Но он жадно рванул на ней блузку, пуговица запуталась в волосах, причиняя ей боль. Затем он грубо повалил жену на кровать и овладел ею. Она едва сдержала стон. О блаженстве не могло быть и речи. Марина, закусив губу, мечтала, чтобы все побыстрей закончилось. На ее глаза уже набежали слезы. Он, утолив свою откровенно животную страсть, наконец оставил ее в покое.
– Тебе было хорошо? – поинтересовался он.
– Да, – солгала она. Что она могла еще сказать?
У нее создалось впечатление, что она только что побывала в постели с незнакомцем.
Сергей поцеловал ее в макушку, правильнее сказать, клюнул – нечто без эмоций и любви. Она положила ему в тарелку жаркое, и он принялся за еду. Тщательно пережевывая пищу, он пил приготовленный матерью компот и почти не глядел на Марину. Она же, отведя глаза куда-то в угол, изо всех сил сдерживалась, чтобы не расплакаться. Наконец он насытился, вытер салфеткой рот и отодвинул в сторону тарелку.
– Расскажи, как живешь, – попросил он.
Марине все это напоминало сюжет когда-то виденного фильма: вернувшийся из заключения муж, наевшись домашних пирогов, приступал к допросу с пристрастием: «Расскажи, милая женушка, как ты меня ждала», – вопрошал он. Далее следовала порка благоверной с использованием ремня – для профилактики, на всякий случай.
– У меня все нормально. Кстати, я чуть не забыла. У меня есть письмо от твоей матери.
Марина делано засуетилась. Вытащила из сумки конверт и протянула его Сергею. Тот едва на него взглянул, засунул в карман брюк и пытливо уставился на Марину. Она почувствовала себя неуютно.
– Что молчишь? Вижу, ты не очень рада нашей встрече?
Одна маленькая юркая слезинка все-таки сорвалась с ее ресниц, Марина сердито вытерла ее рукой. Затем вторая, не удержавшись в наполненных влагой глазах, скатилась вслед за первой. И наконец целый дождь соленых капель полился по уже проторенному пути. Вытирать их не было уже никакого смысла, и Марина безвольно отдалась внезапному потоку, с удивлением замечая, что накопившаяся горечь уступает место холодному безразличию.
Сергей, казалось, только теперь очнулся. Он обхватил ее плечи и, укачивая, словно малютку, принялся утешать. Он шептал ей ласковые слова, бормотал что-то вроде извинений, но она не была способна вникнуть в их суть, только вслушивалась в глубь собственных переживаний. Внутренний голос перешел у нее в безутешный вой, рвущийся наружу, как зверь из клетки.
– …плохо, все плохо. Я не могу без тебя…
Эти бессвязные слова бальзамом лились на его сердце, наполняя его почти беспричинной радостью. Да, он за решеткой. Да, надежд никаких нет. Но его женщина, единственная для него во всем мире, сейчас рядом с ним. Ах, если бы можно было запереть его с ней на всю жизнь в этой унылой комнатенке, он не стал бы роптать на судьбу. Но время идет, и через несколько часов ее здесь не будет! От этой мысли ему становилось нестерпимо больно. Он обнял ее. Она же, как и мечтала, прижалась к его груди и замолчала. Так они сидели долго, затем о чем-то говорили. Марина с удивлением заметила, что ведет себя с мужем как-то неестественно, словно заглаживает перед ним вину. Она, как верная собака, жадно ловила любое обращенное к ней ласковое слово, подхватывала любую, пусть даже не самую остроумную, шутку. Она с удовольствием подкладывала бы ему еду, суетилась вокруг него с тарелками, вытирала салфеткой его испачканные пальцы, подперев щеку рукой, выслушивала бы его рассказы о житье-бытье, только бы он был оживлен и весел, только бы не бросал на нее временами такой странный, испытующий взгляд.
«Да что со мной такое? – удивлялась она. – Это же мой Сережа, и я его люблю безмерно. Почему же я заискиваю перед ним, словно боюсь, что он узнает обо мне такое, что разом изменит его отношение ко мне? Бог свидетель, мне не за что краснеть. Мне не с чего трястись перед ним как овечий хвост. Неужели я боюсь? Только вот чего?»
Марина боялась. Она не хотела себе признаваться в том, что мерзкий скользкий страх уже прочно поселился в ее душе. Она с отчаянием поняла, что любит Сергея так сильно, что не может даже подумать, что потеряет его. Если у него все так плохо, как рисовал ей Полич, то единственное, что ей остается на многие годы, – это такие вот свидания, в таких отвратительных местах, и такая же любовь: дикая, торопливая, без ласки и нежностей, словом, звериная; а кроме того, тяжелый взгляд, от которого не убережется ни одна жена заключенного, – не изменяет ли она, чем занимается долгими вечерами у себя дома. Недоверие в его глазах, потом – отчуждение… Не случайно, что после освобождения многие браки рассыпаются, не выдержав груза подчас необоснованных подозрений.
