— Посмотри на этот монастырь, а также на все другие монастыри и церкви. Почему в них царит мир? Потому что в них нет женщин и проистекающих от них невзгод и предательств.
— Неужели все женщины так лицемерны?
— Точно говорю тебе! Единственный мужчина, который не пал жертвой неверности жены своей, — это отец наш Адам. И то потому, что рядом с ней не оказалось другого мужчины. А нашелся бы такой — она бы тотчас же изменила Адаму или в постели, или в мечтах. И тем предала бы его вместе с проклятым Азазелем — уж эти двое точно бы объединились против него!
Фарисей любит разглагольстовать. Увлекаясь собственными рассуждениями, он потряхивает головой и часто выписывает в воздухе то или иное слово, словно призывает еще и воочию убедиться в истинности того, что говорит. Увлеченный речью, он никогда не смотрит в лицо собеседнику, как будто обращается к кому-то другому… Однажды, желая поддеть его, я не без иронии поинтересовался:
— А как же женские монастыри?
Но он тут же вскочил как ужаленный и рек:
— А-а, это новшество построено на песке. Монашество — это чистота, непорочность и отказ от тленной жизни, и одним из его отличительных требований является воздержание от женщины. А как такое возможно для женщин? Ты что, не помнишь, что сказал апостол Матфей в Евангелии со слов Иисуса Христа: «Кто может вместить, да вместит»{85}? Апостол Павел в Первом послании к Коринфянам говорит: «…хорошо человеку не касаться женщины»{86}.
— Но апостол Павел в том же послании утверждал: «Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак»!
— И продолжал: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я».
В ту пору Фарисей был большим спорщиком, сейчас он уже не тот.
Он почти наизусть помнит все канонические книги, все четыре Евангелия и Послания апостолов. Совершенно не выносит еретических сочинений и запрещенных списков, очень подозрительно относится к любым неканоническим писаниям, которые с недавних пор мы стали именовать апокрифами, и неизменно упрекал меня за хранимые в келье копии запрещенных Евангелий. Я доверил ему эту тайну через год после нашего знакомства, и он никому не рассказал о ней.
Философия сильно раздражает его, хотя сам он не прочь пофилософствовать и по натуре скорее богослов. Его живо интересовали решения Поместных соборов{87} и Вселенского собора, заседавшего почти сто лет назад в Никее{88} в присутствии епископов, утвердивших для нас знаменитый Символ веры. Толкования этого Символа, комментарии к этим толкованиям увлекали его чрезвычайно. Естественно, что его сильно заботили толкования и пояснения к Евангелиям, он не просто интересовался, а страстно горел всем, что было связано с понятием ипостаси{89}. Говорить, рассуждать и спорить об этом он никогда не уставал, именно поэтому и получил прозвище Фарисей, которым называли его близкие ему люди: Фарисей-ипостась[13].
Монахи знали, как подначить его: достаточно было задать ему вопрос о природе Иисуса Христа, его смысле и истинной сущности, и о других подобных предметах и разнообразных дефинициях, являвшихся синонимами многозначного и сложного для восприятия понятия «ипостась», особенно в этих краях, где в ходу греческий, сирийский и арабский, не говоря уж о других, менее важных языках. Фарисей знает все вариации этого термина на всех этих языках.
Когда мы впервые встретились, он немедленно спросил меня, как египтяне и александрийцы трактуют понятие «ипостась». Я ответил, что оно означает человека или существо, обладающее индивидуальностью, и что мы не часто используем это слово в повседневной речи. На что он заметил: «И правильно делаете!» Обычно он не реагировал на приставания других монахов, но когда его сильно донимали, разражался целой лекцией о Святой Троице: Отце, Сыне и Святом Духе. Он в мельчайших подробностях объяснял все возможные толкования, течения и измышления на эту тему и неизменно заканчивал свое выступление заявлением о соединении Бога и Христа, Отца и Сына в единой ипостасной сущности и природе. Часто монахи не выдерживали наших долгих посиделок и уходили, а он все не унимался и продолжал объяснять, пока оставался хотя бы единственный слушатель или не наступало время молитвы: тогда он замолкал уже у самого входа в церковь. Фарисей любил повторять, что когда-нибудь сочинит отдельное послание, разъясняющее ипостась Троицы.
Несколько месяцев назад настоятель решительно призвал его к себе и повелел прекратить все рассуждения об ипостаси, а также сурово предупредил остальных монахов, чтобы они не подстрекали его на подобное, и те повиновались. И хотя после внушения настоятеля он прекратил читать лекции об ипостаси, прозвище Фарисей-ипостась прочно приклеилось к нему.
