Затем я продолжил перечислять проклятия епископа Кирилла, изложенные настолько емко и предельно сурово, что не оставляли места ни сомнениям, ни надеждам на возможное смягчение участи Нестория. Все обвинительные пункты заканчивались категоричным заключением: всем не согласным с установленными православными догматами — «анафема, анафема, анафема…» Так двенадцать пунктов послания Кирилла вылились в проклятия, которые исторгла из себя Александрийская церковь; в проклятия, ставшие искрой, из которой возгорелось пламя, в конце концов охватившее весь мир.
* * *Когда я закончил читать, в зале воцарилось тягостное молчание. Я вдруг почувствовал, что мне стало так тяжело дышать, словно на грудь лег камень. Епископы и священник Анастасий тоже были охвачены тяжелой думой. Несторий непроизвольно поводил плечами, его нижняя губа нервно подрагивала. Он был явно потрясен словами Кирилла, хотя, очевидно, ему доводилось слышать их уже не в первый раз… Затянувшееся молчание нарушил епископ Раббула.
— Не думаешь ли ты, — сказал он, обращаясь к Несторию, — что Кирилл на самом деле написал императору по этому поводу?
— Да, благословенный Раббула. Вначале он написал Пульхерии{99}, сестре великого императора, и императрице Евдокии{100}, зная об их влиянии. А затем отправил пространное послание, подписанное десятками священников и епископов, самому императору. Люди из дворца известили меня об этом. Но император еще не ответил и, я думаю, не ответит.
Епископ Раббула притих, погрузившись в раздумье, он выглядел крайне встревоженным. Но тут неожиданно выступил священник Анастасий. Срывавшиеся с его губ слова походили на языки пламени пылающего костра:
— Давайте немедленно выступим на врага, давайте заявим в лицо всем еретикам, утверждающим, будто Дева — это Матерь Бога (Теотокос), что Дева — всего лишь женщина, всего-навсего одна из женщин, а Бог не может быть порожден женщиной!
Голос распалившегося иерея Анастасия так дрожал от негодования и гнева, что, казалось, кадык вот-вот выскочит из пересохшей гортани, а вздувшиеся на шее жилы лопнут от ярости. Не знаю, как долго бы он кричал и сотрясался в гневе, но раздался стук в дверь, и Анастасий тут же умолк. В залу вошел молодой дьякон, принесший нам кубки с горячим напитком. Теперь уж я и не вспомню, что мы тогда пили. Дьякон что-то прошептал на ухо епископу Антиохийскому Иоанну, после чего, не задерживаясь, вышел. Мы продолжали хранить молчание, вновь нарушенное епископом Раббулой, который, прокашлявшись, произнес:
— Не думаешь ли ты, Несторий, что стоит договориться с александрийцами миром?
— Ни в коем случае, Раббула, я никогда не пойду на мировую в этом деле. Кирилл одержим нездоровой идеей о том, что он единственный защитник веры на этой земле, — вольно ему! Он должен перестать так думать!
Епископ Иоанн попытался успокоить Нестория и заговорил с ним в дружески-почтительном тоне.
— Благословенный брат Несториус, — обратился он к нему на греческий манер, — не гневайся, иначе дьявол проскользнет в твои мысли и затуманит твой чистый разум…
Но Несторий никак не хотел смирять свой гнев:
— Как не гневаться, когда речь идет о нашей религии, благородный отец! Дьявол проникает в самое сердце нашей веры и в ее душу…
Никогда прежде не доводилось мне видеть епископа Нестория таким возбужденным. Я чувствовал себя крайне неловко, будучи свидетелем обсуждения епископами столь щекотливого дела, и мечтал лишь о том, чтобы мне было позволено избавить их от моего присутствия… Однако Несторий прервал мои колебания, спросив, что я думаю о прочитанном.
— Преосвященнейший Несторий, — ответил я, — от тебя не скрылось, что я далек от всего, что творится меж великими церквями. Подробности всего этого дела мне неведомы, но даже если бы я и был знаком со всеми деталями… Когда несколько месяцев назад к нам было доставлено твое послание, в котором ты запрещаешь и черни, и знати использовать термин «Теотокос», я сильно испугался. А когда прослышал об обмене союзническими посланиями между епископами Александрии и Рима, в которых они согласились совместно осудить высказывания Твоего Преосвященства, мне стало еще тревожнее.
