Впереди был очередной пост: два броневичка, козлы с колючей проволокой, пулеметные гнезда из мешков с песком, — и Андрис, заранее вынув из нагрудного кармана пропуск — «Повсюду, с правом ношения оружия» — сцепил руки на затылке и стал приближаться к настороженно всматривающимся в него спецназовцам. Те стояли спокойно — может быть, еще ничего не знали.
…А интересно, знал Хаппа, что к чему? Мог знать — все слишком уж на поверхности… слишком уж? Да — бери любого торчка, поговори с ним по-хорошему… Может быть, забыли, как это — по-хорошему разговаривать? Может быть… Наверное, знал. И даже Присяжни, наверное, знал. Он вообще знал куда больше, чем хотел показать — но что-то такое иногда проскакивало… А ведь совершенно все равно, знали они или нет. Никакой разницы. Главное, что я теперь знаю все. И знаю, зачем я здесь. Подсадная утка по кличке Андрис…
Узнав о том, что приезжает эмиссар какой-то там международной ассоциации торговцев наркотиками, кристальдовцы развили такую бурную деятельность, что засечь ее не составило никакого труда. Были установлены динамическая и информационная структуры «Руки Эльвера», выявлено номинальное и фактическое руководство, документально доказана организованная террористическая деятельность… Для Верховного суда достаточно, и не просто достаточно, а с избытком: доказательства связей с иностранными спецслужбами предъявлены, конечно, не будут… спецслужбы разберутся сами между собой.
А то, что пропустили такой удар — так это только нокдаун… нам это трын-трава… Хаппа отряхнет прах со своих ног и пойдет дальше… сколько их там сгорело? Несколько сот…
А дальше?
А что дальше — мы будем знать через шесть часов, когда Марина и доктор Линдерман… доктор выехал сразу, как только Андрис назвал имя Хаммунсена — давно, ой, давно я до него добираюсь, говорил он, натягивая потертую кожаную куртку, где там ваша машина, эта? — о-о, никогда не ездил на броневиках… Во дворе госпиталя раненые лежали на носилках ровными рядами, над ними соорудили какие-то навесы, дождь не попадал, но ветер, ветер… Андрис прошел мимо — как сквозь строй. Все, кто мог смотреть, смотрели на него. Тони лежал на четвертом этаже; этаж охранялся полицейским постом — два пожилых, черных от усталости сержанта с автоматами подпирали собой дверь — даже в самый острый момент Присяжни, а потом сменивший его подполковник федеральной полиции Пратт не снимали пост — хотя теперь это не имело, наверное, никакого смысла. В палате на четверых лежало тринадцать человек, пробраться между койками было почти невозможно. Повязка на голове Тони пропиталась кровью — хирург сказал, что так надо, пусть оттекает, не пугайтесь. Глаза были открыты. Когда Андрис попал в поле его зрения, он сморщил лицо в улыбке.
— Привет, — сказал Андрис. — Молчи. Говорить буду я.
— Х-х-х… — выжал из себя Тони. — У-ить-са…
— Увидеться? — переспросил Андрис. Тони согласно мигнул. — С ней? — Тони опять мигнул. — Очень сложно. В городе особое положение, проход только по пропускам. Дня через два — можно будет устроить. Хорошо?
Тони молчал, глядя в потолок. Потом чуть качнул головой.
— Если ты опасаешься за себя, — сказал Андрис, — то зря. С тобой все в порядке. Через неделю сможешь ходить. Может оказаться так, что я уеду, не дождусь твоей выписки — вот тут записаны все мои координаты, приезжай. Очевидно, тебе понадобится дополнительное лечение, я устрою. Жить будешь у меня. Сообщить твоим родителям, что ты прооперирован? Нет? Сам сообщишь? Хорошо. Что тебе еще сказать? Кажется, мы с тобой оказались правы… в основном вопросе. Вот и все. Ладно, поправляйся. Я пойду.
Он похлопал Тони по плечу, встал и пошел к выходу. Ничего нельзя сделать, сказал он себе. Ты же понимаешь — ничего. Даже нельзя остаться здесь, при нем… Дремучие инстинкты: хочется, чтобы все было здорово, и тогда можно будет лечь на горячее сиденье грузовика или на груду палых листьев — и лежать, вдыхая запах свежести и тлена — такая смесь… Хочется, чтобы все было хорошо, даже если все плохо и, вероятно, будет еще хуже… Цугцванг, подумал он. Но очень хочется выиграть. Или хотя бы — вничью. Вничью — с судьбой…
Час назад столичное телевидение внезапно прервало передачи. Через несколько минут на волнах радио началось завывание глушащих станций. Телефонная связь отключилась.
А десять минут спустя над городом прошло звено боевых вертолетов.