Как-то во время одного из наших памятных заседаний я поинтересовался у настоятеля, почему монахам нельзя рассуждать об ипостаси, и он решительно заявил, что подобные диспуты зловредны, ибо прокладывают путь к смуте и доводят до ереси, даже если они ведутся во имя изучения богословия или ради того, чтобы убить время… «Монашество выше всего этого!» — резко ответил настоятель, явно раздосадованный таким вопросом. Я согласился с ним, как и все прочие, и с тех пор никто больше не осмеливался рассуждать на эту тему.
Четыре месяца назад Фарисей был срочно вызван в Антиохию. Он отправился туда и пропал на целый месяц. Я очень скучал по нему. Затем он вернулся так же неожиданно, как и уехал, но уже совсем другим человеком. Светлая улыбка, часто озарявшая его лицо, куда-то исчезла… Когда я спросил, что произошло за этот месяц, он отделался молчанием.
* * *В конце года четыреста двадцать девятого от Рождества Христова на горизонте стали собираться грозные тучи: из Константинополя поступали тревожные и не вполне понятные мне известия. Епископ Несторий созвал там Поместный собор, на котором запретил нескольким священникам совершать церковные требы и приговорил их к изгнанию за то, что они были не согласны с его мнением относительно Девы Марии Христородицы — Христотокос и упорствовали в своих убеждениях, как и большинство народа, верящего в то, что Дева является Богородицей — Теотокос, что означает Матерь Божья… Еще до нас дошло, что епископ Несторий повелел сжечь арианский храм в Константинополе{90} и добился того, что вышел императорский указ об изгнании последователей Ария… Он также объявил войну сторонникам церкви «чистых»[14], обвинил их в ереси, наложил анафему и отлучил от православной веры.
Я плохо понимал все, что творилось в имперской столице, достоверность доходивших до нас путаных известий мало занимала меня. Конечно, в душе я ни в чем не обвинял епископа Нестория, и здешние монахи в моем присутствии не говорили о нем ничего предосудительного, зная о моей любви к нему. Я на самом деле любил его и до сих пор храняю в себе эту любовь, невзирая на все последовавшие невзгоды.
В перипетиях тех сумрачных дней я и встретил Марту. Впервые увидев ее, я и подумать не мог, что весь, без остатка, сгорю в ее испепеляющем огне.
* * *В ночь на двадцать пятое число месяца хойяк (канун аль-аваль (араб.), или декабря) четыреста двадцать девятого года мы праздновали Рождество Христово. Стояла такая стужа, что кончики пальцев, казалось, отваливаются. К тому же не переставая лил сильный дождь, и только тепло светлого праздника не давало замерзнуть. В это время мимо монастыря проходил караван, в котором находились священник, трое монахов и два прислужника. Они следовали из Антиохии в страну курдов под названием Фарс{91} за Восточной пустыней, куда намеревались донести Слово Божье и построить там большую церковь, рассчитывая со временем превратить этот край в епархию. Пережидая затянувшийся дождь, путешественники провели у нас две ночи, а утром третьего дня двинулись дальше. Вместе с другими монахами я проводил их до самого подножия холма, а на обратном пути принялся размышлять о Восточной пустыне, которую им предстояло пересечь. Я слышал, что она совершенно бесплодна и вся покрыта солончаками. Там водились мошкара и разные насекомые, в палящую летнюю жару облепляющие лицо и сосущие кровь, и некоторые путники даже умирали, задохнувшись под их толстым роем.
Я подумал было навестить настоятеля в его келье, чтобы удостовериться в правдивости этих слухов, но дверь оказалась заперта. Возле нее я столкнулся с двумя женщинами. Резкий холодный ветер безжалостно трепал их одежду. Когда я приблизился к ним, одна из женщин подняла на меня печальные и кроткие глаза. Смутившись, я поспешил укрыться в своей келье. Руки мои озябли от зимнего холода, но внутри полыхал огонь, разожженный этим взглядом, сверкнувшим из-под прозрачного шелкового платка — единственное, что мне удалось разглядеть в тот момент. Еще не осознавая значения этой встречи, я заперся в келье и стал согреваться, предавшись молитве.