Епископ Раббула, слушая мою речь, покачивал головой, словно одобряя, а затем развернулся и, впервые прямо обращаясь ко мне, обронил, что сближение между Александрией и Римом — временное, целью его является исключительно ослабление Константинопольской епархии и лично епископа Нестория. Что же касается послания Нестория, то оно было разослано лишь по восточным церквям, так что оказаться в египетских приходах и монастырях никак не могло, к тому же на коптский не переводилось. Раббула также добавил, что уверен в том, что до епископа Кирилла дошли лишь известия о речи, произнесенной благословенным Несторием в день его епископской хиротонии.
— Иисус, — сказал он, — человек, и его воплощение — это слитность извечного Слова и человеческой природы Христа, а Мария — это мать Иисуса-человека. Неверно именовать ее Богоматерью, как и недопустимо называть ее именем Теотокос.
На меня произвели впечатление способность епископа Раббулы дословно цитировать Нестория и столь твердо выражаемая им решимость в эту трудную для нас всех минуту. Я был готов согласиться с ним и попытался было вмешаться и вставить, что взгляды Нестория в целом ничем не отличаются от воззрений почившего епископа Феодора Мопсуэстийского, но под пристальным взглядом Раббулы предпочел промолчать.
— Епископ Антиохийский Иоанн, — продолжил он свою тираду, — подготовил пространный ответ на три послания епископа Кирилла, где подверг детальному разбору позицию последнего, как прежде это сделал сам благословенный епископ Несторий. Однако к согласию они не пришли. И теперь Несторий хочет отозваться на анафемствование Александрийского епископа ответными анафемами… Но я полагаю, это приведет лишь к разжиганию еще большего раздора, ряды наших врагов умножатся, и пламя раскола и разногласий между великими церквями разгорится с удвоенной силой.
Епископ Раббула был красноречив и убедителен. И не удивительно — ведь он был знаменитейшим церковным поэтом. Он сочинил известные поэмы, воспользовавшись сюжетами, заимствованными из стихов объявленного еретиком Бар-Дейсана (Бардесана){101}! И хотя многие люди до сих пор помнят их, сегодня сочинения Раббулы известны больше, чем поэмы Бар-Дейсана… Особенно после возведения Раббулы в сан епископа Эфеса, где он пользовался большим уважением среди жителей и стал во главе церкви в Восточных провинциях. Его стихи и церковные гимны до сих пор исполняются во время многих обеден и праздничных служб. При всем при этом я ощущал, что в епископе Раббуле есть какое-то двуличие.
Почтительно умолкнув, я продолжал мучительно раздумывать, как бы ускользнуть с этого собрания, присутствие на котором застало меня врасплох. Но немедленно отказался от этих мыслей, когда на меня, сидящего с покрасневшим от напряжения лицом, взглянул епископ Несторий:
— Как ты считаешь, Гипа, монахи в монастырях в Вади Натрун и в отдаленных пустынях Египта согласятся с утверждениями Кирилла?
— Они будут согласны со всем, ведь они — воинство церкви Святого Марка и преданные солдаты александрийского папы.
— Папы, хм-хм… Ну тогда пусть будет что будет.
Иоанн Антиохийский бросил на Нестория взгляд, полный отеческого сострадания, и как будто собрался что-то произнести, но тут Раббула Эфесский тяжело поднялся со своего места и, извинившись, сказал, что ему нужно навестить византийского наместника Антиохии, после чего он вернется и примет участие в молитве. Епископ Иоанн поинтересовался, нельзя ли сопровождать его, и Раббула замялся, но Несторий положил конец неловкой ситуации.
— Идите с Богом вместе, — сказал он, — я хочу немного побыть с монахом Гипой…
Они вышли, а мы остались смиренно сидеть в углу залы. Несторий прошептал что-то на ухо священнику Анастасию, и тот немедленно встал и удалился, оставив нас вдвоем. Помолчав немного, я участливо сказал:
— Отец мой, я беспокоюсь за тебя. Я бы не советовал тебе бросать вызов Александрийской церкви.
— Ах, Гипа, я ни с кем не хочу соперничать. Но Кирилл вознамерился возвестить о своем попечении над всеми Вселенскими церквями!
И Несторий стал объяснять, хотя я и так уже знал из его исповедания, что непозволительно называть Деву Марию «Теотокос», поскольку она пусть и святая женщина, но никак не Матерь Божья. И мы не должны верить в то, что Бог младенцем вышел из чрева своей матери во время рождения, что пачкал свою колыбельку и нуждался в пеленках, а когда был голоден, то кричал, требуя материнскую грудь.
