Поначалу я застыл в недоумении, но потом, набравшись смелости, негромко и как можно почтительнее поинтересовался:
— А что это, Твое Блаженство, за науки, от которых нет никакой пользы? Я должен знать, чтобы воздерживаться от них.
— Это, монах, — блажь еретиков и сказки звездочетов, математиков и колдунов. Знай это и держись от них подальше, дабы приблизиться к стезе Господней и ко спасению! Тебе нужна история? Вот Тора и Книга Царств! Хочешь ораторствовать? Бери Книги пророков! Ищешь поэзию? Пользуйся Псалтирью! А если тебе захочется астрономии, права или этики, то нет ничего лучше славного Закона Божьего! А теперь иди, монах, помолись, быть может, ты сумеешь узреть пастырский образ Господа нашего, живого Мессии!
* * *Несторий слушал меня напряженно и внимательно, из чего я заключил, что он постиг скрытый смысл моего рассказа и сумел разгадать то, что крылось за внешней словесной оболочкой. Помолчав немного, он обернулся ко мне, и на лице его была написана отеческая забота, так хорошо мне знакомая.
— Гипа, — сказал он, — я освобождаю тебя от обязанности ехать на встречу с этим человеком и сам отвечу на его глупости. На его анафемствование я отвечу антианафемами. Я напишу ему ответное послание, в котором прокляну его… Но хватит об этом! Расскажи мне о себе, что происходит у тебя там, в монастыре?
Тут же вспомнив о письме настоятеля, я извлек его из складок рясы и протянул епископу. Несторий немедля принялся читать.
— Монах Самаан просит разрешения расширить церковь и построить монастырскую стену, — с улыбкой произнес он. — Успокой его, Гипа, я сегодня же переговорю с епископом Иоанном об этом деле, и с Божьей помощью его просьба будет выполнена.
Затребовав чернильницу и палочку для письма, Несторий вынул из кармана небольшой листок и написал настоятелю письмо, скрепил его печатью и отдал мне. Я попросил позволения завтра утром отправиться назад в монастырь, а епископ сообщил, что на заре отбывает в Константинополь. Затем он поднялся и прижал меня к груди на прощание. Уже в дверях я вспомнил вопрос, который раньше не решился задать и, вернувшись, спросил Нестория:
— Отец мой, если твое соперничество с епископом Кириллом обострится, поддержат ли тебя другие епископы?
— Ах, Гипа, епископов и на западе, и на востоке немало, и думают они все по-разному. Иди с Богом, ни о чем не печалься, даст Бог — будет и победа, и поддержка.
Но мне хотелось большей ясности, и я попросил его выразиться более определенно.
— Я, отец мой, прежде всего имею в виду двух епископов: Иоанна и Раббулу.
— Иоанн Антиохийский — праведный человек, нас связывают долгие годы взаимной симпатии. А Раббула… Я на самом деле не знаю, что у него на уме… Но не волнуйся, Гипа… Не волнуйся, сын мой, мир таков, каков есть, он не стоит тревоги верующих!
Лист XVIII У порога вечности
На обратном пути я намеревался заехать в монастырь Святого Евпрепия, чтобы навестить монаха-насмешника, по которому очень скучал. Однако почему-то передумал и направился прямо в свой монастырь. Выходя из восточных ворот города, я обратил внимание на одну странность: осел, про которого я всегда думал, что он животное глупое, вдруг быстро зацокал копытцами, не дожидаясь моих понуканий, словно догадался, что мы возвращаемся домой. Он скучал по родным местам, по своему стойлу в монастырском хлеву и радовался возвращению домой! Меня же пугала сама мысль о том, что когда-нибудь, пусть и ненадолго, я могу оказаться на родине. В действительности я боялся только одного: оказаться в Александрии. Вернуться туда для такого, как я, означало оказаться в опасности. Но тот, кому однажды довелось в гневе покинуть этот город или быть изгнанным из него с проклятием, рано или поздно все равно туда возвращается… Примеры прошлого подтверждают это. В Александрию вернулся оставивший ее в раздражении Ориген, которого высокочтимый епископ Александрии Димитрий{104} принудил до дна испить чашу изгнания. Это случилось более двухсот лет назад, но тогдашний епископ не обладал и сотой долей той власти, которая есть у нынешнего, а сама Александрия еще не была Великим городом. Стены ее зданий и оград еще не были испещрены рисунками, изображающими евангелиста Марка с возлежащим рядом с ним львом, и Ориген не был таким несчастным, каким был я. Но даже ему довелось вдоволь претерпеть горя и страданий от жителей Александрии… Спустя восемьдесят лет александрийцы завлекли в Константинополь монаха Ария, выманив его из убежища в Испании, где он проживал в покое и благости на самом краю вселенной. Он вернулся, а они прокляли, отлучили и ославили его, не позволив почить в мире. Поддавшись на увещевания, Арий прибыл ко двору императора в Константинополь на встречу с епископом Александрии, уповая на примирение и прекращение богословского раздора, где и встретил свою погибель, скончавшись от яда. Но и тогда Александрийский епископ не был столь могуществен, как этот сегодня, да и Арий не был столь бессилен, как я сейчас!
Такие мрачные мысли одолевали меня под размеренный стук ослиных копыт по камням. И даже красота окружавших Антиохию садов не увлекала меня и не избавляла от тревожных дум. Вся многовековая история Александрии пронизана насилием. В свое время я так мечтал приехать в этот Великий город, но, оказавшись в нем, мне тут же захотелось его покинуть. Там я оказался в плену, вплоть до того самого злосчастного дня исхода, когда уже не мог больше оставаться и принужден был бежать. Как бы мне хотелось уступить просьбе Нестория и разделить с ним его грядущую участь! Но разве мог я вернуться в Александрию? Неужели Кирилл будет дожидаться монаха вроде меня, чтобы затеять с ним диспут и разъяснить сущность богословских утверждений Нестория? Да он даже не примет меня и просто-напросто уничтожит! И даже если мне посчастливится уберечься от него, пощадят ли меня его сторонники-парабаланы, если прознают, что я прибыл как посланник Нестория, которого они считают еретиком? Народ Александрии далеко не милосерден и не боится наказания за свои деяния. Жители этого города на моих глазах растерзали Гипатию и не понесли за это никакого возмездия. До этого они умертвили своего епископа — Георгия Каппадокиянина, разорвав его на куски прямо на городской улице, а отрекшийся от христианства император Юлиан даже не стал наказывать их, ограничившись в своем позорном императорском указе фразой, что прощает их из уважения к александрийскому божеству Серапису!
Как мне вернуться в Александрию после всего, что я там увидел? Как знать, что они стали думать после моего бегства в тот достопамятный день? Не рассказал ли им обо мне кто-нибудь из возвратившихся из Иерусалима паломников? И поможет ли мне принятое церковное имя Гипа укрыться от вездесущих рук церкви Святого Марка и когтей ее льва? Неужели я бросил благословенного Нестория на произвол судьбы из-за боязни выполнить его просьбу? Или это Господь открыл ему глаза и заставил отказаться от намерения бросить меня в пылающее александрийское горнило? А может, заметив мой страх, когда я пересказывал ему подробности встречи с епископом Кириллом, он пожалел меня и избавил от опасного и изначально бесславного поручения?..
От тяжких дум меня отвлек ослик своим странным поведением. Мы прошли уже где-то половину пути, как он вдруг потянулся к деревьям, в тени которых два дня назад по дороге в Антиохию мы пережидали жару, и стал потряхивать ушами, словно напоминал, что наступило время кормежки. Ослов нельзя считать глупыми животными, они просто упрямы по природе. А их упрямство принимают за глупость или трусость. Похоже, свою жизнь я прожил ослом!
Я слез с осла, спустил с его спины седельную сумку и облегченно вздохнул. Спутав передние ноги животного веревкой, я привязал ему на шею торбу с кормом, и он тут же неспешно и с удовольствием принялся жевать. Мне же не хотелось ни есть, ни спать, ни даже думать. Привалившись спиной к стволу дерева, я прикрыл глаза и расслабился, набираясь сил перед возвращением в монастырь.
Вскоре после полудня я заметил на дороге юношу лет двадцати. Он шел явно издалека, ведя на поводу козу, за которой семенили трое маленьких козлят. Остановившись напротив меня, он вежливо спросил, не нужно ли мне чего. Я сказал: «Нет, спасибо», но затем спохватился и поинтересовался, не найдется ли у него чего-нибудь попить для меня и ослика. Юноша ответил, что недалеко есть колодец, и, привязав козу к низкорослому деревцу, стремглав бросился к небольшому селению. Через несколько минут он вернулся с большим глиняным кувшином, в котором плескалась чистая пресная вода. Несколькими небольшими глотками я утолил жажду, после чего юноша поставил кувшин перед ослом и, отвязав торбу с его шеи, скромно сел передо мной в тени небольших деревьев. Мне он показался застенчивым, и, желая выразить признательность и разговорить его, я поинтересовался, откуда он.
— Из этой деревни, отец мой… Сармады.
Я бросил взгляд на деревушку, мирно дремавшую под лучами Божьего солнца, равно проливающего свет на добро и зло. Убогие домишки числом не более сотни окружали чахлые сады и оливковые рощи. Людей я не заметил. Быть может, они спали — время было полуденное. Правда, стояла зима, и дни были коротки… Юноша молчал, и я спросил, не пастух ли он.
— Нет, отец мой. Иногда я помогаю на маслодавильне, там, на западной окраине деревни. А это коза моей тетки. Я вчера отвел ее к соседу — у него большой сильный козел. А сейчас веду ее обратно: она целую ночь была там…
— Я понял, сын мой, понял.
По взгляду юноши я догадался, что тот знал, о чем говорит, когда описывал козла как большого и сильного.
Осел продолжал пить воду, наслаждаясь ее прохладой, а маленькие козлята тыкались мордами в материнское вымя…
Расположившись на границе света и тени, юноша скрестил ноги так, что край его рубахи задрался, обнажив белые, гладкие ноги, совсем не похожие на ноги взрослого мужчины. Я пристально вгляделся в его лицо — зеленоватые глаза, светлые волосы и особенно отсутствие бороды, — это лицо, как мне показалось, больше походило на женское. А руки были нежными и совсем непохожими на руки крестьянина.
Этот юноша тревожил меня! Я вытащил из торбы молитвенник, исписанный тонким греческим почерком, и заглянул в него. Юноша беспокойно заворочался, как будто хотел что-то сказать. Я притворился, что поглощен чтением. Тогда он подполз ко мне и сказал, что хотел бы исповедаться кое в чем, на что я ответил, что исповедоваться нужно в церкви священнику, но никак не монаху вроде меня.
— Но священник нашей церкви знает меня, отец мой. Мне стыдно исповедоваться ему.
— Преодолей свой стыд, сын мой, тогда вера твоя станет крепче, ты раскаешься и осознаешь грехи свои.
Юноша потупил взор, и на лице его отразился стыд, смешанный с растерянностью и печалью. Я вновь посмотрел на него, внимательно изучая его черты, — и странное чувство охватило меня! В его облике было что-то трогательное и невинное. Удлиненное белое лицо казалось несколько изможденным. Путанные волосенки на подбородке выдавали в нем, безбородом, мужчину, тогда как томность взгляда делала значительно больше похожим на женщину.
Смиренная поза, в которой он сидел, задела струны нежности в моем сердце. Неужели возможно, подумал я, чтобы этот бедный и необычный юноша натворил что-то нехорошее? Такой чистый мальчик, так серьезно задумывающийся о своих прегрешениях! Нет, наверное, его грехи — это обычные проступки, которые совершают молодые люди. Чистый вздор! Однако они считают себя до крайности несчастными и настойчиво ищут того, кто помог бы им снять с себя эту тяжесть и сумел принять их исповедь, чтобы получить отпущение грехов, уверив в милость Божью. «Ведь он еще ребенок, — подумал я, — почему бы мне не пожалеть его? Ему нужен кто-то, кто выслушает его и укрепит его веру…» И, обращаясь к нему, я произнес:
— Послушай, сын мой, ты можешь пойти исповедаться в одну из многочисленных церквей Антиохии.
— Туда не близкий путь, отец мой, и тамошние священники меня тоже знают. Я не думаю, что снова встречу тебя когда-нибудь, поэтому выслушай мою исповедь.
— Но сын мой…
— Я прошу тебя, добрый отец мой, прошу.
— Ну, говори, что у тебя.
Закрыв молитвенник и сдвинув клобук на лоб, я потупил взгляд, приготовившись принять первую и последнюю в своей жизни исповедь. Вряд ли я в силах описать сейчас все, что мне довелось выслушать тогда. Но я дал себе обет запечатлевать все, что происходило в действительности, хотя то, что рассказал мне этот юноша, оказалось верхом бесстыдства и неприличия. О существовании подобного я и помыслить не мог. Он исповедался мне в ужасных проступках, рассказав, что, едва достигнув половой зрелости, научился совокупляться с течными козами и часто по ночам уединялся, чтобы прижиматься к их бедрам и получать желаемое. Во время рассказа я не желал выказывать перед ним свое раздражение, а потому оставался сдержанным и сидел, уставившись в землю. Когда он замолчал, я повел свою речь, тщательно подбирая слова и во множестве цитируя Евангелие. Но он не дал мне договорить и признался еще в том, что его мать — сорокалетняя вдова — однажды ночью застала его за этим непристойным занятием, и ее сердце преисполнилось скорби из-за него. Она нещадно отругала его, а потом омыла водой его пах. После чего села на землю и горько разрыдалась, оплакивая нужду, в которой они оказались и которая не позволяет ему привести в дом жену.
— Но, сын мой, все бедные так или иначе обзаводятся семьями.
— Они не бедны так, как мы, отец мой, — сказал он, и из глаз его потекли слезы.
Глубокая печаль стиснула мое сердце, но я больше не хотел слушать историю этого юноши, а тот все не унимался… Он рассказал, что мать совершила вместе с ним самый страшный из грехов! Однажды в лунную летнюю ночь они спали рядом в их хижине с обвалившейся крышей… Лежали, тесно прижавшись друг к другу, и между ними случилось то, что случилось…
Меня взяла оторопь, я больше не в силах был выслушивать его признания… А отрок все говорил и говорил о том, что происходило между ним и его матерью, усиливая мои муки. Он поведал мне, что в первую ночь они занимались этим два или три раза и потом еще частенько проделывали это по ночам. Обратив внимание, что мальчишка увлекся и, утратив всякий стыд, начал смаковать подробности, я решительно прервал его:
— Достаточно, сын мой, хватит. Тебе нужно немедленно бежать от нее и найти себе достойную жену. Помни о своих прегрешениях, творя молитву, и посещай службы.
— Но ей не обойтись без меня, отец мой!
Меня поразили хвастливые нотки, проскользнувшие в словах юноши, а самодовольная гримаса странным образом до неузнаваемости исказила его черты. Глаза вдруг сделались на удивление холодными. Куда девались боль и тревога, совсем недавно снедавшие его? Может, ему стало легче после исповеди и он перестал терзаться своими мерзкими проступками? Я взглянул вверх, на высокое небо: над нашими головами проплывали тяжелые облака. Дорога в монастырь показалась мне такой долгой. Тень уже вытянулась далеко на восток, и было похоже, что собирается дождь. Я решил, что пора отправляться в путь, и хотел было встать, но юноша остановил меня вопросом:
— А ты не хочешь дальше выслушать исповедь, отец мой?
Как странно в его устах прозвучало это обращение — «отец мой»! В голосе не слышалось и намека на раскаяние, столь явное до того, как он начал исповедоваться. Я не мог оставаться рядом с ним ни минуты и горько жалел, что вообще согласился выслушать его.
Я сказал, что время уже позднее, а путь мне предстоит не близкий, на что он возразил, что еще не во всем признался мне и у него имеется еще один ужасный грех, в котором он бы хотел исповедаться.
— Нет, сын мой, после того, что я услышал, нет большего греха!
— Есть, добрый монах.
— Я больше не могу все это выслушивать.
Быстро поднявшись, я перебросил переметные сумки через спину осла и стал снимать веревку, спутывающую его ноги. Юноша оставался недвижим и даже не предложил помощь, хотя еще недавно лип ко мне как тень. Внезапно он подошел ко мне почти вплотную и с бесстыдным бахвальством заявил, что получал удовольствие от того, что делал. Я притворился, что не слушаю, но его это не остановило. Он добавил, что делает это еще и со своей сестрой, когда они ночуют вместе во время отлучек ее мужа, и что она уже беременна от него… Не оборачиваясь, я пришпорил осла и направил его на дорогу. Со злобой и затаенной ненавистью юноша выкрикнул мне в спину:
— Ты почему убежал от меня, монах?! Постой, послушай о недоступных тебе удовольствиях и наслаждении… Я могу еще много чего тебе рассказать.
Я колотил пятками по ослиному брюху, решительно продвигаясь на восток. Осел резво, как только мог, побежал вперед, верно догадавшись, как и я, что этот юноша — вовсе не юноша, а дьявол в людском обличье, явившийся совратить меня.
Лист XIX Госпожа
Я добрался до монастыря перед закатом. Несмотря на прохладную погоду, одежда моя была мокрой от пота и липла к телу. Голова гудела, мысли путались. Поднимаясь к монастырю, я заметил настоятеля, сидящего на большом прямоугольном камне. Он был погружен в чтение Евангелия, что казалось невероятным, ведь все четыре Евангелия и Ветхий Завет он знал наизусть! Увидев меня, настоятель отложил Евангелие в сторону и поднялся. В его взгляде читалось скрытое волнение… Поравнявшись с ним, я слез с осла и по обычаю поцеловал настоятелю руку. По дрожанию его пальцев я догадался, что и разумом, и сердцем он был неспокоен.
Мы пришли в его келью, и он стал расспрашивать меня о путешествии, о том, как прошла встреча с епископом Несторием, что мне довелось увидеть в Антиохии.