Марина цеплялась за свое счастье столь же отчаянно, как утопающий хватается за соломинку. Она обнимала Сергея, нашептывала ему ласковые слова, но ощущала уже испытанное ею странное чувство, что все это происходит не с ней, а она наблюдает происходящее со стороны.
После слез и признаний пришел черед и для спокойного разговора.
– Сережа, может, есть необходимость сменить адвоката? – задала Марина давно волнующий ее вопрос.
Петренко только покачал головой.
– Виктор Павлович сказал, что это не вопрос денег. Он может оплатить и другого защитника.
– Ах, этот Виктор Павлович. Образцовый джентельмен! – зло бросил Сергей.
– Что с тобой? – удивилась Марина.
– Да ничего, – спохватился Петренко. – Прости меня, я обозлился на весь белый свет. Конечно, он тут ни при чем.
– Мы говорили о Дубровской, – напомнила Марина.
– Нет нужды искать кого-то другого. Она из кожи вон лезет, чтобы мне помочь.
– Боюсь, она мало преуспела.
– Знаешь, я иногда думаю, что мне может помочь только господь бог. Так что давай дадим ему возможность вмешаться.
– Сережа, меня беспокоит твое безразличие. Создается впечатление, что ты смирился со своим положением.
– Да нет… У меня было достаточно времени для размышлений. Я думаю, детка, что меня или слишком ловко подставили, или…
– Или что?
– Или я не знаю.
– Сережа, я хотела тебя спросить, – Марина осторожно подбирала слова. – Скажи, ты не виновен?
Он оттолкнул ее в сторону так резко, что она едва не ударилась головой о дужку кровати.
– Бог ты мой! Я думал, ты-то мне веришь!
– Я верю, Сереженька! Конечно, верю. Прости меня, прости, – она начала целовать его руки.
– Тебе кто-нибудь что-то рассказал? – требовательно спросил он.
– Никто, никто! – Она была в ужасе. Что она натворила! Поверила Поличу и всем этим людям в суде. Ведь она знает своего Сережу. Он не способен на убийство, и пусть хоть весь свет твердит ей обратное, она-то знает, что это не так.
– Почему ты меня спросила об этом? – он все еще казался ей чужим.
– Все эти люди, Сережа… Все, что они говорили. Эти деньги. Сереженька, милый, откуда эти деньги? Скажи мне, я все пойму. Их подкинули, правда?
Он молчал.
– Конечно, их подкинули! Я так и поняла… Прости, милый, как я могла подумать!
– Это мои деньги, – вдруг сказал он.
– О чем ты, милый?
– Это мои деньги. Они принадлежат мне! – внятно произнес он. – Вернее, я хотел, чтобы они принадлежали нам с тобой.
– Это правда, Сережа? – произнесла Марина помертвевшими губами. – Но откуда?
– Этого я не хочу тебе говорить, – он сжал ей руки и заглянул в глаза. – Но ты должна, ты обязана мне верить! Эти деньги не имеют никакого отношения к убийству. Я их честно заработал… Я хотел сделать тебе сюрприз!
– Сюрприз удался, – пробормотала Марина, чувствуя, что напротив нее сидит не до боли любимый человек, а тот незнакомец, который совсем недавно грубо овладел ею.
– Я расскажу тебе, но не сейчас. Сейчас не спрашивай меня ни о чем.
– Хорошо.
«Значит, это правда, – думала она. – Сергей, скорее всего, виновен. Откуда же взяться таким деньгам? Конечно, это плата за жизнь некоего Макара, человека, которого я никогда не знала».
Марина видела только его жену, немолодую, несимпатичную женщину. Она примерно представляла, что творится у нее в душе, как хочется ей, преодолев расстояние в несколько метров, подойти к решетке, за которой находятся подсудимые, взглянуть им в глаза. Она на миг представила, какая радость озарит ее лицо, какое торжество появится на нем, когда судья зачитает Сереже приговор. Хотя ей наверняка покажется мало. Потерпевшим всегда все кажется несправедливым. Если дадут длительный срок заключения, тогда почему не пожизненный? Если пожизненный срок, то почему не расстрел? Если расстрел, то почему такая легкая смерть? Пускай помучается. Как в древности было. Отрубить правую руку, затем – левую, потом ноги, а напоследок – голову. Око за око – зуб за зуб.
Марина допускала даже, что жена Макара любила своего мужа столь же сильно, как и она Сергея. Что станется с ней теперь? Что ни говори, но Марина в этой ситуации счастливее ее. Она, во всяком случае, может ждать. Хотя сколько ждать? Может быть, всю жизнь? Разве это справедливо?
