Мы с настоятелем очень сблизились — из всех обитателей монастыря я, наверное, чаще других проводил с ним время наедине, особенно после смерти двух монахов: Дахука и Фарриси. Обычно настоятель приглашал меня в свою просторную комнату с тремя окнами либо приходил в библиотеку ближе к полудню, где оставался до самого обеда. Присутствие на обеденной трапезе для него было обязательным, но он неизменно бывал также на всех завтраках и ужинах братии, на которых вместе со всеми читал псалмы и изредка переговаривался с монахами. Он постоянно интересовался моими больными, спрашивал о сочиненных стихах, радовался, когда я читал ему что-нибудь новое. Некоторые мои вирши он запоминал наизусть и часто во время моего чтения с нежностью смотрел на меня, как когда-то, я помню, поглядывал на меня отец. Отеческий дух — это разлитое во вселенной потаенное Божественное наитие, по милости небесной снисходящее на малых мира сего через их отцов.
У меня никогда не будет жены, мне не доведется испытать чувство отцовства. Я не подарю этому миру детей, тем самым избавив их от мучений, которые довелось пережить самому, — для меня невыносима даже мысль о страданиях детей… Слыша, как плачет заболевшее дитя, я тотчас оказывался у двери, брал его у матери и качал до тех пор, пока ребенок не успокаивался. Младенцы по большей части мучились от вздутия живота из-за материнского небрежения или из-за плохого молока кормящих матерей. Таким я объяснял, какую надо принимать пищу, чтобы улучшить качество молока, а младенцев, освободив от стягивающих пеленок, растирал ароматной мазью, которую сам изобрел и, неоднократно опробовав, убедился в ее действенности. Очень часто младенцы, которых я распеленывал, пускали в меня струи. Меня это всегда смешило. Я был счастлив, видя радость матерей, уходящих с уже успокоившимися и уснувшими на их груди младенцами. Нет ничего более достойного, чем излечение от страданий человека, не умеющего объяснить, что у него болит!
И не был ли приход Иисуса Христа в этот мир попыткой избавления человека от того, что снедало его изнутри, не ведающего своих многочисленных грехов? Ведь он перенес страдания, чтобы оградить нас от наших грехов… С этой строки начиналась одна из написанных мною по-сирийски поэм, так полюбившаяся настоятелю, что он выучил ее наизусть. Я еще не приводил ее здесь? Она звучит следующим образом:
Это длинная поэма. Ее не раз декламировала Марта, читая с таким чувством, что на слушателей накатывала печаль, а у меня на глаза наворачивались слезы.
Марта… Это еще одна история, о которой я пока не поведал. Сейчас я хочу вспомнить только те светлые дни в монастырской обители, когда моя душа пребывала в покое и безмятежности и потаенное солнце всходило на горизонте божественной благодати, не вынуждая меня вспоминать о прежних страданиях, сомнениях и неуверенности… Тогда казалось, что я обитаю в какой-то выси: я словно ощущал рядом с собой взмахи ангельских крыльев. Именно в те дни я впервые почувствовал, что в действительности означает монашество: благодать уединения и очистительное избавление от мирской суеты. Тогда я и уверился в ничтожности земной жизни и в том, что, отринув ее низкие плотские удовольствия, я приобрел бесценную бескрайность духа.
Ничто тогда не тревожило мое безмятежное существование, разве что неожиданно накатывающие сны, не дающие забыть тяжкое наследство и где-то глубоко внутри погребенное прошлое. Иногда, видя во сне мать, которая с презрением смотрит на отца, я просыпался в слезах и ознобе. Бедный отец! Работая веслами и вытягивая из воды пустые сети, даже во сне он казался несчастным. Он ни разу не заговорил со мной — просто молча смотрел на меня, и в его глазах читалось глубоко затаенное страдание. Зато мать часто говорила со мной, а порой даже смеялась — таким пронзительным смехом, что я в испуге вскакивал посреди ночи…
Однажды я увидел во сне Гипатию в ее белой шелковой накидке, расшитой по краям золотой тесьмой. Лучась любовью и светом, она читала мне книгу по химии, хотя никогда в жизни не занималась этой наукой. Гипатия трогательно водила по строчкам изящным пальчиком с белым, как снег, ноготком, а я вмиг все запоминал. Иногда она вскидывала голову и, улыбаясь, смотрела в мою сторону. Мне захотелось, чтобы Гипатия прижала меня к своей груди, и она это сделала. Но прильнув к ней, я вдруг понял, что это Октавия, обагренная собственной кровью, и проснулся от ужаса.