В ту пору стены библиотеки были заделаны деревянными щитами, и, когда начались проливные дожди, я испугался, что вода просочится на полки с книгами, свитками и списками. Крыша библиотеки находилась в хорошем состоянии, но вода могла просочиться внутрь сквозь трещины в стенах, а ведь для книг нет ничего опаснее, чем сырость! Подмоченные пергаментные листы из кожи и папирусные свитки намертво слипнутся между собой, так что их невозможно будет разъединить, не говоря уже о чернилах, полностью расплывающихся под воздействием влаги. Я доложил настоятелю о грозящей опасности, и он, не откладывая, пригласил из деревни столяра, вместе с которым мы закрыли полки деревянными коробами: все книги оказались укрыты, словно в саркофагах, но главное — они были в безопасности. Я уже не мог как прежде любоваться ими, поэтому всякий раз, входя в библиотеку, открывал дверцы всех коробов и запирал их только перед уходом.
Зима в тот год выдалась необычайно суровой, короткие дни сменяли длинные темные ночи. Наконец холод стал отступать, солнце с каждым днем светило все дольше, небо просветлело. Черные облака уже не так плотно заволакивали его белоснежный купол, затеняя блеск звезд.
По вечерам перед последней молитвой в церкви мы собирались в трапезной, чтобы поужинать, а заодно посудачить о том о сем. Однажды, когда я собрался уходить, настоятель остановил меня, мягко придержав рукой, и, дождавшись, пока уйдут остальные монахи, спокойным голосом, смягченным возрастом, тяжелыми испытаниями и неустанным смирением и молитвами, сказал:
— Ты нужен епископу Несторию для важного дела. Он встретится с тобой в Антиохии завтра после захода солнца.
«Завтра после захода солнца!» Мое сердце забилось от счастья. Нужно выехать как можно раньше, подумал я, ведь путь в Антиохию занимает целый день, а нынче он стал еще длиннее, потому что дорогу размыли дожди, лившие не переставая несколько недель подряд. Я давно хотел увидеться с Несторием и даже несколько раз подумывал о том, чтобы приехать к нему в Константинополь. И вот — он сам призывает меня и настаивает на неотложной встрече! Но к чему такая срочность?.. Что произошло? Какая нужда заставила его так торопить наше свидание? Может быть, он приехал в Антиохию ненадолго и должен вернуться в Константинополь, чтобы присутствовать на праздновании Пасхи? Или я понадобился ему для чего-то другого? Какая бы нужда ни заставила Нестория искать со мной встречи, это, несомненно, благое дело, ведь от него ничего, кроме добра, никогда не исходит! А может, он желает, чтобы я вместе с ним переехал в какое-то иное место в епархии? Или опять начнет уговаривать перебраться в Антиохию и заводить разговор о расширении монастыря и строительстве больницы, о чем мы говорили прежде?..
— Что творится в твоей голове, сын мой, откуда этот рассеянный вид?
Вопрос настоятеля вывел меня из мечтательного состояния, и я стал прислушиваться к его наставлениям.
— Не задерживайся, сын мой, и выезжай пораньше утром, — напутствовал меня настоятель. — Возьми с собой запас еды на целый день и корм для осла. По дороге не обнажай головы, потому что воздух еще прохладен, и нигде не останавливайся, чтобы ночь не застала тебя в пути. Я напишу письмо епископу Несторию, спрячь его хорошенько и не позволяй никому читать. Соглашайся со всем, что епископ тебе предложит, поскольку он — человек, на котором лежит небесная благодать, так что не выказывай ему своей гордыни, подчинись, как мертвый покоряется рукам омывальщиков. Встреча с ним омоет тебя светом и благостью, так что будь готов вкусить блаженства. Повинуйся его указаниям и будь тем, кем он хочет тебя видеть, подчинись воле Господа!
Лист XVI Наплыв былого
Всю ночь я не мог заснуть и за полчаса до восхода солнца вместе с другими монахами уже был возле церкви, ожидая, когда небо окрасится в цвет зари. Едва сумеречный горизонт немного просветлел, я стал собираться в дорогу. Монастырский двор был безлюден, недвижимым казался и воздух. На привязи у монастырских ворот меня поджидал безропотный ослик, будто понимавший, что нам с ним предстоит долгая дорога. А может, он догадался об этом, увидев огромные сумки с кормом? Как только первые лучи солнца озарили землю, я выехал из монастыря.
