…Утро 6 марта началось плохо. Звонок в семь утра был как холодный душ на голову. Силы милиции очистили администрацию, арестовав около сотни протестующих. Арестовали и всех, кто держал казначейство. На совет командиров ополчения в девять утра (а мы проводили его в особой квартире, где мы не жили) не пришел никто. Всех взяли. Со мной остались лишь те, кто ночевал в конспиративной квартире. Я да два Сергея — Цыплаков и Ковальчук. Думаю, что нас сдал один из командиров ополчения. Я-то знал, что из Киева уже два дня как прибыла тамошняя «Альфа» — специальное подразделение СБУ. Она и должна была нас схватить: местной «Альфе» уже не доверяли. Естественно, вооруженному подразделению профессионалов противопоставить мы ничего не могли.
Звонок в дверь. Приехали ребята из моей охраны, с травматическим оружием. Чуя недоброе, одного их бойцов отправляю на разведку. Вышел он из подъезда, обошел дом — и у входа его взяли. Тут-то мы поняли, что стоящий у дома черный микроавтобус «фольксваген» с тонированными стеклами и киевскими номерами и крепкие люди в штатском из него — это по мою душу.
Ну что ж, подумал я, если все равно возьмут, то хоть пресс-коференцию сначала соберу. Пусть арест пройдет под камеры, да и последнее слово сказать успею. Позвонил журналистам, пригласил их на квартиру — на Университетской улице. К полудню приехали съемочные группы. Я выступил, и главной темой заявления было одно: мы понесли тактическое поражение, но Донбасс больше никогда не будет Украиной. Были и «Лайф Нюс», и ОРТ, несколько иностранных компаний.
Да, мне было не по себе. Но держался уверенно. Пришел какой-то фатализм: чему быть — того не миновать. Механизм сопротивления уже был запущен. Актив наш рос. Мы научились проверять людей делом. Так что мой арест не прекратил бы движения.
Отпустив прессу, ушел в спальню. Лег на кровать и стал ждать. Как сейчас помню: прочитал «Отче наш».
Дверь открылась. Вошли люди с автоматами. Я не сопротивлялся. Четверо зачем-то взяли меня за руки и за ноги. Страшно заболела спина (она у меня повреждена, межпозвоночную грыжу схватил). Стрельнула болью и загипсованная рука.
— Ребята, поставьте меня на ноги, — процедил я.
Они так и сделали. Надели наручники, сковав руки за спиной. И вывели прочь. Я был в одной футболке, а на улице стоял собачий холод. Один из моих друзей нагнал меня и конвоиров в подъезде, накинул на меня куртку. Потом мне рассказывали, что «альфовцы» забрали из квартиры все электронные устройства и носители. Но на них не было никаких персональных данных актива. Изъяли у нас 20 тысяч долларов и 40 тысяч гривен. Как изъяли доллары — потом расскажу.
Втолкнули меня в микроавтобус. Напялили на голову черную маску с заклеенными отверстиями для глаз и рта. Заурчал мотор. Меня повезли в неизвестном направлении.
Так начался мой двухмесячный плен…
И все-таки мы добились успеха уже тогда! Мы не пошли на сотрудничество с местной властью, как в Харькове. Не стали протестовать мирно, как в Одессе. Ошиблись только в одном: надо было сразу брать СБУ и органы МВД, чтобы получить оружие, вооружить надежных и проверенных людей — и только потом идти на администрацию. Потому что безоружными мы ее не смогли бы удержать. Тогда хватило бы и тридцати автоматчиков, одного взвода. Именно так и будет в апреле, когда дончане, вооружившись, окончательно завладеют зданием областной администрации. Нам же приходилось действовать в жесточайшем цейтноте, не имея возможности провести отбор людей, учась на ходу. Но мы сыграли роль запала Русской весны. Без нас ее бы просто не было. Мы полностью использовали момент неразберихи на Украине, когда власть путчистов-переворотчиков еще не окрепла, не обрела силу. Мы действовали в самый ответственный момент. Потом было бы уже поздно.
…А пока меня увозили в неизвестность.
Глава 4 Узник СБУ
Путь с «балаклавой» на лице
Меня, слепого от напяленной на голову «балаклавы» с заклеенными скотчем глазными прорезями, запихали в «фольсксваген» и приковали наручниками к сиденью. Да как-то так хитро: одну руку — к подлокотнику, вторую заломили за спину и пристегнули к первой руке. Причем использовали комбинацию из двух наручников. Я бы сам до такого вряд ли смог додуматься.
Мотор заработал, машина тронулась.