— Все это весьма тривиально, дорогой мой Ольвик, — сказал Линдерман, пожевывая заушник очков. — Притом учтите, что это фрагментик большого явления. Для того, чтобы цыпленок вылупился, скорлупа должна разлететься вдребезги. Так вот это — одна из трещинок…
— Скорлупа — это мы? — спросил Андрис.
— Именно. Мы — скорлупа. Нас видно, мы ощутимы, по нам можно судить о форме предмета, его консистенции, цвете… Так вот, я о другом. Человек вообще гораздо сложнее и тоньше, чем он может себе позволить. Я имею в виду тело. Наши глаза воспринимают отдельные кванты света. Ухо способно воспринимать и инфразвук, и ультразвук. Нос, рецепторы носа ничуть не уступают собачьим. И так далее. Мы сами излучаем свет, радиоволны, имеем магнитное поле, электрическое, звучим во всех диапазонах — я уже молчу о сумасшедшем букете запахов. Да, мы все это не воспринимаем — сознанием, корковым концом анализатора. Но за подсознание я не поручусь. Возьмем самое грубое — феномен толпы. Люди в толпе звереют. Почему? Звуки и запахи. Сознание отключается, активизируются программы подражания. Или, скажем…
Открылась и закрылась дверь наверху, по лестнице застучали каблуки. Андрис потянул из кобуры револьвер. Впрочем, походка была знакомая — Юсуф.
— Это я, — сказал Юсуф из-за угла.
— Слышу, — сказал Андрис. — Заходи. Ну, что?
Юсуф подошел, сел на свободный стул. Вздохнул, посмотрел на Андриса, на Линдермана, на Марину. Марина сидела спиной к ним, не оборачиваясь, но видно было, что она слушает.
— Кто-то пробился на коротких волнах, — сказал Юсуф. — В столице уличные бои, артиллерийская стрельба, центр блокирован танками, на президентский дворец пикируют самолеты… Судя по всему — военный мятеж.
— Что спецназовцы? — спросил Андрис.
— Приказов сверху не поступало. Пратт приказал им взять под контроль аэропорт… но мне кажется, все бессмысленно.
— Конечно — против танков…
— Я сняла третий уровень, — сказала Марина.
— Да-да-да, — Линдерман встал, шагнул к ней; остановился, повернулся: — Господа… господа офицеры, как вы полагаете… военные, если придут к власти?.. Впрочем, что это я… — он махнул рукой, отвернулся и наклонился к экрану. Марина что-то вполголоса сказала ему, и он так же вполголоса ответил.
— А что в городе? — спросил Андрис. — Студенты?
— Шок, — сказал Юсуф. — Это же ужас, что… Пришли — помогали выносить из подвала… там не горело почти, доступ воздуха маленький, только через вентиляцию, а когда рвануло, вся вентиляция к хренам собачьим… Они там, в подвале, почти все целенькие — мальчики, девочки. Задохнулись. Выносили их… двести шестьдесят семь… хороший подвал был, вместительный… А на первом этаже сгорели — сгорели все в пепел. Лучше, чем в крематории. А с третьего этажа начиная — только наружные стены остались; перекрытия, перегородки, лестницы — все в золу. Вот так. Хорошо нам было — с мальчиками и девочками воевать. Весело. А как появились настоящие… смешно, ей-богу.
Смешно, согласился Андрис. Противный, скользкий внутренний смех — как от слабости или от щекотки. Или от прикосновения чего-то холодного… Он вдруг почувствовал, что не может представить завтрашний вечер. Завтра не будет, провоцируя себя, подумал он. Никакого ответа. Как перед ватной стеной…
— Да, забыл, — сказал Юсуф и полез в карман. — Держи вот… на всякий случай.
Он протянул Андрису удостоверение личности. Эдвард Ковальский, год рождения тысяча девятьсот сорок девятый, место проживания… фотография, печать…
— Спасибо, — сказал Андрис.
— Всё в картотеке, так что бояться нечего. Можешь еще усы сбрить. И вот — тоже…
Марина Ковальская, год рождения тысяча девятьсот семьдесят шестой…
— Ты нас что — поженил? — удивился Андрис.
— А что мне оставалось делать? В памяти была лакуна как раз для супружеской пары. Вот я и подобрал… Живете вы в отеле «Германик», в номере одиннадцатом, уже неделю. Вот карточка гостя…
— А настоящие Ковальские?
— Уехали вчера. Только они не Ковальские… впрочем, неважно.
Махинации с гостиничными компьютерами были стопроцентно проходимы: персонал подсознательно так полагался на электронную память, что переставал запоминать постояльцев. Вполне объяснимый психологический феномен, которым, случалось, пользовались умелые люди. Вот как Юсуф, например…
Вернулся Линдерман, сел.
