— Если хочешь отблагодарить, брось что-нибудь в кружку для церковных пожертвований.
Посетитель удалился, и мы с Несторием смогли продолжить прерванную беседу. Впечатленный тем, что я не принял от больного вознаграждения, Несторий объявил:
— Все это тебе зачтется у Господа, брат Гипа.
— Отец мой, я изучал медицину, не платя ни гроша, — как же теперь могу брать вознаграждение? Как говорил Спаситель наш, Иисус, апостолам: «Даром получили, даром отдавайте»{77}.
Затем я рассказал Несторию, как бродил в окрестностях Мертвого моря, как сидел у входа в пещеру монаха Харитона, не решаясь войти и потревожить его уединение. Каждую неделю к пещере Харитона крестьяне приносили жбан с водой и узелок с хлебной лепешкой и кусочком сухого сыра, чего обычному человеку хватило бы не более чем на два дня, а он питался этим целую неделю. Эти крестьяне и посоветовали не входить к монаху, пока он сам не позовет. Две ночи я прождал возле пещеры, начав уже сомневаться, а там ли монах? И даже стал думать, что он давно умер, но никто этого не заметил, а еду, наверное, растаскивали бродяги. Но однажды в полдень, ненадолго прикорнув, я увидел во сне Харитона, сказавшего, что час нашей встречи еще не настал и что он позовет меня, когда придет время. После третьей ночи мои припасы подошли к концу, ничего, кроме книг, листов для записей и чернил, у меня не осталось. Я совсем обессилел и уже не ждал приглашения, но не мог даже думать о том, чтобы уйти. И вот как-то днем, ближе к полудню, я вдруг услышал громкий голос, отдающийся эхом:
— Если кто-то есть снаружи, пусть войдет!
Войдя к отшельнику, я был поражен и испуган: на меня были устремлены исполненные святого сияния глаза на буйно заросшем лице в обрамлении длинных спутанных волос. Голова Харитона покоилась на иссохшем теле в вылинявших лохмотьях когда-то черного цвета. Сама пещера напоминала склеп, стены были покрыты многочисленными трещинами. Стоя на холодной земле, я почувствовал некоторое облегчение: в пещере царила спасительная прохлада, и я был спасен от порывов горячего ветра, обжигавшего меня все время, что я провел в одиночестве под безжалостным солнцем. Я начал было просить прощения за вторжение в наполненное святостью и уединением убежище, но Харитон перебил меня:
— Чего ты хочешь?
— Я, отец мой, прождал у входа в твою пещеру несколько дней. Хотелось увидеть тебя, испросить твоего благословения и задать несколько вопросов.
— А почему ты думаешь, что у меня есть на них ответы?
— Я на это надеюсь. Эти вопросы измучили меня.
— Присядь.
Я примостился перед ним со всей учтивостью, на которую был способен, и поведал о переполнявших меня сомнениях, заставивших задуматься об истоках веры. Я рассказал, как отправился к пещерам Мертвого моря в надежде найти нужные ответы у ессеев, но обнаружил, что обиталища их безжизненны и память о них самих померкла, будто и не существовало их вовсе. Как пришел в ужас от волны жестокости, охватившей землю Господа… Как сковал меня великий страх из-за убийств, творимых именем Христа… Поведал я и о своем поиске истины, в которой так нуждался.
Монах Харитон слушал меня не перебивая. После того как я закончил, он надолго замолчал, а когда заговорил, его высохшее тело стало сотрясаться и под бледной кожей проступили ребра и ключицы. И сказал он мне тогда, что истину можно познать, лишь преодолев сомнения, преодолеть сомнения можно, лишь всецело доверившись Господу, всецело довериться Господу можно, лишь признав чудеса Его деяний, а признать чудеса Его деяний можно, лишь уверовав в существование Господа и его воплощение во Христе… Затем он посоветовал отправиться на поклонение в Иерусалим, но предупредил, чтобы я не входил в город сразу, а побродил по окрестностям.
Следуя словам Харитона, я посещал те места, которых касалась нога Иисуса Христа, мало-помалу приближаясь к городу, где свершилось Его воскресение, но не входил туда, пока не снизошел мне знак от Иисуса.
— И оттуда ты пришел сюда, Гипа? — спросил Несторий.
— Да, отец мой, оттуда.
Несторий погрузился в глубокие раздумья, и лицо его приобрело отсутствующее выражение. Он прикрыл глаза, а затем, посмотрев на меня, произнес нечто такое, что я запомнил и тем же вечером записал.