— Куда вы меня везете? — пробовал спросить я, но в ответ меня крепко саданули по голову чем-то твердым. Кажется, рукоятью пистолета, да так больно, что я предпочел замолчать. Страха не было. Был ледяной холод в груди и решимость принять испытание достойно. Боялся ли я, что меня отвезут в глухое место и там прикончат, где-нибудь закопав? Да нет. Все-таки на дворе стояло начало марта 2014-го, озверение и ожесточение последующих месяцев еще не разгорелось. Да и взяли меня после общения с прессой, и брали представители официальной СБУ, а не какая-то неформальная банда. А в структуры спецназа СБУ отбирали все-таки вменяемых.
Двигаться я не мог: в такой позе меня сковали. Мог только слушать. В микроавтобусе со мной ехали пятеро. Еще пятеро, как я понял, двигались в другой машине. То есть меня брало примерно отделение киевской «Альфы». Кем они были? Ухо уловило западноукраинский говор с характерными словечками: его ни с каким другим не спутаешь. Слышался и говор уроженцев «кондовой», центральной Украины. Звучала и чисто русская речь. Тот, кто говорил не на мове, указывал, куда ехать по улицам Донецка.
«Местный, проводник. Явно из донецкой „Альфы“…» — догадался я.
Мы долго ехали в неизвестном для меня направлении. Порой я впадал в сон-полузабытье.
В тот момент моя адвокат обрывала все телефоны СБУ, пытаясь меня отыскать. Вдруг трель мобильника раздалась в микроавтобусе. Ленка смогда выцарапать номер старшего группы, «повязавшей» меня.
— Да! Да… Да… — донесся до меня его голос. Потом он обратился ко мне и внятно произнес:
— Это твой адвокат. Скажешь ей так: «Следую с сотрудниками СБУ, моей жизни ничего не угрожает…»
И приставил трубку к моему уху. Я услышал Лену:
— Следую с сотрудниками СБУ, — повторил я, — в неизвестном направлении, моей жизни ничего не угрожает.
Больше мне не дали сказать ни слова до окончания пути. Куда меня везут, я действительно не знал. Ничего хорошего, конечно, не ожидал. Нам всем было известно, что после переворота 21 февраля центральный аппарат СБУ в Киеве перетряхнули и заполнили эсбэушниками с Западной Украины. Конечно, догадывался, что придется попасть в их лапы. Но куда меня везут? В Полтаву? В Сумы? Или все-таки в Киев? Да все равно.
Ход машины погружал в сон. Быстро темнело.
Казалось, минула вечность, когда мы прибыли на место. В Киев. В следственный изолятор СБУ на Владимирской. А дальше все было по заведенной процедуре: привели меня в специальную комнату, где осмотрели, изъяли все личные вещи, которые не положены в камере. Ну, шнурки там всякие, ремень, колющие и режущие предметы. Я дрожал от холода в одной футболке. Куртку мою хваткие ребятки из «Альфы» оставили себе еще в микроавтобусе. Ибо в карманах ее лежало почти десять тысяч долларов. Вернее, волокли меня в микроавтобус еще в куртке, накинутой на плечи, но по дороге она слетела и ее подхватил один из эсбеушников. Денежки они, конечно, «позычили» вместе с одеждой.
О куртке я вспомнил лишь тогда, когда очутился в комнате досмотра, где стоял жуткий колотун.
— Где моя куртка? — пробовал спросить я, но ответа не дождался. Так меня и препроводили в холодную камеру в одной футболке.
Как ломают волю
Меня поместили в одиночку. Четыре на два с половиной метра. Было очень холодно, а я был в одной футболке. У меня очень болела межпозвоночная грыжа: заработал ее, не очень удачно упражняясь со штангой. В тесной клети камеры были две железные кровати, на сетки которых «позабыли» положить матрас. Чтобы не замерзнуть, стащил с нее одеяло и закутался в него. А потом лег прямо на сетку. Из-за боли в позвоночнике мне и сидеть-то было трудно.
Сразу же наткнулся на окрик надзирателя: «Лежать не положено, только сидеть можно днем, кровать должна быть заправленной!» Подчиняться я не собирался. Меня вывели в коридор и избили резиновой дубинкой. Но я и дальше не собирался им подчиняться. Все время кутался в это убогое тюремное одеяло и лежал. Первые шесть дней узилища растянулись в один кошмар. Ведь никакого адвоката ко мне не допускали, к следователю не вызывали. Вообще ничего не объясняли! Оставили в полной изоляции, наедине с холодом и болью, с надзирателями — шкурами и садистами. Я сразу же объявил голодовку. Понятно, что таким образом мне хотели сломать волю, превратить в пугливое, вздрагивающее от любого окрика существо. Но не на того напали!
