– Теперь мы принадлежим друг другу – навсегда.
* * *До отплытия оставалось полчаса, но в каюте Сантэн было так тесно от гостей, что стюарду пришлось передавать бокалы с шампанским через головы, и требовались большие усилия, чтобы пробраться из одного конца каюты в другой. Не было только одного друга Сантэн – Блэйна Малкомса. Они решили не афишировать тот факт, что плывут на одном корабле, и договорились встретиться, только когда корабль выйдет из гавани.
Весь прием рядом с Сантэн оставались Эйб Абрахамс, которого распирало от гордости и который не отпускал от себя Дэвида, и доктор Твентимен-Джонс, высокий и печальный, как марабу. Они специально приехали из Виндхука проводить ее. Естественно, здесь были Гарри и Анна, а также оу баас генерал Сматс и его маленькая пышноволосая жена в очках в стальной оправе, которые делали ее похожей на даму с рекламы чая «Маззаватти»[59].
В дальнем углу Шаса в окружении молодых женщин что-то рассказывал, под восторженные возгласы и удивленные недоверчивые вскрики. Но вдруг он потерял нить повествования и уставился в иллюминатор у себя за спиной. Из иллюминатора открывался вид на палубу, и его внимание привлекла проходившая мимо девушка.
Он не видел ее лица, только висок и затылок, рыжие волосы, ниспадавшие на длинную стройную шею, и маленькое ушко, торчащее из локонов под беспечным углом. Это был лишь беглый взгляд, но что-то в этом ушке и в посадке головы заставило его сразу потерять интерес к окружающим женщинам.
Расплескивая шампанское, он на цыпочках пробрался к иллюминатору и высунул голову, но девушка уже прошла, и он увидел только ее спину. У нее была невероятно узкая талия и дерзкий маленький зад, который при ходьбе ритмично покачивался из стороны в сторону, отчего раскачивалась и юбка. Икры у нее были прекрасной формы, лодыжки стройные и аккуратные. Последний раз качнув ягодицами, она скрылась за поворотом. Шаса исполнился твердой решимости пойти и взглянуть ей в лицо.
– Прошу прощения, дамы.
Его слушательницы разразились разочарованными возгласами, но он аккуратно выбрался из кружка женщин и начал пробираться к выходу из каюты. Но добраться до него не успел: предупреждающе загремели сирены и раздался крик:
– Последний звонок, леди и джентльмены, – все на берег. Кто не уплывает, все на берег.
И Шаса понял, что упустил время.
«Наверно, у нее зад небесной красоты, а лицо как у черта, и она все равно не плывет», – утешал себя Шаса. Тут доктор Твентимен-Джонс принялся жать ему руку и желать успеха на Олимпиаде, и Шаса постарался забыть копну рыжих волос и сосредоточиться на обязанностях вежливого человека, но это оказалось нелегко.
Стоя на палубе, он поискал среди спускающихся по трапу или в толпе на пристани рыжую голову, но Сантэн потянула его за руку, когда внизу между кораблем и причалом появился зазор.
– Пойдем, chеri, проверим, как нас разместили в столовой.
– Да, тебя же пригласили за капитанский стол, мама, – возразил он. – Звали в…
– Конечно, но тебя и Дэвида не пригласили, – заметила она. – Пошли, Дэвид, надо узнать, где вас посадили, и поменять места, если они неудобные.
Ей что-то нужно, понял Шаса. При обычных обстоятельствах мать приняла бы места в столовой как данность, уверенная, что ее имя – единственная необходимая гарантия того, что она получит желаемое, но теперь она вдруг проявила настойчивость, и в глазах у нее было выражение, которое он хорошо знал и называл «макиавеллиевской искрой».
– Что ж, пошли, – снисходительно согласился он, и они втроем спустились по лестнице, обшитой панелями из каштана, в столовую первого класса.