Марина допускала даже, что жена Макара любила своего мужа столь же сильно, как и она Сергея. Что станется с ней теперь? Что ни говори, но Марина в этой ситуации счастливее ее. Она, во всяком случае, может ждать. Хотя сколько ждать? Может быть, всю жизнь? Разве это справедливо?
Внезапно Марина почувствовала прилив злости. Что ей до страданий неизвестной женщины? Главное, что она сама обречена на долгую цепь бесконечных одиноких лет.
«Даже если он и виновен, – думала она, – разве это может уменьшить мою любовь к нему? Мне ни до чего нет дела. Я люблю его, и пусть мне все твердят, что он убийца. Значит, я буду продолжать любить убийцу».
Некоторое время они сидели молча, затем Сергей опять начал лихорадочно ее целовать. Отдаваясь ему, она ощущала какое-то странное равнодушие. Она рассматривала трещину в потолке, удивляясь: господи, какая жирная и уродливая.
«Какое отвратительное место, – думала она. – Стоит ли винить Сережу, что он так изменился? Здесь по-другому нельзя. Все, кто попадает сюда, меняются. Здесь выживает сильнейший. Где же романтика, которой так богаты блатные песни? Розовые слюни – это ширма для простаков-обывателей. Чтобы ощутить тюремную изнанку, совсем не обязательно попасть на нары. Достаточно, если на них попадет близкий тебе человек. И тогда ты все ощутишь на собственной шкуре – и очереди на свидания, занимаемые с вечера, и унизительную фамильярность следователей, оперативников и даже вульгарной тетки в изоляторе, принимающей передачи. Ты будешь ждать грязного конвертика и известий от адвоката, а тридцатиминутное свидание воспринимать как величайшее счастье. Очередь, стекло и телефонная трубка, а за стеклом – любимое лицо, осунувшееся, бледное. Такими люди становятся в больнице. Помню, как одна женщина целовала это стекло, целовала неистово, словно считала, что тепло ее губ сможет растопить эту прозрачную стену. Нет, не дай вам бог, люди, горланящие подшофе блатные песни, а о тюрьме знающие только из отечественных сериалов, попасть в этот мир, где гниет все живое, в мир, где умирают мечты».
Елизавета закрыла дверь в свою комнату, взяла новый иллюстрированный женский журнал и, предвкушая удовольствие, забралась на кровать. Два часа абсолютного покоя! Она имеет на это право. Вот полистает сейчас журнал, лениво позевывая над каждой страницей, затем начнет дремать. И пусть няня сколько ей угодно твердит, что в вечерние часы спать не рекомендуется – замучает головная боль. Она немного поваляется в постели для собственного удовольствия, потом, если захочет, посмотрит телевизионные передачи или поставит кассету с любимым фильмом.
Лиза рассматривала глянцевые страницы с последними новинками в области моды, но мысли ее витали где-то очень далеко, и по-настоящему расслабиться не получалось. Она с досадой отшвырнула журнал и уставилась в потолок. В голове несвязными отрывками мелькали эпизоды рассматриваемого в суде дела. Безучастное лицо Сергея, красивое, сосредоточенное – Перевалова и яркие, будто нарисованные на эмали, глаза Марины…
Итак, раз уснуть все равно не удастся, не лучше ли составить в уме план защиты, хотя бы в основных чертах. Если уж говорить начистоту, то Елизавета пока с трудом представляла, чем может быть полезна своему подзащитному. Почти все факты этого преступления укладывались в простенькую схему, нарисованную обвинителем. Виновники застигнуты на месте преступления, свидетелей – куча, мотив хоть плохонький, но имеется…
В случае, когда вина подсудимых очевидна (в этом деле, как ни прискорбно, это факт!), задача защитника проста – добиться меньшего срока. Конечно, речь не идет об условном осуждении или даже о пяти-восьми годах лишения свободы. По большому счету, пятнадцать годков – это уже успех! Так, кстати, намекал и Полич… Если хорошенько поразмыслить, то кое-какие надежды, пусть зыбкие, но появляются. Обвинение считает, что убивал только один – Перевалов. Это он, как чуткий зверь, прислушиваясь к каждому звуку, поджидал свою жертву у ворот яхт-клуба. Интересно, ожидал ли Перевалов увидеть рядом с Макаровым еще одного человека, охранника? Что это было, нелепая случайность или заранее спланированный умысел на убийство двух (а может, трех, четырех или сколько их там поместится в джипе) человек? Перевалов собирался убрать всех. Поэтому и стрелял с близкого расстояния, изрешетив каждого, как дуршлаг. Судебно-медицинская экспертиза насчитала у Макарова 21 пулевое отверстие, а у охранника – 6.