— Харитон, несомненно, человек праведный и благословенный, — сказал Несторий, — но путь его не таков, как наш, антиохийский. Он бежит от мира и вроде бы находит упокоение, погружается в себя и тем спасается, отрешаясь от вещного, но оно вновь настигает его. Наш путь, Гипа, иной. Мы живем с верой в божественное чудо и используем свой разум, чтобы поднять человека на ту высоту, на какую пожелал Господь. Мы веруем: истинное чудо — это то, что случается редко и является исключительным. В противном случае оно выходит за пределы чудесного. Единожды воплотился Господь в Иисусе Христе, дабы указать людям путь, — однажды и навсегда. Нам лишь остается жить с этим чудом и идти обозначенной Им дорогой, иначе оно потеряет смысл… Отшельник Харитон очистил твой разум от того, что не давало ему покоя, в надежде на избавление от умственной тревоги, сделав сердце светочем для постижения. В сердце, Гипа, заключен свет веры, но оно не способно к исканию, постижению и решению противоречий.
Несторий указал на окно, за которым виднелся купол церкви Святой Елены{78}, добавив при этом:
— Вглядись в великолепие этой церкви сердцем и преисполнись веры, а затем поразмысли о том, что построившая ее святая — Елена, мать императора Константина — в юности помогала разливать вино в трактирах Эдессы. Как нам следует понимать такие изменения в жизни императора и его матери, если не по аналогии с чудом Иисуса Христа? И хотя чудеса, Гипа, случаются редко, мы все-таки в них верим. А уж потом используем наш разум и сопоставляем чудесное с другими явлениями, пока не начинаем осознавать их и не приводим к согласию все парадоксы. То же и с прочими вещами: сначала мы верим, а уж затем размышляем, и вера наша укрепляется… Таков наш путь.
— Но противоречия, господин мой, по-прежнему остаются. Разум не в силах примирить их.
— Твой разум — возможно. Но после тебя придет тот, кто сумеет это сделать.
— Или противоречия отпадут сами собой, забудутся и перестанут занимать людские умы.
— Верно, Гипа, тому есть много примеров.
Я почувствовал, что сейчас самое подходящее время, чтобы задать вопрос о словах каппадокийского монаха, который своей речью заставил умолкнуть собрание, но не решался, боясь рассердить Нестория. Он же со свойственной ему проницательностью, очевидно, заметил мои колебания и ободряюще улыбнулся. Наполняя чашу настоем из горной мяты, он спросил, что меня снедает и что я хотел бы узнать. Набравшись смелости, я выпалил:
— Ты, отец мой, как никто понимаешь, что у меня внутри, и можешь прочувствовать это… Признаюсь, слова этого каппадокийского монаха смутили меня и заставили задуматься над таким противоречием: если действительно наша вера покоится на искуплении и любви, как могло произойти то, что во имя Мессии случилось в Александрии?
— Гипа, произошедшее в Александрии к вере не имеет никакого отношения… Первая кровь, пролившаяся в этом городе после окончания эпохи языческих гонений на наших единоверцев, была христианской кровью, пролитой самими христианами! Полвека назад александрийцы казнили своего епископа Георгия из-за того, что он разделял некоторые воззрения Ария. Убийство во имя веры не вызывается верой! Феофил наследовал мирскую власть, а после него ее унаследовал сын его брата Кирилл. Не нужно смешивать эти понятия, сын мой. Люди власти не являются последователями веры… Они — дети мирской жестокости, а не Божественной любви.
— Но господин мой, я встречал в александрийской церкви одного монаха, который участвовал в убийстве епископа Георгия Каппадокийского.
Нестория задело мое замечание, но и он сразил меня, когда произнес фразу, которую я часто повторял сам себе…
— Тот, кого ты встретил там, — не монах, — грустно сказал Несторий. — Монахи не участвуют в убийствах, они миролюбивые люди, как и все апостолы, святые и мученики!
Лист XII Переезд в монастырь
С появлением Нестория мое пребывание в Иерусалиме стало светлее и насыщеннее, я перестал чувствовать себя чужаком. Мы часто встречались в церкви, в моей келье, в епископской резиденции, где он остановился. Его присутствие, как солнечный свет, согревало мой внутренний мир и разгоняло печали, думать о которых я совсем перестал, а они перестали донимать меня. Но однажды, спустя дней двадцать, Несторий сообщил, что дороги в Антиохию и Эдессу стали безопасными и пришла пора возвращаться домой. Ночи напролет я переживал это известие, а в день отъезда епископа и его окружения, проснувшись пораньше, уже с первыми лучами солнца оказался у ворот резиденции. Площадь перед ней была запружена повозками, и все занимались подготовкой к отъезду. А я уже представлял, насколько унылым станет мое пребывание здесь без этих людей.