У подножия лестницы небольшая группа опытных путешественников окружила старшего стюарда; пятифунтовые банкноты словно по волшебству исчезали в кармане этого вежливого джентльмена, и имена на схеме рассаживания стирались и записывались вновь.
Чуть в стороне от группы Шаса увидел высокую фигуру и сразу узнал ее. Что-то в этом человеке, выжидательный поворот головы к лестнице, сказали Шасе: он кого-то ждет, а ослепительная улыбка, когда он увидел Сантэн, ясно дали понять, кого именно.
– Милостивый Боже, мама, – воскликнул Шаса, – я не знал, что Блэйн плывет сегодня, я думал, он отправится позже, с командой…
Он замолчал. Мать чуть крепче сжала его руку, и он услышал, как у нее перехватило дыхание, когда она увидела Блэйна.
«Они заранее это подстроили, – вдруг осенило его. – Вот почему она так волновалась. – И он наконец понял. – Никогда не думаешь такого о собственной матери, но они любовники. Все эти годы, а я ничего не замечал. – Незначительные события – незначительные тогда, но сейчас вдруг наполнившиеся смыслом – обрушились на него. – Блэйн и мама! Да я просто был слеп! Кто бы мог подумать… – Его охватили противоречивые чувства. – Из всех мужчин мира я выбрал бы его… – В это мгновение он понял: Блэйн Малкомс во многом заменил ему отца, которого он никогда не знал, – но вслед за этой мыслью пришла другая, ревнивая, полная нравственного негодования. – Блэйн Малкомс, столп общества и правительства, и мама, которая всегда хмурится и укоризненно качает головой, глядя на меня, – ах проказники, у них долгие годы связь, и никто ничего не заподозрил!»
Блэйн шел им навстречу.
– Сантэн, какой сюрприз!
Мама смеялась и протягивала ему правую руку.
– Блэйн Малкомс, я понятия не имела, что вы на борту.
Шаса сухо подумал: «Какая замечательная игра! Вы долгие годы дурачили и меня, и всех вокруг. По сравнению с вами Кларк Гейбл и Ингрид Бергман – начинающие!»
И вдруг все это потеряло всякое значение. Важно было другое: когда Блэйн пошел к Сантэн, за ним двинулись две девушки.
– Сантэн, я уверен, вы помните моих дочерей. Это Тара, а это Матильда Джанин…
«Тара, – про себя пропел Шаса. – Тара – какое прекрасное имя».
Это была та самая девушка, которую он видел на палубе, и она оказалась в сто раз обворожительнее, чем он мог надеяться.
Тара. Высокая, всего на несколько дюймов ниже его шести футов, но стройная, как ива, а талия как тростинка.
Тара. Лицо мадонны, строгий овал. Кожа светлая – смесь сливок и цветочных лепестков. Черты почти слишком совершенные, но от пресной пустоты его избавляют и оживляют дымчато-каштановые волосы, сильный, широкий – отцовский – рот и свои, особые, глаза: серые как сталь, светящиеся умом и решительностью. Взгляд твердый, жизнерадостный.
Она с необходимой почтительностью поздоровалась с Сантэн, потом повернулась и прямо посмотрела на Шасу.
– Шаса, ты тоже должен помнить Тару, – сказал Блэйн. – Четыре года назад она приезжала в Вельтевреден.
Неужели та самая маленькая язва? Шаса смотрел на девушку – та, четыре года назад, бегала в короткой юбке, из-под которой торчали ободранные костлявые коленки, и смущала его своим буйным поведением и детскими проказами. Он не мог поверить, что это она, и онемел.
– Приятно снова встретить тебя, Тара, после стольких лет.
«Не забывайся, Тара Малкомс, – предупредила она себя. – Будь сдержанной и отчужденной. – Она готова была задрожать от стыда, вспоминая, как проказничала и бегала за ним, точно щенок, который просит погладить его. – Каким я была маленьким зверьком».
Но первый же взгляд на него тогда так поразил ее, что боль чувствовалась даже сейчас.