Спасаясь от боли, лежал. Надзиратели орали: «Встать с койки!»
Спасаясь от боли, лежал. Надзиратели орали: «Встать с койки!»
— Не могу сидеть, у меня грыжа. Хотите — заходите и бейте! — Уверенно сказал я в ответ. Они входили в камеру и принимались меня метелить. Потом сажали под стенку. Чтобы, значит, соблюдал строгий режим изолятора. Я опять поднимался и валился на койку, завернувшись в одеяло. Контролеры снова заходили и били меня. И так — несколько раз. А потом им надоело. От меня отстали.
Никогда не забуду этих надзирателей. Прапоров и сержантов-контрактников, наемников. Быдло с зарплатой в три тысячи еще тех гривен, выходцев из захолустных местечек Киевской области. Из Броваров или Борисполя. Бить они любили: дубинками или кулаками, причем по тем местам, где следов не остается. По почкам. По пяткам. В живот. Но больше они любили моральные издевательства. Выволочь голого в коридор и минут на сорок поставить у стенки. И рассказывать, что я — полное дерьмо, ватник и колорад, сепаратист. Но однажды я заметил, что когда они так изгаляются, у них самих коленки дрожат.
— Ты на меня давишь, — сказал я тогда вертухаю. — Но у тебя самого поджилки трясутся и ты сейчас обоссышься. Ты же спинным мозгом осознаешь, кто я, а кто — ты…
Конечно, я заработал несколько ударов. Но после такого жесткого морального давления уже не было.
Всего в тюрьме работали четыре смены, сутки через трое. Из четырех только одна была нормальной, прочие — просто уроды. В одной был особый отморозок, до меня особо прицепившийся. Видать, бесил я этого нелюдя. Может, он был «национально свидомым», и был я для него политическим врагом — уж не знаю. Выводит на прогулку — обязательно подножку сделает. Упадешь — обязательно ударит. Чего, мол, падаешь? То в наручники закует, руки потом поднимет — заломает, как будто на дыбе. Особенно любил этот козел ставить подножки в темной зоне: есть там такая в коридоре, где ничего не видно.
И других узников кошмарили. Пытался я поднять бунт в тюрьме. Читал раньше о том, как это делается. Начал колотить пустой миской в стальную дверь камеры, орать: «Ребята, давайте бунт устроим! Давайте поставим себя в этой тюрьме!» Так, чтобы нас вывели, построили вдоль стен, чтобы меня вызвал кум (начальник оперативной части) — и я бы как зачинщик предъявил требования. Чтобы прекратились издевательства надзирателей. Чтобы мы могли сидеть, ходить, переписываться друг с другом, передавать в другие камеры пищу, книги. Чтобы нас на прогулку вместе выводили. Но меня не поддержали. Все были неопытными, первоходами, меня не поняли. А мне поставили в личном деле красную линию: склонен к побегу. И бить стали чаще.
Надзиратели использовали любой повод, чтобы истязать и издеваться. Грозили мне карцером, но не решились туда бросить. Спасибо товарищам на воле, что подняли бучу в социальных сетях. Они собирали деньги для моего освобождения из тюрьмы под залог в 80 тысяч гривен, сообщали о том, что ко мне не допускают адвоката. И даже сообщили, что я впал в кому.
«…Народный губернатор и глава общественной организации “Народное ополчение Донбасса” Павел Губарев находится в СИЗО СБУ г. Киева в коматозном состоянии. Об этом редактору сайта „Антифашист“ сообщил источник из СБУ. „Павла Губарева жестоко избивали после задержания. Как по дороге из Донецка на столицу, так и непосредственно в следственном управлении СБУ. Пять дней назад Павел впал в кому. Именно по этой причине к нему не допускают адвоката — боятся разглашения“, — отметил источник.
Также он подчеркнул, что Павла Губарева пытаются вывести из состояния комы усилиями ведомственных врачей. „Врачи — не по профилю, необходимая аппаратура отсутствует. Он нуждается в срочной госпитализации, но в специализированную клинику, в реанимацию его не доставляют по той же причине: боятся огласки. Надеются, что все обойдется, и донецкий активист выживет. Но боюсь, случится непоправимое — Губарев в прямом смысле слова на грани жизни и смерти“[11], — сообщили из Киева…»
С благодарностью перечитываю эти строки старых сообщений. В кому я не впадал, но такая кампания приструнила моих мучителей. Утка-фейк о моей коме, пущенная, кажется, Оксаной Шкодой, сразу же облегчила мое положение. Мной заинтересовались представители ОБСЕ, ко мне впервые впустили адвоката. Даже передачи стали пропускать. А вот свиданий не дали. Не пустили ко мне брата: он тогда в Киеве таксистом трудился. Потом и он уехал вслед за мной на Донбасс. После шума по поводу моей комы физического насилия со стороны тюремщиков стало меньше. Иногда исподтишка себе позволяли. Больше на моральный террор перешли. И совсем стало легко, когда наши 7 апреля в Донецке взяли областную администрацию и провозгласили ДНР.
