Они спустились с холма и медленно поехали назад мимо виноградников. Сантэн попросила Шасу остановиться на краю Северного поля у небольшого амбара с каменными стенами. Юноша удивленно наблюдал, как она с легкой улыбкой на губах и мягким сиянием в глазах, повернувшись спиной к «даймлеру», несколько минут стояла у входа в здание с соломенной крышей.
Заметив его вопросительный взгляд, Сантэн объяснила:
– Здесь мы встречались с твоим отцом.
И Шаса вдруг понял, что был зачат в этой старой развалюхе в чужой стране. Всю обратную дорогу до гостиницы необычность этого знания оставалась с ним.
Они снова остановились у въезда в деревню, перед маленькой церковью с позеленевшим медным шпилем, и прошли на кладбище. Могила Майкла Кортни была в дальнем конце, под тисом. Сантэн заказала надгробный камень из Африки, но сама никогда его не видела. Мраморный орел сидел на разорванном боевом знамени, готовясь взлететь; его крылья были распростерты. Шаса решил, что это слишком вызывающе для могильного памятника.
Они стояли рядом, читая надпись:
ПАМЯТИ КАПИТАНА МАЙКЛА КОРТНИ, ОФИЦЕРА ВОЕННО-ВОЗДУШНОГО ФЛОТА ВЕЛИКОБРИТАНИИ. ПОГИБ В БОЮ 19 АПРЕЛЯ 1917 ГОДА. НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ ЛЮБИЛИ СИЛЬНЕЕ
Памятник зарос травой, и они расчистили могилу. Потом постояли возле, склонив головы.
Шаса ожидал, что посещение отцовской могилы глубоко его тронет, но на самом деле остался равнодушным, как посторонний. Человек под могильным камнем стал землей задолго до его рождения. Шаса чувствовал себя ближе к Майклу Кортни за шесть тысяч миль отсюда, когда спал в его кровати, носил его старый твидовый пиджак, предохраняющий от колючек, брал его дробовик и удочки или пользовался его золотым пером и платиновыми и ониксовыми запонками.
Они по тропе прошли в церковь и нашли в ризнице священника. Он оказался молодым, немного старше Шасы, и Сантэн была разочарована: молодость священника словно разрывала ее непрочную связь с Майклом и вообще с прошлым. Однако она выписала два чека на значительные суммы: один на ремонт медного шпиля церкви, а другой для того, чтобы на могиле Майкла каждое воскресенье клали живые цветы. Под бурные благословения священника они вернулись к «даймлеру».
На следующий день они поехали в Париж; Сантэн заранее заказала номера в отеле «Риц» на Вандомской площади.
Блэйна и Сантэн ждала напряженная программа встреч, обедов и ужинов с членами французского правительства, поэтому молодежь была предоставлена себе самой; очень скоро молодые люди поняли, что Париж – будоражащий город романтики.
В одном из скрипучих лифтов они поднялись на первый этаж Эйфелевой башни, наперегонки побежали к открытой лестнице, ведущей на самый верх, и охали и ахали, глядя на расстилавшийся под ними город. Взявшись за руки, они гуляли по набережным и под знаменитыми мостами Сены. Тара своим маленьким фотоаппаратом снимала их на ступенях Монмартра с Сакре-Кер на заднем плане; они пили кофе и ели круассаны в ресторанчиках на тротуарах, на ланч заглянули в Cafе́ de la Paix, обедали в «Куполь», в Опере слушали «Травиату».
В полночь, когда девушки, простившись с отцом и Сантэн, скромно и послушно шли в свой номер, Шаса и Дэвид вытаскивали их с балкона, и компания отправлялась танцевать в boоtes[62] на левом берегу или слушали джаз в погребках Монмартра, где они обнаружили черного тромбониста, от чьей игры мурашки шли по спине; заходили в маленькие кафе, где и в три утра можно было полакомиться улитками или свежей земляникой.
На рассвете, когда четверка кралась по коридору, чтобы вернуть девушек в их номер, они услышали знакомые голоса в лифте, остановившемся на этаже, и едва успели спуститься по лестнице и затаиться на площадке: девушки носовыми платками затыкали рты, чтобы сдержать хихиканье, а над ними Сантэн и Блэйн, великолепные в вечерних нарядах и не подозревавшие об их присутствии, вышли из лифта и рука об руку направились по коридору к номеру Сантэн.
Компания с сожалением покинула Париж и в отличном настроении доехала до немецкой границы. Предъявили паспорта французским таможенникам и проследовали далее с типичным галльским щегольством. Оставив у шлагбаума «бентли» и «даймлер», они направились к немецкому пограничному посту, где сразу увидели разницу в отношении к ним двух групп чиновников.