Однако она сумела проявить должное равнодушие, ответив:
– А разве мы встречались? Я, должно быть, забыла. Прошу простить. – Она протянула руку. – Что ж, приятно снова встретиться… Шаса?
– Да, Шаса, – подтвердил он и взял ее руку, как священный талисман. «Почему мы с тех пор не встречались? – спросил он себя и сразу нашел ответ. – Так было задумано. Мама и Блэйн постарались, чтобы мы не встречались: это могло осложнить их положение. Они не хотели, чтобы Тара рассказывала об этом своей матери».
Но сейчас он был слишком счастлив, чтобы сердиться.
– Вы договорились о местах за столом? – спросил он, не выпуская ее руки.
– Папа сидит за капитанским. – Тара любовно состроила отцу рожицу. – А нас оставили одних.
– Хотите, мы вчетвером будем сидеть вместе? – сразу предложил Шаса. – Пошли поговорим с мэтром.
Блэйн и Сантэн с облегчением переглянулись – все шло точно по их плану, с одним поворотом, которого они не предвидели.
Матильда Джанин покраснела, пожимая руку Дэвиду Абрахамсу. Из двух сестер она была гадким утенком, потому что унаследовала от отца не только широкий рот, но и крупный нос и оттопыренные уши, а волосы у нее были не рыжие, а имбирно-морковного цвета.
«Но у него тоже большой нос, – вызывающе подумала она, разглядывая Дэвида, и тут же ее мысли устремились по касательной: – Если Тара скажет ему, что мне всего шестнадцать, я умру».
Плавание превратилось в бурю переживаний, полное для всех радостей, и сюрпризов, и досады, и боли. На протяжении четырнадцати дней плавания до Саутгемптона Блэйн и Сантэн мало видели молодежь, встречаясь с четверкой молодых людей только за коктейлем у корабельного бассейна перед ланчем и во время обязательного танца после ужина, когда Шаса и Дэвид по очереди вертели в танце Сантэн, а Блэйн – дочерей. Потом молодые люди обменивались быстрыми взглядами, приводили сложные доводы и, оставляя Сантэн и Блэйна с их более уравновешенными удовольствиями на верхней палубе, исчезали внизу, в туристическом классе, где начиналось настоящее веселье.
Плавание превратилось в бурю переживаний, полное для всех радостей, и сюрпризов, и досады, и боли. На протяжении четырнадцати дней плавания до Саутгемптона Блэйн и Сантэн мало видели молодежь, встречаясь с четверкой молодых людей только за коктейлем у корабельного бассейна перед ланчем и во время обязательного танца после ужина, когда Шаса и Дэвид по очереди вертели в танце Сантэн, а Блэйн – дочерей. Потом молодые люди обменивались быстрыми взглядами, приводили сложные доводы и, оставляя Сантэн и Блэйна с их более уравновешенными удовольствиями на верхней палубе, исчезали внизу, в туристическом классе, где начиналось настоящее веселье.
Тара в цельном зеленом купальнике была великолепна – ничего лучше Шасе видеть не приходилось. Ее груди под обтягивающей материей формой напоминали незрелые груши, а когда она выходила из бассейна и по ее стройным ногам лилась вода, Шаса видел сквозь ткань ямку пупка и жесткие маленькие камешки сосков и ему требовались огромные усилия, чтобы не застонать вслух.
Матильда Джанин и Дэвид обнаружили, что у них одинаковое чувство юмора, фиглярское и непочтительное, и большую часть времени непрерывно смеялись. Матильда Джанин каждое утро вставала в четыре тридцать, независимо от того как поздно легла накануне, и хрипло подбадривала Дэвида во время его обязательных пятидесяти кругов по палубе.