— Все это довольно интересно, — сказал он. — Подождем немного, она снимет еще один слой… Да, господа офицеры, я не договорил тогда — если, конечно, вам не скучно? Нет? Тогда, с вашего позволения, я продолжу…
— Конечно — против танков…
— Я сняла третий уровень, — сказала Марина.
— Да-да-да, — Линдерман встал, шагнул к ней; остановился, повернулся: — Господа… господа офицеры, как вы полагаете… военные, если придут к власти?.. Впрочем, что это я… — он махнул рукой, отвернулся и наклонился к экрану. Марина что-то вполголоса сказала ему, и он так же вполголоса ответил.
— А что в городе? — спросил Андрис. — Студенты?
— Шок, — сказал Юсуф. — Это же ужас, что… Пришли — помогали выносить из подвала… там не горело почти, доступ воздуха маленький, только через вентиляцию, а когда рвануло, вся вентиляция к хренам собачьим… Они там, в подвале, почти все целенькие — мальчики, девочки. Задохнулись. Выносили их… двести шестьдесят семь… хороший подвал был, вместительный… А на первом этаже сгорели — сгорели все в пепел. Лучше, чем в крематории. А с третьего этажа начиная — только наружные стены остались; перекрытия, перегородки, лестницы — все в золу. Вот так. Хорошо нам было — с мальчиками и девочками воевать. Весело. А как появились настоящие… смешно, ей-богу.
Смешно, согласился Андрис. Противный, скользкий внутренний смех — как от слабости или от щекотки. Или от прикосновения чего-то холодного… Он вдруг почувствовал, что не может представить завтрашний вечер. Завтра не будет, провоцируя себя, подумал он. Никакого ответа. Как перед ватной стеной…
— Да, забыл, — сказал Юсуф и полез в карман. — Держи вот… на всякий случай.
Он протянул Андрису удостоверение личности. Эдвард Ковальский, год рождения тысяча девятьсот сорок девятый, место проживания… фотография, печать…
— Спасибо, — сказал Андрис.
— Всё в картотеке, так что бояться нечего. Можешь еще усы сбрить. И вот — тоже…
Марина Ковальская, год рождения тысяча девятьсот семьдесят шестой…
— Ты нас что — поженил? — удивился Андрис.
— А что мне оставалось делать? В памяти была лакуна как раз для супружеской пары. Вот я и подобрал… Живете вы в отеле «Германик», в номере одиннадцатом, уже неделю. Вот карточка гостя…
— А настоящие Ковальские?
— Уехали вчера. Только они не Ковальские… впрочем, неважно.
Махинации с гостиничными компьютерами были стопроцентно проходимы: персонал подсознательно так полагался на электронную память, что переставал запоминать постояльцев. Вполне объяснимый психологический феномен, которым, случалось, пользовались умелые люди. Вот как Юсуф, например…
Вернулся Линдерман, сел.
— Все это довольно интересно, — сказал он. — Подождем немного, она снимет еще один слой… Да, господа офицеры, я не договорил тогда — если, конечно, вам не скучно? Нет? Тогда, с вашего позволения, я продолжу…
Андрис чувствовал, что плывет. Усталость накопилась такая, что справляться с ней было уже невозможно. Высокий голос Линдермана врезался куда-то под темя и вызывал нервную дрожь: хотелось заорать и запустить в Линдермана пепельницей. Андрис прикрыл глаза. Все это было важно. На веках изнутри, как на киноэкране, возникали и гасли яркие линии, пятна, слова, символы чего-то, недоступного пониманию… Если взять произвольную группу — скажем, человек сто — новорожденных и проследить их судьбу, мы увидим, что семь-десять будут иметь склонность к лидерству, пять-семь процентов станут генерировать идеи, и часть этих идей будет подхвачена лидерами и внедрена в сознание семидесяти процентов исполнителей, так мы их назовем; и останется у нас двенадцать-пятнадцать процентов этаких странных, вроде бы ни к чему не пригодных индивидуумов. К лидерству их не тянет, быть исполнителями им скучно, генерировать идеи они не в состоянии. Вот с такой группой я и занимался, говорил Линдерман, и Андрис мучительно напрягался, стараясь вспомнить, что по этому поводу говорил когда-то Лео, и не мог — застилало память, и надо было, не отвлекаясь, слушать Линдермана, чтобы не упустить что-то важное, важнейшее… У всех у них мощнейший творческий потенциал, говорил Линдерман, но он не может себя реализовать — потому ли, что нет спроса на этот род творчества, или, может быть, у них не было возможности развить его, вывести на поверхность… они очень несчастные люди, потому что счастья им получить неоткуда… Из них-то и формируется армия наркоманов: ад, который царит в их душах, они пытаются залить, засыпать суррогатами бытия… и никто из них не спасется, потому что иными путями не сможет вернуть себе те сложные эмоции, которые дает наркотик… потому что естественный путь получения этих эмоций для них закрыт… Они — действительно отбросы общества: общество отбросило их, потому что имело избыток материала для формирования своей интеллектуальной и духовной элиты. Избыточность вообще характерна для живой природы, вы же знаете… и вот они расплачиваются за то, что нам их таланты сегодня не нужны… они — стружка, опилки… то лишнее, что надо убрать, чтобы получить нужное изделие… и если бы требовалось изделие другой формы, были бы сколоты другие куски… но все равно были бы сколоты и обращены в пыль… В пыль, согласился Андрис, что же мы за сволочи такие… Никто не виноват, сказал Линдерман, мы еще не созрели как общество, если не можем реагировать на иное, непохожее — иначе как ненавистью, неприязнью… мы еще не перегорели, мы еще принимаем жизнь слишком всерьез…
Марина опять позвала его, и Андрис, кажется, провалился куда-то — было падение и мелькание перед глазами, и включился он только в середину разговора: Линдерман что-то ему объяснял, а он, видимо, отвечал и, видимо, в такт…
— …этот старый осел не учел, — горячился Линдерман. — Вот, пожалуйста: зона интерференции проходит — вот — пересекая лимб, четверохолмие, мост, доходит до продолговатого мозга… самая черная подкорка…
— Конкретно можно? — спросил Андрис.