Два немецких офицера были безукоризненно одеты, их обувь начищена до блеска, фуражки надеты строго под предписанным углом, а на левой руке у обоих – черная свастика на алом и белом поле. Со стены за их столом с фотографии в рамке на посетителей смотрел фюрер, строгий и усатый.
Блэйн с дружелюбным «Guten Tag, mein Herr» положил перед офицером паспорта и стоял, болтая с Сантэн, пока офицер по одному рассматривал паспорта, сравнивал фотографию в документе с хозяином паспорта, ставил визу с черным орлом и свастикой и переходил к следующему паспорту.
Паспорт Дэвида Абрахамса лежал в самом низу, и, дойдя до него, офицер остановился, снова прочел первую страницу, затем стал методично перелистывать и читать все страницы паспорта, после каждой внимательно глядя на Дэвида. Через несколько минут вся группа, окружавшая Дэвида, замолчала и стала удивленно переглядываться.
– Я думаю, что-то не так, – негромко сказала Сантэн Блэйну, и тот подошел к столу.
– Какие-то проблемы? – спросил он, и офицер ответил на правильном, хотя и с акцентом, английском:
– Абрахамс – это ведь еврейская фамилия?
Блэйн раздраженно покраснел, но, прежде чем он успел ответить, за ним остановился Дэвид.
– Да, это еврейская фамилия, – спокойно сказал он. Чиновник задумчиво кивнул и постучал по паспорту пальцем.
– Вы признаете, что вы еврей?
– Еврей, – все так же спокойно ответил Дэвид.
– В вашем паспорте не написано, что вы еврей, – уличил таможенник.
– А разве должно быть написано? – спросил Дэвид.
Офицер пожал плечами и спросил:
– Вы хотите попасть в Германию – вы, еврей?
– Я хочу попасть в Германию, чтобы принять участие в Олимпийских играх, на которые меня пригласило немецкое правительство.
– Ага, значит, вы спортсмен-олимпиец – еврейский спортсмен-олимпиец?
– Нет, я спортсмен-олимпиец из Южной Африки. Моя виза в порядке?
Офицер не ответил на этот вопрос.
– Пожалуйста, подождите.
Он вышел через дверь в стене у него за спиной, прихватив паспорт Дэвида.
Они услышали, как он с кем-то говорит в кабинете за стеной, и посмотрели на Тару. Она единственная из них немного понимала по-немецки, потому что изучала его для вступительных экзаменов и сдала, получив высший балл.
– Что он говорит? – спросил Блэйн.
– Они говорят слишком быстро… все время «евреи» и «Олимпиада», – ответила Тара, и тут дверь отворилась, и офицер вернулся с другим человеком, полным, розоволицым, очевидно, его начальником, потому что его мундир и манеры были гораздо более внушительными.
– Кто здесь Абрахамс? – спросил он.
– Я.
– Вы еврей? Вы признаете, что вы еврей?
– Да, я еврей. Я уже много раз говорил это. Что-нибудь не так с моей визой?
– Подождите, пожалуйста.
На этот раз в кабинет ушли все три чиновника, опять с паспортом Дэвида. Зазвонил телефон, потом послышался голос старшего офицера, громкий и подобострастный.
– Что происходит?
Все опять посмотрели на Тару.
– Он говорит с кем-то в Берлине, – ответила Тара. – Объясняет насчет Дэвида.
Односторонний разговор в соседней комнате закончился «Jawohl, mein Kapitän», произнесенным четыре раза, каждый раз все громче, и выкриком «Heil Hitler!». Снова звякнул телефон.
Три чиновника один за другим вышли в комнату. Розоволицый начальник поставил в паспорт Дэвида штамп и картинно протянул паспорт.
– Добро пожаловать в Третий Рейх! – провозгласил он, вскинул правую руку раскрытой ладонью вперед и крикнул: – Heil Hitler!
Матильда Джанин нервно хихикнула:
– Какой забавный!
Блэйн схватил ее за руку и вывел из кабинета.
Молчаливые и подавленные, они въехали на территорию Германии.
Остановились в придорожной гостинице, и вопреки своим привычкам Сантэн сразу приняла номера, не осматривая предварительно постели, санитарные узлы и кухню. После ужина никто не захотел играть в карты или осматривать деревню, поэтому спать легли еще до десяти.
Однако к завтраку хорошее настроение вернулось, и Матильда Джанин насмешила всех стихотворением, которое сочинила и в котором описала подвиги отца, Дэвида и Шасы на предстоящих играх.
Днем, на протяжении всей поездки по красивейшим немецким местам настроение, и без того хорошее, все улучшалось, деревни и замки на холмах словно сошли со страниц сказок Андерсена, леса темных сосен составляли прекрасный контраст открытым лугам и журчащим рекам, пересеченным каменными мостами. Повсюду вдоль дороги виднелись группы молодежи в национальных костюмах: мальчики в ледерхозе[63] и шляпах с перьями, девочки в дирндлях[64]; когда две большие машины проезжали мимо, им махали руками и выкрикивали приветствия.