Сразу за воротами я увидел одного из имперских стражников. Кутаясь в накидку из грубой верблюжьей шерсти, он спал, лежа прямо на земле возле разрушенной стены, и громко храпел. Я тогда еще подумал: «Вот он, безмятежно спящий сторож монастыря, — под защитой вечно бодрствующего стража вселенной! Почему священники, епископы и монахи не хотят уподобиться ему, не полагаются на Господа, в руках которого ключи их судеб, и не прекращают свары между собой?» Как-нибудь, когда представится случай, я поинтересуюсь у епископа Нестория, верно ли то, что рассказывают монахи о его нетерпимости ко всем, в ком он видит еретиков. Я непременно спрошу, что он имел в виду, когда, обращаясь к императору с речью по поводу своей епископской хиротонии, сказал: «Содействуй мне в моей войне с неверием, и я помогу тебе в твоей борьбе с персами. Дай мне землю, очищенную от ереси, и я дам тебе ключи от рая небесного и наслаждения вечной жизни!» Если он и вправду произнес такие странные слова, значит, верны мои догадки о том, что он изменился по сравнению с тем временем, когда я знал его, и стал жить не ради небесного, но земного… Не этого желал я для него…
Стражник даже не пошевелился, лишь лежащая рядом с ним собака приподняла голову, посмотрела в мою сторону и, пару раз лениво шаркнув хвостом по земле, вернулась в исходное положение. Спускаясь по пологому холму, я слегка откинулся назад, чтобы сохранить равновесие и удержаться на ослиной спине. Голову, вопреки советам настоятеля, покрывать не стал, и легкие порывы ветерка трепали волосы, наполняя все мое существо тихой радостью. Неспешная трусца осла свидетельствовала о том, что он тоже радуется, как и я. Ему явно нравилось спускаться с холма. Всем живым существам нравится схождение, всем, кроме человека. Находясь в плену собственных фантазий, люди неизменно устремляются куда-то ввысь, к Богу. Быть может, это врожденное? Ведь человек — продолжение Бога, и, наверное, поэтому его так влечет восхождение — к своей высшей первооснове, к Отцу, который на небесех…
Наступил день, солнечный свет разлился над землею. Я оглянулся — стоящий высоко на холме монастырь почти совсем скрылся из виду, а впереди передо мной расстилался целый мир. Очень скоро я выбрался на антиохийскую дорогу. Она уходила далеко вперед и оттого казалась бесконечной. Много веков назад римляне замостили ее булыжниками. Интересно, почему они не построили такую же дорогу вдоль Нильской долины? Не оттого ли, что им не было никакого дела до Египта и он интересовал их исключительно как пшеничная житница и поставщик виноградного вина? А может, причиной тому стали ежегодные разливы Нила? Поток воды способен вывернуть любые камни, за исключением камней древних святилищ и храмов (по-коптски — «аль-Бараби»), ибо они огромны и твердо стоят на земле, поэтому и воды Нила им не страшны. Но ни их мощь, ни твердость не устояли перед последователями нашей веры! В городе Эсна{92} я сам видел, как простые христиане соскабливали изображения со стен древних храмов, стирали рисунки с капителей колонн и забрасывали глиной потолочную роспись. Но потолки были так высоки, что казалось, изображения на них бросили людям вызов. Устав бороться с мятежными образами, христиане собрали зеленый тростник, стебли камыша и разное тряпье и устроили в залах храма костры, густой черный дым от которых поднимался вверх, покрывая росписи слоем копоти. Они проделывали это в течение долгого времени, так что многие потолки в храме оказались совершенно закопченными и изображения на них исчезли. Позже на месте этого святилища построили большой монастырь с пятью церквями.
Долог был путь в Антиохию. Когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом и ход осла стал более размеренным, меня охватила приятная дрема. Как я люблю эти мгновения полусна-полубодрствования! Думаю, в один из таких моментов Бог решил сотворить мир. Хотя нет, Господь не спит, он просто отдыхает, когда устает. Его отдых лишь похож на сон, который свойствен нам, детям его от человека. Отдых — тот же сон, наполненный видениями и мечтами… А интересно, что видит во сне Господь? Кто знает, быть может, вселенная со всем, что в ней есть, — это одно из его сновидений?
Однообразная дорога, монотонный стук копыт моего осла и пригревающее солнце разморили меня. Я забывался коротким сном, просыпался и снова засыпал. И всякий раз мне являлись прекрасные видения. Яйцевидные скалы, сошедшие со своих обычных мест и плывущие по водам Нила в сторону большого моря… Безжизненные каменистые отроги в моих краях, сквозь которые пробивается зеленая трава и кустарники… Много улыбчивых лиц… Октавия, спящая в своей полупрозрачной шелковой накидке… Чайки, качающиеся на морских волнах… Стены Иерусалима, вдруг ставшие ослепительно белыми…