Но это будет немного позже.
Допросы и тяготы
Лишь на седьмой день меня отвели к следователю. Вернее, не к следователю, а к какому-то начальству из СБУ. Оно меня пробовало вербовать. Ну, как в советских кино про войну и гестаповцев. Я голодный, а они еды на стол поставили, ломать меня.
— Есть не хочу! — мотнул головой. — От пищи отказываюсь до предоставления мне адвоката. Мне дали теплую одежду: свитер и куртку. Конечно, это была не та, «приватизированная» СБУ, а какая-то поношенная, бэушная. Я потребовал разъяснить, где я нахожусь и дать связь с моим адвокатом.
Допрашивал меня потом некий пан Македонский. Или, если на мове — Македоньскый. Не Александр, слава Богу. И не из Македонии, а с Волыни. С таким, знаете ли, вязковатым волынским говорком. Что из меня пытались выжать? Сдавай всех, кого знаешь. Сознавайся, что брал деньги у Москвы. Я только смеялся им в лицо. Какие, к бесу, деньги Кремля? Мы все сами начинали. Оказалось, они и фирму мою проверяли, след средств из РФ искали. Но ничего не обнаружили. Наотрез отказываюсь участвовать в следственных действиях и давать какие-либо показания. На вопрос: «Почему так?», я ответил: потому, что Украины больше нет, а вы — спецслужба несуществующей страны. Спецслужбисты лишь посмеялись.
Связи с адвокатом не дали — голодовка моя продолжалась. Знаете, я уже был готов к тому, что меня запрут на зону на десять лет. Адвоката допустили только на девятый день. Тогда впервые за это время я поел, кажется, овсяной каши и выпил чаю.
Однажды я проснулся от того, что двое вертухаев сбросили меня с нар и за ноги голого выволокли в коридор. Я поднялся.
— К стенке, руки на стену. Ноги раздвинуть, — орал контролер.
И давай лупить каким-то твердым предметом по почкам, по ногам, по спине. Скрутившись, я опустился на пол.
— Встать! — резанул по ушам крик тюремщика.
И — удар, удар, удар!
Такое происходило с периодичностью в три-четыре дня.
Я оказался полностью отрезанным от внешнего мира: от информации, от родственников и близких, от всего того, что вне тюремной камеры. Поэтому мне неведомо было ничего, что происходит на Донбассе. Понимая, что дело мое плохо, старался уйти в себя и искал смирения. Моя камера стала кельей, а молитвой достигалось состояние смирения духа. Успокоился, смирился. Смирился вплоть до готовности получить десять лет лишения свободы и отсидеть весь срок. Нелегко и не сразу далось мне смирение духа. Были муки размышлений, минуты слабости и отчаяния от своего положения. Но я смирился.
Часто погружался в себя, особенно перед сном. Самым тяжелым грузом лежало на душе осознание того, что когда я выйду на свободу, мои дети вырастут… без меня. От этого было мучительно больно. О, как мало я ценил семейную близость, объятия и поцелуи детишек, их смех, игры и внимание, которым они одаривали меня после каждого тяжелого рабочего дня! Сейчас я знаю, что это настоящее счастье в самом своем кристальном виде.
Однако я начал все-таки получать записки от жены через адвоката. Он ко мне ходил с середины марта регулярно, раз дня в три-четыре. Я попросил, чтобы мне готовили сжатую аналитику о происходящем. Адвокату я диктовал свои ответы, пожелания и рекомендации. 2 апреля 2014-го в соцсетях появилось мое первое обращение из застенков.
«Друзья и соратники!
Несмотря на то что я нахожусь в информационной изоляции и мне сложно оценить реальное положение дел из своего нынешнего заточения, я все равно чувствую, что поддержка наших идей абсолютна и протесты на Донбассе и на Юге-Востоке продолжаются.
Призываю всех активистов и сторонников Народного ополчения Донбасса проявлять бдительность! Мне достоверно известно, что сейчас среди «лидеров» нашего протеста вращается множество провокаторов и предателей, продавшихся за тридцать сребреников и вступивших в сговор с подручными олигархов. Нынешним украинским капиталистам важно только одно — сохранить свои пригретые места и награбленные капиталы. Они пойдут на все, чтобы расколоть нашу зародившуюся Народную Силу.