Несколько раз мне снился очень странный сон, в котором моя мать пыталась выбраться из морской пучины, а я стоял на берегу совсем голый и со страхом наблюдал за ней. Она звала меня именем, которое придумала Октавия и о котором было известно лишь нам двоим: Феодорит Посейдонеус! Внезапно призывы матери превращались в крики о помощи, отдающие эхом во всей вселенной, и я просыпался в холодном поту, без сил и остаток ночи проводил в слезах.
Я дважды обращался к настоятелю с просьбой рассказать о таинственном «замке», который не выходил у меня из головы. Первый раз настоятель отделался молчанием, а вот второй…
Как-то поутру мы сидели у библиотеки и солнце взошло над нашими головами, поднявшись аккурат из-за этого здания. Я сказал настоятелю, что, если он не хочет отвечать, я больше никогда не буду надоедать ему этим вопросом. Он молчал, опустив голову, словно что-то под ногами привлекло его внимание. Стояло лето, и утро было замечательным. Я ждал. Наконец, глубоко вздохнув, настоятель заговорил. Он поведал, что в стародавние времена на месте нынешнего монастыря находилось святилище бога урожая и скота и богини полей. В старину люди верили, что они встретились и совокупились на вершине этого холма. В течение сотен лет люди со всех концов приходили сюда на поклонение. Слава этого места росла и росла, — и однажды оно превратилось в одно из главных святилищ древности. Во времена Соломона евреи возжелали построить на этом месте храм и тайно послали воинов, чтобы разрушить находившееся здесь капище, но сооружение оказалось неприступно. К тому же на них ополчились жившие здесь жрецы и пришедшие на поклонение паломники. Говорят, что все еврейское войско сгинуло при загадочных обстоятельствах. Соломон разгневался и отправил на разрушение языческой божницы свой отряд, но и те не смогли ничего сделать, потому что убоялись разбудить таящиеся под капищем тайные магические силы. Кроме того, местные жрецы соорудили какой-то амулет, покрытый таинственными письменами, смысл которых никто не сумел разобрать… Так и оставалось это капище нетронутым вплоть до пришествия Господа Мессии. Со временем оно стало разрушаться и превратилось в логово Азазеля и его отродья — чертей и бесов, которые поселились в нем со своими прислужниками из людского племени, поклонявшимися дьяволу. А когда, как свидетельствует Писание, Азазель изнемог от собственных козней, которые он строил Христу, и восторжествовало слово Господне, произошло страшное землетрясение, окончательно разрушившее эту божницу. От нее остались лишь разбросанные повсюду камни и обломки колонн… Потом в этих краях появились первые отцы Церкви, проповедующие Слово Божье. Но они были убиты римлянами, и ученики похоронили их в восточном углу храма. А после распространения христианства к месту их погребения стали стекаться паломники. Из опасения, что ненавидящие последователей Христа язычники могут осквернить могилы святых отцов-мучеников и возродить здесь свое древнее капище, люди Креста и воздвигли это здание прямо над гробницами святых отцов. Его выходящие на монастырский двор стены невозможно ничем пробить, потому что они сложены в несколько рядов из прочных камней. А с четвертой стороны оно представляет собой естественную твердыню, так как возвышается над крутым обрывом.
— Когда мне было пятнадцать лет, — произнес настоятель, — мы прятались там от разбойников. Целых пять дней, а не месяц, как здесь болтают. Многие едва не погибли от голода и жажды! Устав долбить стену, разбойники в злобе покинули это место. Они не знали, что внутри «замка» нет ничего, чем можно было бы поживиться… — Немного помолчав, настоятель продолжил: — То, что рассказывают о хранящихся здесь гвоздях, которыми якобы было прибито тело Христа, и о том, что они будто бы светятся по ночам, — неправда… Это, Гипа, пожалуй, все, что я могу рассказать тебе об этом здании, и отныне больше не донимай меня вопросами о нем.
Рассказ настоятеля совершенно смутил меня и спутал мысли. Из сказанного им я понял далеко не все. Слова настоятеля звучали так, словно он читал заученный наизусть текст, а лицо не выражало никаких эмоций.