«Он двигается, как пантера, – говорила она себе. – Длинная, гладкая, грациозная». И каждое утро ей приходилось придумывать по пятьдесят новых острот, чтобы выкрикивать, когда он пробегал мимо. Они беспрерывно гонялись друг за другом у бассейна и боролись под поверхностью, когда падали в воду, но кроме скромного поцелуя в щеку при прощании у дверей каюты, которую Матильда Джанин делила с Тарой, ни один из них не думал заходить дальше. Хотя Дэвид кое-чему научился во время своих недолгих отношений с Кэмел, ему и в голову не приходило заниматься такой же акробатикой с особенной девушкой вроде Мэтти.
Шаса, с другой стороны, никаких подобных запретов и ограничений не знал. У него был гораздо больший сексуальный опыт, чем у Дэвида, и, как только он опомнился от первого потрясения красотой Тары, он предпринял решительную и коварную осаду ее девственности. Однако результаты были даже менее значительными, чем у Дэвида.
Потребовалась почти неделя, чтобы сблизиться настолько, что Тара позволила ему мазать ей спину и плечи кремом от загара. В предутренние часы, когда на танцевальной площадке перед последним танцем приглушали свет и оркестр играл приторно-романтическую «Цезальпинию», она прижималась мягкой бархатной щекой к щеке Шасы, но когда он пытался прижаться к нижней части ее тела, она позволяла это лишь на мгновение и выгибала спину, а когда он пробовал у дверей каюты поцеловать ее, обеими руками упиралась ему в грудь и негромко смеялась.
«Маленькая ведьма совершенно фригидна, – говорил Шаса своему отражению в зеркале, когда брился. – У нее в панталонах, наверно, айсберг».
Мысль об этих частях ее тела заставляла его дрожать от досады, и он решил прекратить охоту и мысленно перебрал пять-шесть других женщин на борту; среди них не было особенно молодых, но все смотрели на него с несомненным приглашением во взгляде. «Я мог бы получить любую из них или всех сразу, вместо того чтобы бегать за мисс Оловянные Панталоны…» Но час спустя он становился ее партнером в проводившемся на корабле соревновании по метанию колец, или пальцами, дрожащими от желания, втирал в безупречную спину крем от загара, или старался держаться с ней наравне в споре о достоинствах и недостатках правительственных планов лишения цветных избирателей Капской провинции избирательных прав.
С некоторым отчаянием он обнаружил у Тары Малкомс высокую политическую сознательность, и хотя между ним и матерью существовала неопределенная договоренность, что когда-нибудь он займется политикой и войдет в парламент, его знание сложного комплекса политических проблем страны и интерес к этим проблемам были совсем не того калибра, что у Тары. Ее политические взгляды смущали его почти так же сильно, как физическая привлекательность.
– Я, как и папа, считаю, что не только нельзя отнимать право голоса у немногих черных, которые им обладают, – надо предоставить его им всем.
– Всем! – Шаса был в ужасе. – Ты ведь это не всерьез?
– Конечно, всерьез. Не сразу, но на цивилизованной основе, надо предоставить право голоса тем, кто этого достоин. Дать право голоса всем, кто имеет необходимое образование и достаточно ответствен. Через два поколения все мужчины и все женщины, белые и черные, будут в избирательных списках.
Шаса содрогнулся при этой мысли: его собственное стремление заседать в парламенте такого не выдержит. Но это было, вероятно, самое нерадикальное из ее мнений.
– Как можно запрещать людям владеть землей в их собственной стране, или продавать свою рабочую силу на лучших условиях, или заключать коллективные договоры?
Профсоюзы – орудие Ленина и дьявола. Это Шаса впитал с материнским молоком.
«Она большевичка, но Боже, какая прекрасная большевичка!» – подумал он и потащил Тару за собой, чтобы прервать неприятную лекцию.
– Пошли поплаваем.
«Он невежественный фашист», – яростно думала Тара, но когда видела, как другие женщины смотрят на него из-под солнечных очков, ей хотелось выцарапать им глаза, а ночью, в постели, когда она думала о прикосновении его рук к ее обнаженной спине, об ощущении его тела на танцплощадке, она краснела в темноте от фантазий, заполнявших голову.