Обедали в гостинице, полной людей, музыки и смеха; им подали бедро дикого кабана с жареным картофелем и яблоками и мозельское вино, на вкус как виноградный сок, с солнцем, растворенным в светло-зеленой глубине.
– Все такие счастливые и выглядят такими процветающими, – заметил Шаса, разглядывая полный народу зал.
– Единственная страна в мире, где нет ни безработных, ни бедняков, – согласилась Сантэн, но Блэйн отпил вина и промолчал.
Днем, приближаясь к Берлину, они выехали на северные равнины, и Шаса, который вел машину, свернул на обочину так внезапно, что Дэвид ухватился за приборный щиток, а девушки на заднем сиденье испуганно вскрикнули.
Шаса выскочил, не заглушив мотор, и закричал:
– Дэвид, Дэвид! Ты только взгляни! Я таких красавцев никогда не видел!
Остальные стояли за ним и смотрели в небо; Блэйн остановил «бентли» за «даймлером», и они с Сантэн тоже вышли и стали смотреть, заслоняя глаза от заходящего солнца.
Рядом с шоссе располагалось летное поле. Ангары были выкрашены серебряной краской, на длинном белом шесте слегка раскачивался ветряной конус. Звено из трех истребителей поворачивало на солнце, заходя на посадку: стройные, как акулы, с днищами и нижними крыльями небесно-голубого цвета, в маскировочной окраске сверху. Колпаки пропеллеров были ярко-желтыми.
– Что это? – спросил Блэйн у двух молодых пилотов. Оба ответили одновременно:
– Сто девятые.
– «Мессершмитты».
Из-под крыльев торчали стволы пулеметов, а из центра вращающегося колпака пропеллера зловеще целился пушечный ствол.
– Что бы я не отдал, чтобы полетать на таком!
– Руку…
– И ногу…
– И мою надежду на спасение!
Истребители перестроились и один за другим спускались на поле.
– Говорят, у них скорость до трехсот пятидесяти в час…
– Боже! Только посмотри, как они летят!
Их возбуждение заразило девушек; они смеялись и хлопали в ладоши, когда боевые машины прошли низко над их головами и коснулись земли всего в нескольких сотнях ярдов от автомобиля.
– Стоит пойти на войну, только чтобы пострелять из чего-нибудь такого! – воскликнул Шаса, и Блэйн повернулся к «бентли», чтобы скрыть свой гнев.
Сантэн села рядом с ним, и они пять минут ехали молча, прежде чем она сказала:
– Он так молод и иногда так глуп… прости, Блэйн, я понимаю, как он тебя расстроил.
Он вздохнул.
– Мы были такими же. Называли это «большой игрой», полагая, что это будет самое славное время в жизни, которое сделает нас мужчинами и героями. Никто не предупреждал нас о вырванных внутренностях, и об ужасе, и о том, чем пахнет мертвец, пять дней пролежавший на солнцепеке.
– С этим покончено! – яростно сказала Сантэн. – Боже, пусть это никогда больше не повторится!
Мысленно она опять видела горящий самолет, а в нем чернело, дергалось, распадалось тело мужчины, которого она любила; но лицо у него было не Майкла, у него было прекрасное лицо Шасы, оно трескалось, как сосиска, которую слишком близко поднесли к огню, в нем сгорали соки юной прекрасной жизни.
– Блэйн, пожалуйста, останови машину, – прошептала она. – Кажется, меня укачало.
* * *Если бы они ехали без остановок, они могли бы уже вечером добраться до Берлина, но, проезжая через небольшой городок, они заметили, что улицы в праздничном убранстве, и когда Сантэн спросила, ей сказали, что идет праздник в честь местного святого-покровителя.
– Блэйн, давай останемся! – воскликнула она, и они приняли участие в празднике.
Через город прошла процессия. По узким, мощенным булыжником улицам несли статую святого, за ней шел оркестр, а следом маленькие светловолосые девочки-ангелочки в национальных костюмах и мальчики в мундирах.
– Это гитлерюгенд, – объяснил Блэйн. – Что-то вроде бойскаутов старины Баден-Пауэлла, только тут гораздо сильнее подчеркивают немецкий национальный дух и патриотизм.
После парада были танцы на освещенной факелами городской площади, на ручных тележках развозили кружки с пивом и бокалы с местным шампанским, которое здесь именовали «зект», а официантки в кружевных фартуках и со щеками как спелые яблоки разносили тарелки с сытной едой: свиными ножками и телятиной, копченой макрелью и сыром.