— Когда мне было пятнадцать лет, — произнес настоятель, — мы прятались там от разбойников. Целых пять дней, а не месяц, как здесь болтают. Многие едва не погибли от голода и жажды! Устав долбить стену, разбойники в злобе покинули это место. Они не знали, что внутри «замка» нет ничего, чем можно было бы поживиться… — Немного помолчав, настоятель продолжил: — То, что рассказывают о хранящихся здесь гвоздях, которыми якобы было прибито тело Христа, и о том, что они будто бы светятся по ночам, — неправда… Это, Гипа, пожалуй, все, что я могу рассказать тебе об этом здании, и отныне больше не донимай меня вопросами о нем.
Рассказ настоятеля совершенно смутил меня и спутал мысли. Из сказанного им я понял далеко не все. Слова настоятеля звучали так, словно он читал заученный наизусть текст, а лицо не выражало никаких эмоций.
— Но, отец мой, — не удержался я, — когда я прикладывал ухо к стене, то слышал доносившиеся из «замка» приглушенные голоса. Так было несколько раз!
— Гипа, эти голоса звучали в тебе самом, а не в здании. Там внутри, кроме жирных мышей или змей и насекомых, ничего нет, оно уже годами стоит закрытым.
— Но ведь ты открываешь его, отец мой, когда умирает кто-нибудь из монахов.
— Нет, мы там больше никого хоронить не будем и никогда его не отопрем!
Лист XV Фарисей-ипостась
Монахи здешнего монастыря и окрестностей сильно отличаются от своих египетских и александрийских собратьев. Разумеется, и в тех, и в других присутствует богобоязненность, любовь к Господу и глубокое понимание богословской науки. Однако у нас, египетских монахов, приняты более жесткий устав и суровый обряд. Это не удивительно, ведь мы, египтяне, изобрели монашество и подарили его всему миру истинно верующих.
Первое время местных монахов удивляли мой аскетизм и духовное усердие, не говоря уже о привычке проводить долгие часы, уткнувшись в книги или что-нибудь записывая. Их поражала моя способность спать сидя и по многу дней оставаться в одиночестве в библиотеке. Из-за этого спустя несколько месяцев после моего прихода в монастырь за мной закрепилось прозвище Гипа-чудак. Со временем мы сблизились, стали более тесно общаться, и, хотя они по-прежнему называли меня чудаком, их отношение ко мне изменилось.
Здешних монахов, в отличие от их иерусалимских братьев, не очень волновали новости из Александрии, поэтому и ко мне они проявляли умеренный интерес. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что местный люд по природе своей вообще не очень любопытен. И все же поначалу монахов очень занимало, что связывает меня с епископом Несторием. Но после того как я откровенно рассказал им о наших встречах в Иерусалиме, они успокоились. А когда поняли, что я кое-что смыслю в медицине и в моей жизни нет ничего подозрительного, перестали сторониться и даже навещали меня в библиотеке. После долгих служб мы частенько сидели вместе на верхней площадке монастырского двора.
Поначалу я мало говорил и не выказывал желания с кем-либо близко сходиться. К моей нелюдимости и немногословию монахи относились уважительно. Постепенно я превратился в одного из них, стал присутствовать на собраниях и доброжелательно отвечал на их неизменно ласковые и полные братской любви приветствия. Из всей нашей братии теснее всего я сблизился с двумя монахами. Одним из них был Достопочтенный насмешник, которого я прозвал так за то, что в нем странным образом соединились оба этих качества. Два года мы провели вместе, а недавно он перебрался в Антиохию и поселился в одном из пригородных монастырей — Святого Евпрепия[12]. За время пребывания в нашем монастыре он успел всем полюбиться за приветливость, искренность и доброту. У него были своеобразные черты лица, особенно выделялась приподнятая верхняя губа, обнажавшая зубы. Казалось, что он всегда смеется. Он и на самом деле часто смеялся, будто Господь наделил его даром нескончаемого веселья и легкого отношения к любым заботам. Когда его разбирал смех, он стыдливо прикрывал рот ладонью. Но при всей легкости и смешливости Достопочтенный насмешник мог неожиданно расплакаться. Как-то раз он был в библиотеке, когда я осматривал одного ребенка, жаловавшегося на воспаление в горле — болезнь, которую мы называем «персидский огонь». Насмешник не смог сдержать слез и выбежал из комнаты, не в силах вынести детского плача. После этого случая он выходил из библиотеки всякий раз, как появлялся кто-либо из больных… Я тоже не смог удержаться от слез, когда прощался с ним у монастырских ворот перед его внезапным отъездом. Больше я его не видел и сильно скучаю по нему: мне очень не хватает наших с ним бесед.