«Если я только позволю ему хоть что-то, самый пустяк, я не смогу его остановить и даже не захочу останавливать… – И она снова собиралась с силами. – Держать себя в руках и не сближаться», – повторяла она как заклятие против предательских стремлений собственного тела.
* * *По какому-то невероятному совпадению «бентли» Блэйна оказался в трюме рядом с «даймлером» Сантэн.
– Мы можем вместе поехать в Берлин! – воскликнула Сантэн, как будто эта мысль только что пришла ей в голову; четверка молодых людей тут же шумно поддержала эту идею и сразу начала спорить из-за мест в машинах. Сантэн и Блэйн не очень энергично протестовали и позволили себя уговорить, что они вдвоем поедут в «бентли», а четверка – в «даймлере».
Из Гавра они двинулись по пыльным дорогам северо-западной Франции, через города, названия которых по-прежнему отзывались ужасом: Амьен и Аррас. Поля ужасных битв, в которых участвовал Блэйн, заросли зеленой травой, но на этих полях белело множество крестов, как маргаритки на солнце.
– Не приведи Господь, чтобы человечество снова прошло через такое, – негромко сказал Блэйн, и Сантэн взяла его за руку.
В небольшой деревушке Морт-Омм они остановились на главной улице у гостиницы, и когда Сантэн зашла спросить о свободных номерах, хозяйка за стойкой сразу узнала ее и возбужденно завопила:
– Henri, viens vite! C est Mademoiselle de Thiry du chateau…[60] – бросилась к Сантэн, обняла ее и расцеловала в обе щеки.
Выселив коммивояжера, в их распоряжение предоставили лучшие комнаты; когда Сантэн и Блэйн попросили поселить их отдельно, потребовалось небольшое разъяснение. Зато ужин, который подали вечером, живо напомнил Сантэн былые времена: блюда из смеси дичины и птицы, трюфели, tartes[61], местное вино, – а хозяйка стояла у стола и пересказывала Сантэн все местные сплетни, рассказывала обо всех смертях и рождениях, браках, разводах и связях – обо всем, что произошло за девятнадцать лет.
Рано утром Сантэн и Шаса оставили остальных спать и поехали к шато. Замок лежал в развалинах, в черных обожженных стенах зияли проемы выбитых окон и проломы от снарядов, все было заброшено и заросло. Сантэн стояла среди развалин и плакала по отцу, который предпочел сгореть со своим домом, лишь бы не отдавать его наступающим немцам.
После войны поместье продали за долги, которые накопились у старика за всю его жизнь, – а жил он на широкую ногу и любил выпить. Теперь поместье принадлежало «Хеннесси», известной коньячной фирме; старику понравилась бы такая ирония. Сантэн улыбнулась.
Они вместе поднялись на холм за разрушенным замком, и Сантэн показала сад и то место, где во время войны было летное поле.
– Здесь размещалась эскадрилья твоего отца, на краю сада. Я каждое утро ждала здесь, когда эскадрилья вылетит, и махала летчикам.
– Они летали на SE5?
– Позже, вначале на старых «сопвичах». – Она посмотрела в небо. – Самолет твоего отца был ярко-желтый. Я назвала его le petit jaune – желтый малыш… я и сейчас вижу Майкла в летном шлеме. Он обычно поднимал очки, чтобы я видела его глаза, когда он пролетал мимо. О Шаса, какой он был благородный, и веселый, и молодой – молодой орел, уходящий в синеву.
Они спустились с холма и медленно поехали назад мимо виноградников. Сантэн попросила Шасу остановиться на краю Северного поля у небольшого амбара с каменными стенами. Юноша удивленно наблюдал, как она с легкой улыбкой на губах и мягким сиянием в глазах, повернувшись спиной к «даймлеру», несколько минут стояла у входа в здание с соломенной крышей.