В отдалении, снуя меж собиравшимися, суетился Несторий, всем своим видом выказывая озабоченность. Одному он отдавал указания, другому что-то объяснял, и все его слушались. Он явно пользовался большим уважением. Увидев меня, Несторий посветлел лицом и направился в мою сторону. Мы отошли к стене большого странноприимного дома.
— Почему бы тебе не поехать с нами в Антиохию? — спросил Несторий, не переставая внимательно следить за сборами. — А можешь присоединиться позднее, отправившись с первым же караваном.
— Антиохия, отец мой, — город большой и шумный. Я вряд ли смогу жить в таком. У меня одна цель: провести остаток своих дней в покое.
— О чем ты? Тебе всего тридцать!
— Разве тридцать? А я думал — триста.
Несторий рассмеялся, отчего лицо его просветлело еще больше, и с искренним участием поинтересовался, собираюсь ли я закончить свою жизнь в монашеском одиночестве или останусь практикующим врачом.
— А может, — сыронизировал он, — ты предпочтешь стать священником в наших краях?.. Если в один прекрасный день решишься на это, монашество придется оставить. Я подыщу тебе хорошую правоверную жену, которая нарожает тебе много маленьких египтян.
— Господин мой, я же говорю, что хочу жить в мире, а ты предлагаешь мне брак!
Несторий вновь рассмеялся, показывая ровные белые зубы. Поправив клобук, он спросил, нравится ли мне Иерусалим. В ответ я лишь развел руками, как бы говоря, что ничего другого у меня нет. На это Несторий заметил, что если я действительно мечтаю о покое, то, может быть, мне стоит поселиться в каком-нибудь монастыре. И добавил:
— Не буду тебе описывать, какова жизнь в монастыре, ибо именно вы, египтяне, изобрели и монашество, и монастырскую жизнь, возродив существовавшие у вас еще в древности обычаи.
В тот день Несторий поведал мне, что к северу от Алеппо располагается монастырь, находящийся в ведении Антиохийской церкви. Это одно из самых тихих и прекрасных мест на земле. Он спросил, не хотел бы я обосноваться там, и я, не задумываясь, ответил:
— Да, отец мой, хотел бы. Мне уже изрядно надоела местная жизнь, да и в Иерусалиме меня мало что будет удерживать после твоего отъезда.
Затребовав перо и чернильницу, Несторий достал из кармана небольшой клочок выбеленной кожи, на обеих сторонах которого набросал несколько строк, пояснив, что это письмо настоятелю монастыря, которое обеспечит мне достойный прием. Он объяснил, как найти это место, и с воодушевлением отозвался о замечательной атмосфере, царившей там. По словам Нестория выходило, что от монастыря до Антиохии не более одного дня пути, так что я мог бы навещать его в епископате когда пожелаю. А он заглядывал бы ко мне во время многочисленных поездок по городам и монастырям.
— В этом монастыре, — сказал он, — будет намного спокойнее и безопаснее, чем в Иерусалиме, со всех сторон окруженном пустыней, и к тому же вдали от столицы империи… — Несторий немного помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: — Возможно, я сам скоро переберусь поближе к Константинополю. Тамошний епископ болен, и мне предлагают занять епископскую кафедру после него. Ты знаешь, столичный епископат не менее значим, чем папская кафедра в Риме. Быть может, мое назначение на эту должность окажется полезным для последователей нашей веры.
— Конечно, окажется, по воле Господа, отец мой, и с его благословения.
— Все в руках Божьих… А теперь я вынужден попрощаться с тобой, Гипа. Надеюсь все же, что мы еще встретимся. Не тяни с переездом в монастырь.
Караван тронулся, и мою грудь наполнила печаль. Я пошел следом до южных ворот Иерусалима, называвшихся Сионскими. Выйдя из города, караван повернул на запад и направился вдоль морского побережья в сторону Антиохии. Когда караван скрылся из виду, мне стало как-то тревожно, грустно и одиноко. Быстрым шагом я вернулся в келью с твердым намерением перебраться в монастырь в самое ближайшее время. Две недели я был занят приготовлениями к отъезду. Учитывая опыт моих прежних походов и странствий, я решил отправиться в Алеппо с торговым караваном, полагая, что такое путешествие окажется менее затруднительным и более безопасным. Большинство караванщиков — арабские купцы. Их язык я понимал с трудом, но, признаться честно, никогда не горел желанием учить его. Единственное, что меня вдохновило бы на его изучение, это литература, но арабский язык, хоть и близок к сирийскому, не имеет письменной формы. Говорящие на этом языке не придерживаются какой-либо одной веры: среди них есть и евреи, и христиане, и язычники. В самом сердце бесплодного полуострова стоят их каменные идолы, вокруг которых они, обнаженные, водят ритуальные хороводы. Говорят, что арабы — потомки Исмаила и упоминаются в Торе, но я этому не верю. Те из них, кто приобщился к христианству, относятся к епархии этого пустынного полуострова, именуемого Аравийским. Этот народ отличает воинственность и склонность к торговле и плутовству.