Второй монах и сейчас является самым дорогим моему сердцу. В монастыре он провел двадцать лет и очень походит на настоятеля, хотя, будучи младше его на двадцать лет, значительно полнее и носит более густую бороду. Маленького роста, с большим животом, он всегда передвигается так, словно куда-то торопится, причем живот его, походящий на мяч, переваливается из стороны в сторону. У него маленькие, как у ребенка, руки и ноги и такая же детская улыбка. При этом выглядит он как взрослый человек: лысый, с густой черной бородой, а огромные глаза над раздутыми щеками, светящиеся умом и пытливостью, кажутся усталыми от постоянного недосыпа или плохого пищеварения. А еще у него доброе сердце, и все, кто близко знает его, отмечают это.
Первое время мы встречались только в церкви, но потом крепко сдружились. Особенно нас сблизила совместная работа в библиотеке, когда он здорово помог мне привести в порядок заброшенный флигель. Расставляя вместе со мной книги по полкам, он смотрел на них взглядом человека, любящего читать, хотя я редко заставал его за этим занятием. Здешняя братия нарекла его странным прозвищем Фарисей-ипостась. Я тоже его так называл. Монах к этому имени относился равнодушно: оно его и не раздражало, и не радовало.
Однажды, еще в начале нашего знакомства, мы сидели у монастырских ворот и Фарисей рассказал, что по происхождению он араб и говорит на двух языках — северных и южных йеменских арабов. В то время я не знал, что у арабов два языка. Еще он поведал, что его отец занимался торговлей и был богатым человеком. Они жили в большом доме в центре провинции Алеппо. Когда отец умер, дядя Фарисея женился на его матери, чтобы отцовское наследство не ушло на сторону. Фарисей оставил дом и сначала прислуживал в местном приходе, а затем стал дьяконом. Монашество он принял в двадцать пять лет и три года отшельничал, после чего пришел в этот монастырь и остался здесь. Когда мы узнали друг друга получше, он открыл мне тайну, что в ранней молодости бунтовал против Господа, беспутничая с женщинами. Но впоследствии пожалел об этом и покаялся в своих грехах настоятелю, без утайки рассказав ему обо всем, что вытворял. Тогда он понял, в чем заключается таинство прощения по милости Господа, и отказался от скверны, мысли о которой беспокоили его, не давая заснуть. После пострижения в монахи Фарисей отвратился от женщин, более того — совершенно перестал выносить женский пол, превратившись чуть ли не в женоненавистника. Как-то раз, когда он, как обычно, принялся рассуждать о женской подлости, я даже сказал ему:
— Прекрати, Фарисей, земля ведь тоже женского пола, и Господь также произошел от Девственницы.
— Ну нет, Гипа, нет… Женщины и весь их род — причина всякого зла, и земля, и небеса, и вода, и воздух, и растения суть не женского, но и не мужского пола. Они дары Господа Адаму, которого обольстила его жена-змея. И тогда произошло то, о чем мы знаем. А Дева Мария — это исключение. Бог сделал ее чистой, чтобы проистек из нее Господь наш Иисус Христос. Чтобы мы знали, что величайшее может происходить из наиничтожнейшего, как жемчужина прорастает в устрице. А иначе какой бы Она была Девственницей, если бы не родила сына — Иисуса Христа?!
Меня озадачили его рассуждения, но я не пожелал спорить: богословскую науку в Египте он не изучал и не мог знать о том, что «проистекать» — философский термин, который недопустимо использовать применительно к воплощению, и что Иисус взял от плоти Девы свою человеческую природу, именно поэтому он наполовину человек, как нас учили… В тот раз, молча вглядываясь вдаль, Фарисей неожиданно, словно ему только что открылось нечто важное, изрек:
— Посмотри на этот монастырь, а также на все другие монастыри и церкви. Почему в них царит мир? Потому что в них нет женщин и проистекающих от них невзгод и предательств.
— Неужели все женщины так лицемерны?
— Точно говорю тебе! Единственный мужчина, который не пал жертвой неверности жены своей, — это отец наш Адам. И то потому, что рядом с ней не оказалось другого мужчины. А нашелся бы такой — она бы тотчас же изменила Адаму или в постели, или в мечтах. И тем предала бы его вместе с проклятым Азазелем — уж эти двое точно бы объединились против него!