Они отыскали столик в углу площади; пирующие за соседними столиками здоровались с ними и весело болтали; они пили пиво, и танцевали, и пивными кружками отбивали такт под оркестр.
Затем атмосфера неожиданно изменилась. Смех вокруг стал тревожным и принужденным, на лицах и в глазах пирующих за соседними столиками появилась настороженность; оркестр заиграл слишком громко, а танцоры лихорадочно завертелись.
На площади появились четверо мужчин. Они были в коричневых мундирах с перекрещенными на груди ремнями, в нарукавных повязках с вездесущей свастикой. Их коричневые кепи были низко надвинуты, подбородочные ремни натянуты. Каждый держал в руках небольшой деревянный ящик с прорезью на крышке. Четверка разошлась и стала обходить столики.
Все бросали в прорезь деньги, но, делая это, не глядели на сборщиков в коричневом. Смех звучал нервно, приглушенно, и все смотрели в кружки, пока сборщики не переходили к соседнему столику; тогда люди с облегчением переглядывались.
– Кто эти люди? – невинно спросила Сантэн, не пытаясь скрыть интерес.
– Это СА, – ответил Блэйн. – Штурмовики, головорезы из Национал-социалистической партии. Ты только посмотри на этого. – У выбранного им штурмовика было равнодушное тяжелое лицо крестьянина, тупое и грубое. – Всегда находятся люди для такой работы – спрос рождает предложение. Будем молиться, чтобы это не оказалось лицом новой Германии.
Штурмовик, заметивший их неприкрытый интерес, угрожающей уверенной походкой направился прямо к их столику.
– Документы! – сказал он.
– Он спрашивает наши документы, – перевела Тара, и Блэйн протянул паспорта.
– А, иностранные туристы.
Поведение штурмовика изменилось. Он неприятно улыбнулся и с несколькими приветственными словами вернул документы Блэйну.
– Он говорит «добро пожаловать в рай национал-социалистической Германии», – перевела Тара, и Блэйн кивнул.
– Он говорит: «вы увидите, как счастливы и горды немцы»… и что-то еще, чего я не поняла.
– Скажи ему: мы надеемся, что они всегда будут счастливы и горды. Штурмовик улыбнулся и щелкнул каблуками, вытянувшись по стойке смирно.
– Хайль Гитлер!
Он отдал нацистское приветствие, и Матильда Джанин беспомощно захихикала.
– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она в ответ на строгий взгляд Блэйна. – Меня просто убивает, как они это делают.
Штурмовики ушли с площади, и напряжение сразу заметно спало. Оркестр заиграл медленнее, танцующие тоже замедлили движения. Люди снова смотрели в глаза друг другу и улыбались искренне.
Вечером Сантэн до ушей натянула одеяло на гусином пуху и прижалась к Блэйну.
– Ты заметил, – спросила она, – как люди словно разрывались между лихорадочным смехом и нервными слезами?
Блэйн немного помолчал, потом сказал:
– Меня тревожит здешний запах – словно зловоние какой-то смертоносной болезни.
Он молча вздрогнул и плотнее прижал ее к себе.
* * *По широкому белому автобану первым шел «даймлер». Приближался Берлин.
– Столько воды, столько каналов, столько деревьев.
– Город построен на каналах, – объяснила Тара. – Реки текут между старыми моренами, проходящими с востока на запад.
– Откуда ты все знаешь? – перебил Шаса насмешливо, но с ноткой искреннего раздражения.
– В отличие от некоторых, кого я могла бы назвать, я действительно образованна, – бросила она в ответ, и Дэвид деланно поморщился.
– Ух ты, как больно, а ведь удар нацелен даже не в меня.
– Ну хорошо, маленькая мисс Всезнайка, – вызывающе сказал Шаса. – Если ты такая умная, что написано на том знаке?
Он показал на большой белый щит рядом с автобаном.
Буквы были черные, и Тара прочла вслух:
– Здесь написано: «Евреи! Двигайтесь прямо! Дорога приведет вас в Иерусалим, где вам место!»
Поняв, что она сказала, Тара в замешательстве покраснела, наклонилась вперед и рукой коснулась плеча Дэвида.
– Дэвид, прости. Мне не следовало читать вслух такую мерзость!
Дэвид сидел прямо, глядя вперед через ветровое стекло, и несколько секунд спустя скупо улыбнулся.
– Добро пожаловать в Берлин, – прошептал он. – В центр арийской цивилизации.
* * *– Добро пожаловать в Берлин! Добро пожаловать в Берлин!
Поезд, который провез их через пол-Европы, подошел к вокзалу, пуская облака пара из гидравлических тормозов, и приветственные крики почти заглушили оркестр, игравший военный марш.
– Добро пожаловать в Берлин!