Как я и надеялся, мое путешествие с караваном оказалось бестревожным. Мы миновали большой окруженный садами город Дамаск, расположенный под высокой горой, и двинулись дальше на север. Гористую местность сменила обширная равнина, протянувшаяся вплоть до самого Алеппо с разбросанными вокруг него деревнями.
Мы прибыли в Алеппо спустя две недели. Солнце уже клонилось к закату, так что рассмотреть город оказалось возможным только с наступлением следующего дня. Алеппо — замечательный город, в котором проживает много арабов, сирийцев и греков. Некоторые семьи переселились сюда очень давно, бежав из Пальмиры, разрушенной и разграбленной полтора века назад, поэтому на всем городе и его жителях — неизгладимый отпечаток чего-то арабского.
Самое удивительное в Алеппо — отсутствие городских стен. Дома разбросаны вокруг низких холмов, в центре которых возвышается один огромный холм. На его вершине сохранились руины древней цитадели с полуразрушенными воротами и по-прежнему высокими стенами. Судя по всему, в предыдущие века город обладал большим влиянием, но со временем слава его померкла, а основное население стали составлять купцы и торговцы.
Ночь я провел в странноприимном доме алеппской епархии, а ранним утром епархиальный служка вызвался проводить меня в монастырь. Увидев, сколько поклажи он навьючивает на двух ослов, я удивился. Но служка объяснил, что должен доставить кое-какую провизию в маленькие монастыри, рассыпанные вдоль дороги, ведущей из Алеппо в Антиохию. У меня с собой было много книг, из Иерусалима я их вез на верблюде, а сейчас нагрузил ими двух несчастных мулов, на которых мы и поехали.
Расстояние между Алеппо и монастырем было небольшим, не более полудня пути. Дорога проходила через зеленые засеянные поля и желтые песчаные холмы, сменяющие друг друга. Едва выехав из Алеппо, мой попутчик указал на один из холмов и сказал, что за ним находится городское кладбище. Там похоронены его мать и отец, и каждую неделю он приходит на их могилы, чтобы вспомнить времена, которые уже никогда не вернутся. Я поинтересовался, не хочет ли он посетить их сейчас, и служка, немного замявшись, ответил, что ему неудобно отнимать у меня время, но он был бы не против заехать на кладбище, потому что как только проводит меня в монастырь, сразу направится в Антиохию — навестить свою замужнюю сестру, у которой пробудет целый месяц. Мне ничего не оставалось, как свернуть к кладбищу и прождать там около получаса, пока он читал молитвы.
У живущих в этих краях странный обычай погребать умерших: они не хоронят их в земле и не возводят над ними склепы, как это делаем мы в Египте. Они кладут покойников в высеченные на склонах холмов длинные ниши, вроде полок, располагающиеся друг над другом, после чего замазывают входные отверстия вязким земляным раствором и изображают на этих нишах кресты.
Пока мой спутник читал молитвы, я задумался об умерших, которых знал… Где могила отца? Похоронен ли он вообще? Быть может, жрецы, убедившись, что убийцы ушли, бросили его бренные останки в Нил, где их съели крокодилы… А тело Октавии александрийцы, наверное, бросили в море на корм рыбам или закопали на одном из заброшенных кладбищ в царском квартале. Гипатию, естественно, не хоронили — от нее просто ничего не осталось для погребения. И земляным червям не довелось отведать ее мертвой плоти — она истлела, как сожженное дерево, превратившись в угли. Угли занимаются пламенем, а мертвые тела, положенные в землю, становятся добычей червей. Так, может, и правильно, что Гипатия сгорела и ее благоуханное тело не стало пищей для червей? Откуда берутся эти могильные черви? Великие врачи древности в своих трудах ничего не говорили о существовании червей в живых людях. Так откуда же они берутся потом? Они что, скрыты в нас и не видны, пока мы не умрем? Или они прячутся в финиковых плодах и в старом сыре, а потом попадают в нас, дожидаются смерти и разложения тела и живут за счет смерти, а затем умирают сами? Говорят, эти черви не питаются мощами святых и мучеников. Не чудо ли это? Или чудо творят сами черви, умеющие различать тела святых и не святых? Не думаю, иначе в моей стране не хоронили бы мумии в саркофагах. С помощью чего — колдовства или науки — древние египтяне уберегали умерших так, что они были недоступны червям? А может, их тела были тоже священными?..