова, чтобы выразить свои смятенные чувства.
– Знаешь, мама, – сказал он наконец. – Я знаком с бедными людьми. Некоторые мальчики в школе… у их отцов большие денежные затруднения, но они как будто не переживают из-за этого. В большинстве это веселые, хорошие парни. Когда привыкнешь быть бедным, это, наверно, не так уж страшно.
– Я никогда к этому не привыкну, – яростно прошептала она. – Я буду ненавидеть каждое мгновение бедности.
– Я тоже, – так же яростно сказал он. – Если бы я был достаточно взрослым… если бы я мог тебе помочь…
Она оставила Шасу в кузнице и медленно пошла обратно, часто останавливаясь, чтобы поговорить со своими цветными работниками. Женщины выходили из домов с детьми на руках, чтобы поздороваться с ней, мужчины распрямлялись, отрываясь от работы, и радостно ей улыбались – все они стали ее семьей; расстаться с ними будет даже труднее, чем распрощаться со старательно накопленными сокровищами. На углу виноградника Сантэн перелезла через каменную стену и пошла между рядами тщательно подрезанных лоз, с которых уже свисали тяжелые гроздья; ягоды были зеленые и твердые, как мушкетные пули, осыпанные мучнистой пыльцой. Она брала их в поднятые ладони, словно прощаясь, и обнаружила, что плачет. Пока она была с Шасой, ей удавалось сдерживать слезы, но теперь, когда она осталась одна, горе и отчаяние овладели ею. Она стояла среди лоз и плакала.
Отчаяние истощило ее силы и подорвало решимость. Она так много работала, так долго была одна и теперь, в миг окончательного поражения, устала, так устала, что ныли все кости; она знала, что у нее нет сил начать все сначала. Она знала, что побеждена, что отныне жизнь ее будет печальной и тяжелой, что предстоит постоянная ежедневная борьба, чтобы сохранить гордость несмотря на нищету. Как она ни любила Гарри Кортни, теперь она должна была рассчитывать на его милосердие, и все ее существо восставало против этого. Впервые в жизни Сантэн не могла найти ни воли, ни мужества, чтобы продолжать жить.