— Возможно ли верить, — говорил он, — в то, что Бог сосал грудь Девы, крепчал день ото дня, что ему было сначала два месяца, потом три, а потом четыре? Бог совершенен — так записано, так как он может иметь Сына? Дева Мария была человеком, она родила Ему, но ее лоно при этом осталось, по милости Его, непорочным, благодаря Божественному чуду! А сын Ее стал Божественным воплощением и Спасителем человечества!.. Он словно небесное окно, сквозь которое на нас проливается Божественный свет, или печать с вырезанной на ней Божественной надписью. Но если сквозь окно светит солнце, это не делает его источником солнечного света! Оттиск печати не есть сама печать!.. Гипа, все они сошли с ума, сделав Бога лишь одним из Троицы!
— Возможно ли верить, — говорил он, — в то, что Бог сосал грудь Девы, крепчал день ото дня, что ему было сначала два месяца, потом три, а потом четыре? Бог совершенен — так записано, так как он может иметь Сына? Дева Мария была человеком, она родила Ему, но ее лоно при этом осталось, по милости Его, непорочным, благодаря Божественному чуду! А сын Ее стал Божественным воплощением и Спасителем человечества!.. Он словно небесное окно, сквозь которое на нас проливается Божественный свет, или печать с вырезанной на ней Божественной надписью. Но если сквозь окно светит солнце, это не делает его источником солнечного света! Оттиск печати не есть сама печать!.. Гипа, все они сошли с ума, сделав Бога лишь одним из Троицы!
Я молчал из уважения к негодованию Нестория и из жалости к нему. Спустя какое-то время он успокоился и уже более мягким тоном разъяснил свой символ веры: временное воплощение Всевышнего Бога в Иисусе Христе — это милость, которой Господь одарил нас. И нам не следует пренебрегать этим Божественным даром, толкуя его столь широко, и примерять Божественность Мессии к нашим собственным предрассудкам, относя их ко времени пребывания его в утробе матери и его младенчеству. Непозволительно верить, будто Мария — это Дева, которая родила Бога! Ибо Бог пребывает в своем безначальном и извечном совершенстве, Он — един, не порожденный и не умирающий, временами являющий себя, а порой, по собственной воле, — скрывающий себя.
Благословенный Несторий посмотрел на меня глазами, полными печали.
— Что необычного в том, что я проповедую? — спросил он. — А то, о чем разглагольствует Кирилл со своими приспешниками, не странно? Ах, Гипа, большая и серьезная опасность — не в использовании термина «Теотокос», которым тешатся невежды и бубнит чернь. Дело в самой сути веры, в способности этой истинной религии во все века и времена достучаться до человеческого сердца и разума. Если язычники насмехаются над нашим чрезмерным увлечением небылицами, изводят нас издевками, язвительно глумятся над этими сказками, пытаются их развенчать, то тем самым они уничтожают веру целиком и полностью! Откровение и Божественные чудеса, Гипа, — это редкое таинство, злоупотребление ими выхолащивает их, мы теряем веру и поступаем вопреки здравому смыслу!
Мне была знакома эта его точка зрения, я хорошо помнил ее. Но все равно дал возможность Несторию еще раз выговориться, жалея его и уважая его благородный гнев. Когда он закончил и полностью овладел собой, я спросил его со всем участием:
— Почему бы не оставить простым верующим и глупцам их веру, замешенную на небылицах, столь им приятных и доступных их пониманию? Давай объяснять истину сведущим богословам, клирикам и священникам, способным постичь тонкости богословской науки, а затем, поколение за поколением, можно будет обращаться к тем простолюдинам, кто понимает, не вступая с ними в стычки.
— Зачем нам прибегать к такой уловке?
— Мы вынуждены, Преосвященнейший Несторий, вынуждены. Чтобы избежать клыков и когтей льва церкви Святого Марка!
Моя забавная метафора развеселила Нестория. Своим прозорливым умом он тут же разгадал мой намек на распространенную в Александрии легенду о том, что святой Марк выбрал своим символом образ льва. Хотя правильнее было бы сказать — этот символ приписали ему александрийцы. В книгах и на стенах своих жилищ они изображают святого апостола Марка за сочинением Евангелия, а рядом с ним возлежит лев, внимая написанному…
Несторий улыбнулся, и на лице его отразилась былая безмятежность, которую я, к своему удивлению, ни разу не наблюдал с момента нашей встречи в Антиохии.
Я хотел спросить Нестория, верны ли доходившие до нас на протяжении всего прошлого года слухи о его нападках на противников и о том, что он разрушил арианскую церковь, изгнав ее сторонников из Константинополя, и еще о многом другом… Но, увидев, что для подобных вопросов момент неподходящий, промолчал.
Несторий между тем тяжело поднялся и, поправив митру, обернулся ко мне. Он все еще выглядел встревоженным, и даже улыбка не могла скрыть снедавшую его обеспокоенность. С трудом подбирая слова, он рассказал, что на первое послание Кирилла ответил с возмущением, и теперь обдумывает отповедь его последнему посланию, а еще намеревается послать меня в Александрию, чтобы я попытался вступить в дискуссию с Кириллом.