— Попробуем. Так… про нарастание забывания Хаммунсен вам хорошо объяснил, про эмоциональные девиации — тоже… это возникает при самом идеальном применении метода, так сказать, органический порок. А вот что возникает, если применять упрощенную методику — то, что делает большинство, как там: «плот-мюзик»? Вот вам «плот-мюзик»: снижение самой оперативной памяти, способностей к анализу, увеличение времени поиска необходимой информации, то есть снижение скорости мышления… вообще активизация подкорки, поскольку контроль коры ослабевает… если использовать четвертую-пятую копии записи, то скачком растет агрессивность… далее — то, о чем я говорил: субсенсорные раздражители начинают очень значимо влиять на поведение, кора уже не обеспечивает контроль…
— То есть формируется практически новая личность: неспособная к обучению, тупая, агрессивная и с непредсказуемым поведением — особенно в толпе?
— Да, — сказал Линдерман. — Именно так. Как я понимаю, то, что мы исследуем, разошлось уже широко?
— Да, — сказал Андрис. — По прикидкам — обработано тысяч шестьдесят-восемьдесят.
— Боже ты мой, — прошептал Линдерман. — И ведь… не остановить, не…
— Это выдохнется постепенно, — сказал Андрис. — Оригиналы записей я уничтожил.
— Хуже чумы, — сказал Линдерман. — Хуже чумы…
— Они не могли больше общаться с компьютерами — и разбивали их, — глухо сказал Юсуф. — Рано или поздно они не смогут общаться друг с другом…
— Может быть, до этого не дойдет, — сказал Линдерман. — Может быть, действительно выдохнется…
— Какая-нибудь очень плохая копия — десятая, двадцатая?.. — пробормотал Юсуф.
— Я делаю, — сказала Марина. — Именно двадцатую.
Странно, подумал Андрис, ведь обвал, все рушится и вот-вот накроет — а эти четверо сидят и решают задачку, на которую им бы надо плюнуть — и спасаться, спасаться… Он вздрогнул и открыл глаза.
Все как-то странно изменилось, хотя Марина по-прежнему сидела за пультом, позади нее стоял Линдерман, а Юсуф как сидел, так и сидел верхом на стуле, опираясь подбородком на кулаки. Лицо его показалось Андрису страшным: обтянутые оливковой кожей тонкие кости, черные глазницы, в которых нет глаз, черные прилипшие ко лбу волосы — мелкие капли пота…
— Юсуф, — позвал он. — Что с тобой?
— Что? — Юсуф повернулся к Андрису, и наваждение пропало: лицо как лицо, а что глаза впали и вокруг чернота, так это от кромешной усталости…
— Ты как-то…
— Взрыв вспомнил, — сказал Юсуф.
— Да. Это, конечно…
— Если бы ты пришел на две минуты раньше…
— Именно. Что было, кстати, вполне вероятно.
— У тебя не бывало ощущения, что сходишь с ума?
— Бывало. И не так уж редко.
— Я ведь, собственно, не полицейский. Я всегда занимался информатикой.
— Я знаю.
— Поэтому мне часто мерещится разное…
— Ты меня подозреваешь?
— И это тоже. Нет, я знаю, что — чушь.
— Вполне в рамках.
— Я хочу ее спросить…
— Марину?
— Да.
— О чем?
— Сейчас они закончат…
— Собственно, уже все, — сказал Марина, оборачиваясь. — Спрашивайте.