Елизавета представила, как корежились под неумолимым огнем тела, как визжали пули, как бешеными ударами колотилось сердце у того, кто держал в руках автомат. Затем все стихло. Наступила тишина. Человек с автоматом из охотника превратился в испуганную дичь. Не пробежав и пятидесяти метров, он выбросил оружие в кусты, вложил все свои силы в рывок к поджидавшему его автомобилю. Конечно, он надеялся, что буйная прибрежная поросль скроет его от посторонних глаз. И все же его увидели, заметили оружие, запомнили одежду. Ох и далеко же Перевалову до профессионального киллера – не додумал, не предусмотрел он, что друзья Макарова не поддадутся пьяной панике, а перекроют дорогу с озера. Причем сделают это на удивление быстро!
Петренко – только пособник, это уже хорошо. Он предоставил машину и, конечно, получит меньше. Можно, пожалуй, попробовать убедить суд, что Петренко не предполагал, что его товарищ отважится на убийство двоих, ведь целью было убийство Макарова. На языке закона это называется эксцесс исполнителя. Шли на убийство одного, но красавец Альберт переборщил по части трупов, убил двоих, и, значит, ответственность за убийство охранника должен нести один. В этом случае появляется шанс еще больше снизить срок Петренко.
Елизавета, кажется, впервые осознала, что ее размышления могут принести защите ощутимые плоды. Господи, как же неуклюже выглядели ее попытки в суде найти лиц, заинтересованных в убийстве! Чего бы она добилась? Только того, что убийство признали бы заказным и, особо не церемонясь, вкатили бы Петренко и Перевалову по максимуму. А так все же дадут поменьше, а там, глядишь, возможность условно-досрочного освобождения замаячит на горизонте, а если очень повезет, могут и помиловать. Как не верти, а прав был Дьяков, не надо искать организатора.
Лиза поймала себя на мысли, что она пытается уговорить не то себя, не то кого-то еще в правильности этой позиции. Но эйфория найденного решения начала проходить. Что-то мешало ей обрести только что утраченный восторг от найденного решения. Ну конечно, во всем виноват ее подзащитный Петренко. Твердит как заведенный: «Не виноват. Ездил собирать грибы». И баста!
В неписаных правилах адвокатской этики есть положения, незыблемые как скала. Адвокат не вправе признать вину своего подзащитного, если тот отрицает свою причастность к преступлению. Лиза понимала, что это правило ставит ее в дурацкое положение попугая, вынужденного повторять за своим хозяином: «Попка – дурак, попка – дурак!» «Лизка – дура!» – подумала Дубровская, представив, какую околесицу она вынуждена будет нести в судебных прениях. Хорошо, что это еще не скоро. Не один день уйдет у суда на то, чтобы выслушать экспертов, исследовать материалы дела…
Интересно, а мог ли Перевалов использовать Петренко «вслепую»? Уговорил его поехать на озеро, назначил встречу на определенное время, совершил убийство, а потом как ни в чем не бывало встретился с ним и уехал в город?
Внутренний голос Елизаветы ехидно подначивал – ну конечно, Перевалов вез автомат, а Петренко думал, что это удочки. Перевалов просидел два часа в засаде, а Петренко, заслышав выстрелы, тут же домой засобирался. Их останавливают товарищи убитого, а Петренко не хуже Шумахера гонки устраивает. А в автомате – волосы его собаки, а в машине – перчатка со следами пороха. А… «Ну хватит, – прервала себя Елизавета, – дело ясное – двое действовали совместно, по одному плану – один стрелял, другой ждал. Увы! Но ничего нового мне не сочинить!»
Дубровская с удивлением осознала, что последнюю фразу произнесла вслух. «Разговаривать с собой – первый признак начинающейся шизофрении. Все. Пойду лучше пить чай!»
Но и это не удалось. Заварка отдавала плесенью, как это часто случалось в отсутствие няни. Скорчив недовольную мину, Лиза вылила содержимое стакана в раковину. Неприятный привкус во рту ненадолго отвлек Елизавету от мучительных размышлений. «Буду думать о чем-нибудь хорошем!» – решила она. Но мысли упорно не желали течь в приятное русло, а с завидным упорством возвращались к треклятому уголовному делу. Какие уж тут положительные эмоции! Разве что Полич… Такие мужчины, несомненно, нравятся женщинам. Уверенный в себе, надежный, никогда не оставит в беде. Стоп! Зачем все-таки придумал Полич несуществующую ссору в ресторане? Дьяков твердит одно: для того, чтобы убрать заказной характер убийства. Но ведь это значит, что Полич уверен в том, что Петренко и Перевалов были только исполнителями чужой воли. Но тогда он должен знать или с достаточной точностью предполагать, кто стоит за ними.