— Прости, Преосвященнейший отец мой, и смилуйся надо мной! Неужели ты думаешь, что епископ Кирилл снизойдет до того, чтобы выслушать простого монаха, и вообще примет меня?!
— А почему бы и нет? Ты монах с молодых лет и искушен в догматах веры, у тебя прекрасный греческий и ты учился в Александрии.
— И бежал из нее в приснопамятный день…
— А ты думаешь, он знает об этом? Его эйфория в связи с убийством Гипатии, должно быть, и позволила тебе ускользнуть… Кстати, Гипа, ты не встречался с Кириллом частным образом, когда жил в Александрии, в этом Великом городе?
Ирония, которую вложил Несторий в последние слова, выдавала его раздражение тем, что Александрия носила титул Великого города, а ее церковь претендовала на первенство перед Римом, в котором находился папский престол, и Константинополем, где располагалась имперская резиденция. Несторий ждал ответа, и я, любящий Нестория как родного отца и не желавший, чтобы он повторил его несчастную судьбу… я поведал ему то, что всегда скрывал от всех… Однажды я встречался с епископом Кириллом… В ту пору мне было двадцать три. Я уже прожил в Александрии два скучных года, за которые, по воле Господа, распрощался с мечтой превзойти всех в искусстве врачевания. Большую часть времени я проводил простаивая на молитвах вместе с другими монахами и посещая обедни, во время которых преимущественно дремал… Я регулярно присутствовал на занятиях в богословской школе для закрепления второго обязательного для изучения в школах Верхнего Египта предмета. По медицине в ту пору я осваивал секреты распространенного на моей родине ремесла травников, парфюмеров и земледельцев. Живя такой жизнью, я полностью ослабел духом и перестал желать чего бы то ни было. Я понял, что мечты, увлекшие меня в Александрию, совершенно развеялись, столкнувшись с моими душегубительными внутренними кошмарами… И вот настал день, когда старший священник церкви Святого Марка известил меня о том, что утром следующего дня после службы я должен присутствовать на аудиенции у папы Кирилла.
Всю ночь я провел изнемогая от бессонницы и томления. На следующий день, прождав два часа у дверей, я вошел в покои епископа Кирилла. Едва увидев меня, он спросил, сколько мне лет. Я ответил и сказал, что прибыл в Александрию совершенствоваться в медицинской науке, на что он задал мне вопрос, смысла которого я поначалу не понял:
— А кто самый сведущий человек в медицине?
— Твое Блаженство, говорят, что таким был древний египтянин по имени Имхотеп{102} или знаменитый грек Гиппократ. Или, может быть, ты имеешь в виду тех александрийских врачей, что жили после них, как например, Герофил{103}, или тех, кто преподавал в Александрии, например Гален?
— Неверно… Твои ответы — ложь. Все, кого ты назвал, — язычники, никто из них не в состоянии исцелить прокаженного, равно как и воскресить мертвого одним прикосновением руки!
— Прости, Твое Блаженство, я не понял, что ты имеешь в виду.
— Монах, воистину величайший лекарь — Господь наш Иисус Христос! Учись у него, постигай жития святых и мучеников и исповедуйся — это укрепит тебя и дарует спасение.
В словах Кирилла таился грозный смысл. Он говорил то, что действительно считал истинным и во что искренне верил. Я предпочел промолчать, а он продолжал разглагольствовать и сказал примерно следующее: поскольку я уже почти завершаю свое обучение в городе, у него есть намерение с наступлением лета послать меня в один из монастырей каменистой Вади Натрун, находящийся в самом центре пустыни к югу от Александрии. Мне особенно запомнилось следующее его речение:
— Благословенна эта непорочная земля, полная мощей святых, посвятивших души свои Иисусу и оставивших ради него мирскую жизнь… — И без всякого перехода и не глядя на меня, Кирилл добавил: — А может быть, я пошлю тебя в один из наших монастырей в Верхнем Египте или Эфиопии. Чадам Господним в тех краях нужна наша помощь.
Кирилл замолчал, как будто что-то хорошенько обдумывая, а затем бросил взгляд на одного из священников из своей свиты и произнес:
— А может, послать его в Ахмим? Тамошний народишко в последнее время стал усерден на пути Господа, особенно после того, как в этой местности появилось много всяких ретивцев, занимающихся бесполезными науками…
Поначалу я застыл в недоумении, но потом, набравшись смелости, негромко и как можно почтительнее поинтересовался: