– Здорово, – сказал я ошарашенно, – не представляю, какие толстые каналы подвели…
Он посмотрел на меня, чуть прищурившись.
– Да? А то мне показалось, не только представляете, но и знаете все цифры, вплоть до сотой после запятой.
– Ой, – сказал я, – это быть либо аутистом, либо нечеловеком…
Он сказал деловито:
– Мы посовещались и решили, что весь этаж целесообразнее превратить в большой зал, где и будет сосредоточено наблюдение за всеми объектами… по планете. А ваш кабинет, как и кабинеты других сотрудников, можно расположить на четвертом этаже.
– Остальные внизу?
– Ждут вас, – ответил он довольно. – Все на месте, пьяных нет.
– Пойдемте, – велел я, все-таки я здесь хозяин, – покажете, что натворили внизу. Прежние хозяева, значит, выселены?
– Им дали другое помещение, – сообщил он. – Ваш отдел будет расширяться быстро, нужны помещения на вырост. Желательно в том же месте. Потому решено все здание передать вам.
На четвертом этаже ремонтники тянут по стенам толстые шнуры оптоволокна, двери во все комнаты распахнуты, там то ли ремонт, то ли установка аппаратуры, Мещерский кивнул на дверь в середине коридора.
– Там рабочий центр, ваши все там… Помогают расставлять технику, заодно выхватывают друг у друга ту, что поновее.
Я подошел к распахнутой двери, уже оценив, что кабинет хоть по размерам такой же, как и тот, что был у меня на пятом, но кажется тесным из-за сосредоточенной, как сказал Мещерский, техники, еще и загроможден массивными стойками с рейд-массивами. Вдоль стен внизу проложены толстые кабели, я невольно подумал, что лет через десять, даже через пять это будет выглядеть как чудовищный анахронизм, как сейчас дети не поймут, что такое видеомагнитофоны.
И не только потому, что нынешние мощнейшие компьютеры уменьшатся до размеров пуговиц на одежде, но вполне возможно, придет нечто и абсолютно новое, что захватит мир так же моментально, как захватил и преобразовал его Интернет.
Под глухой стеной – скрепленные изоляционной лентой пучки оптоволокна, красные отдельно, желтые отдельно, а еще синие и зеленые, в каждом пучке не меньше двадцати проводов, а это значит, по скорости у нас не уступает пентагоновскому.
На столах дисплеи разного формата, ноуты и планшеты, я огляделся и пробормотал:
– Надо понимать, бардак на стадии упорядочивания?
Моя команда, как только мы с Мещерским вошли, встала у стены и замерла чуть ли не по стойке «смирно». Я еще раз обвел зал всеохватывающим взглядом, требовательно посмотрел на Данко и Гостомыслова, которых оставлял за старших.
Данко ответил с готовностью:
– Сюда в спешке свезли все, что может пригодиться. А мы уже должны разобраться, что нам нужно, а что стоит вернуть.
– Возвращать не нужно, – заявил Ивар. – Все пригодится.
– Не жадничай, – посоветовал я.
– Почему? – спросил он в изумлении. – Миром правят жадные!.. Жадность создала наш мир. Вот муравьи все полезное тащат в свою нору, даже своих муравьиных коров загоняют в подземные коровники и там кормят всю зиму, чтобы первыми выгнать весной на пастбища, потому мы и муравьи правим миром… Только самоубийцы и бунтари не жадные, а мы же с ними боремся?.. Шеф, давайте оставим все!
Я покачал головой.
– Нам нужно самое совершенное. Потому, если есть что-то лучше, тут же подавайте заявку.
Гаврош, что молча стоит рядом с Иваром, расцвел в ликующей улыбке.
– Ой, я знаю такое!
Мещерский сказал с улыбкой:
– Владимир Алексеевич, оставляю вас. Что понадобится, тут же дайте знать.
Он вышел в коридор и там исчез, а я наконец изволил заметить двух новеньких, молодого мужчину, аккуратно подстриженного и аккуратно одетого, но без модничанья, и смирно застывшую у стены молодую женщину со скрещенными на животе руками.
– А это хто?
Данко шагнул вперед и бодро отрапортовал:
– Это вот Дмитрий Аскольдов, неплохой программист, я уже проверил, а это…
Я вперил взгляд в Аскольдова.
– Вы по рекомендации…
– Мещерского, – подсказал он. – Я работаю в программном отделе, но Аркадий Валентинович сказал, что вам нужно укреплять новую группу и порекомендовал мне… Хотя я познакомился с ребятами и увидел, что укреплять нечего, все свое дело знают, но все равно я рад здесь работать…
Я кивнул.
– Хорошо. Вы на испытательном сроке, Ивар и Данко расскажут, чем занимаемся и чем должны заниматься… Та-ак, а это…
Данко сказал с чувством:
– Первая женщина в нашем здоровом, даже очень здоровом коллективе! Ну, если не считать Ингрид…
– Догадываюсь, – буркнул я. – А зачем?
– Как это? – изумился он. – Хотите, чтобы нас обвинили в нетолерантности?.. Сексизме? Еще в чем-то, забыл трудное слово, длинное такое, как ленточный червяк, еще и с полосками посредине… и шерстинками…
Я взглянул на нее требовательно, она подошла, смиренно опустила взор, потом передумала, подняла на меня взгляд больших карих глаз, вообще-то внимательных и умных.
– Как зовут? – поинтересовался я.
– Оксана Удовичко, – сообщила она. – Программист, знаю фортран, кобол, алгол, знаю ассемблер и бестиповые языки, работала с большими базами данных, специализировалась по языкам пятого поколения.
– Программист? – перепросил я с недоверием. – Данко, если ты рекомендуешь, то спрашивать буду с тебя за любой ее промах. У нас нет квот на женщин, мы не сраная Европа, у нас либерте, эгалите и фратерните. В общем, кто не врубился, я говорю о равноправии. И равных возможностях для всех.
Данко ответил быстро:
– Я проверял ее почти час! Она в самом деле разбирается во всем на вполне мужском уровне.
– Даже в языках пятого поколения?
– Шеф, я же проверил!
Ивар подал голос из своего угла:
– Шеф, дело не в толерантности. Да, женщины слабее нас как по штанге, так и в шахматах, но даже в шахматах чемпионка среди женщин обыгрывает кандидата в мастера среди мужчин!..
– Знаю, – ответил я, – но я в команду подбираю лучших. Согласен, она лучшая программистка в мире… среди женщин. А как здесь?
– Шеф, – сказал Ивар, – Данко же говорит, проверил лично. Она урод среди женщин, у нее в самом деле есть мозги!
Оксана чуть поморщилась, но терпеливо слушала, поглядывая на меня украдкой.
– Хорошо, – ответил я. – Месяц испытательного периода.
Данко сказал обрадованно:
– Спасибо, шеф!
Ивар тоже заулыбался, я сказал сварливо:
– Понимаю, почему женщина на корабле к несчастью! А нашему кораблю предстоят еще та-а-акие бури! Смотрите, когда начнет тонуть, я вас всех за борт повышвыриваю. И поведу корабль один, как гордый пингвин.
Данко уловил, что собираюсь отступить к дверям в коридор, спросил торопливо:
– Какие указания, шеф?
– Обживайтесь быстро, – буркнул я. – Завтра приду на весь день и буду гонять вас всех как цуциков. Если что замечу…
Он отрапортовал:
– Сегодня же все наладим!
– Проверю, – сказал я с угрозой и вышел в коридор, уже прикидывая, как там мои соскучившиеся по мне мышки, как продвигается работа в самом Центре, обычно меня интересует только моя лаборатория и смежные с нею, но на самом деле Мацанюк создал чудовищно огромную и жизнеспособную структуру, что даже начала приносить ему прибыль, хотя сперва все полагали создание ее чисто благотворительным жестом.
На самом деле так и было, чистая наука не приносит прибыли, она только раздвигает границы наших знаний, однако Мацанюк не был бы Мацанюком, если бы не замечал возможности заработать. Через пару лет то одна лаборатория начала приносить прибыль, создавая новые лекарства, то другая предложила нечто не просто инновационное, но пригодное к внедрению в быт, так что корреспонденты тут же вспомнили историю с изобретенной Эдисоном лампочкой, которую он начал продавать по цене в несколько раз ниже себестоимости, и лет пять терпел все увеличивающиеся убытки, хотя себестоимость все уменьшалась, наконец снизилась настолько, что разом вернул все затраты и начал получать все растущую прибыль.
Ивар сказал, что у этой Оксаны в самом деле есть мозги, но у нее еще и крупные сиськи, как и оттопыренная жопа. Вообще вся яркая той щедрой полтавской красотой, где всего даже с избытком. Не накрашенная, я заметил, но выглядит так, будто даже перестаралась с румянцем на щеках, брови черные и густые, ресницы длинные, густые и загнутые на кончиках, а глаза крупные, такие почему-то зовут коровьими, хотя анекдот про украинку и тюбетейку возник не на пустом месте, а она, похоже, именно из таких.
Иначе, мелькнула мысль, не освоила бы программирование на уровне кандидата в мастера. Так что крепитесь, ребята. Такие недолго остаются робкими овечками.
Часть III
Глава 1
Мышки мне обрадовались, я же вижу, я им еще больше, эгоист хренов, даже на первый взгляд помолодели в экспериментальной группе, если сравнивать с контрольными, а замеры, надеюсь, покажут, что первое впечатление не ошибочно.
Конечно, увеличение жизни мышек даже в десять раз даст увеличение жизни человека разве что процентов на десять. У мышки нужно найти и отключить, условно говоря, всего один предохранитель, а у нас их сотни, если не тысячи. Эволюция многократно продублировала обязательность смерти от старости, иначе получи люди бессмертие на этапе питекантропства, так бы питекантропами и остались.
Те, кто постоянно тычет якобы важными фактами, что какие-то бактерии или простейшие вроде гидры живут вечно, забывают, что эти гидры все еще гидры, несмотря на их вечную жизнь, а короткоживущие люди создали цивилизацию.
Мобильник прислал сигнал вызова, я тут же вывел изображение на стену. Оттуда смотрит хорошенькая мордочка Катеньки, глазки радостно-хитренькие, но в то же время и в чем-то непривычно печальные.
– Ой, – сказала она, – ты уже дома?
– Уже, – ответил я, – если по дороге, заезжай. Накормлю, почешу и поглажу.
– Через двадцать минут буду!
Она прибыла не через двадцать, а через пятнадцать, словно всю дорогу гнала на повышенной скорости, оставила автомобиль посреди двора, а сама ринулась мне на шею.
– Ой, ты стал и ростом выше, и крепче!.. Какая же я умная, какая я хитрая и замечательная!
Я легко подхватил на руки ее легкое, как у ребенка, тельце, покружился на месте и понес в дом. Она уютно устроилась у меня на груди, таких женщин часто берут на руки даже те мужчины, которым тяжело, но так приятно чувствовать свою явную и неоспоримую доминантность.
В доме выбрал самый уютный диван и посадил ее там, укутав ноги красивым шотландским пледом, но она сразу снова забралась мне на колени.
– Ты даже не спросил, – прошептала она на ухо с детской обидой, – как я теперь, когда я вот такая… ну, старорежимно замужняя!
Я ответил с неловкостью:
– Ты счастлива, знаю. И твой муж счастлив.
– Договаривай, – потребовала она, – я же вижу, что-то придержал, а это нечестно. Я же друг?
– Который живет в моем сердце, – заверил я. – И все мы тебя нежно любим. Надеюсь, ты не разочаруешься в своем выборе и будешь счастлива. Надеюсь не потому, что так уж желаю счастья ему, а потому что желаю его тебе…
– Договаривай, – сказала она сердито. – Что еще прячешь за спиной?
– Новые нормы морали, – ответил я с некоторой неохотой, – всегда были мягче и демократичнее старых, как бы ни ворчало старшее поколение. У питекантропов мягче, чем у обезьян, у неандертальцев мягче, чем у питекантропов, а у кроманьонцев мягче, чем у неандертальцев… и так до сегодняшнего дня. И хотя старшее поколение хоть питекантропов, хоть времен твоей бабушки всегда негодует по поводу распущенности молодежи, все-таки новая мораль побеждает и становится нормой. Потом, возможно, ее сметет еще что-то более вольное…
Она пискнула недовольно:
– Хочешь сказать, разочаруюсь?
– Я этого не хочу, – ответил я.
– Тогда…
– Мне жаждется, – пояснил я клятвенно, – чтобы ты была счастлива. Но современные женщины, ощутившие вкус свободы, как-то не рвутся надеть хиджаб, тем более никаб или вовсе чадру, паранджу или джильбаб.
Она помолчала, глядя на меня исподлобья по-детски большими трагическими глазами.
– Если ты все знал, – проговорила она тихонько, – почему не сказал?
– Что, – спросил я с тревогой, – уже ощутила?
– Не в полной мере, – буркнула она, – но что-то не так. Я представляла это иначе. И бабушка говорит…
– Бабушки все знают, – согласился я. – О том старом мире. Но он меняется стремительно, а в нем бабушкам непонятно, неуютно и потому враждебно. Хотя каждый новый мир, как бы его ни ругали, лучше предыдущего.
– Даже того, – сказала она жалобно, – когда были принцы, принцессы и добрые волшебники?
– Даже тогда, – подтвердил я, – злые короли угнетали добрых, злая мачеха обижала Золушку, а добрые волшебники прятались по лесам от злых, захвативших власть…
Она прильнула к моей груди, прижалась крепко-крепко.
– Почему мне безопасно только с тобой?
Я прошептал в ее розовое ушко:
– Потому что я безопасное будущее.
Она пискнула:
– Хочется, чтобы ты был и моим будущим. Но в то же время и боюсь тебя.
– Почему?
Она сказала жалобно:
– Иногда от тебя веет просто космическим холодом. Я же чувствую! Но потом замечаешь меня, улыбаешься, и это жар, как в недрах Солнца…
– И тоже страшно? – спросил я.
– Тоже, – ответила она серьезно. – Но все равно с тобой как-то особо… Ты спасешь, что бы ни случилось. Ты обязательно спасешь!
– Да, – ответил я. – Это я сделаю.
Наутро я поспешил в центр наших биоинформационных технологий, Геращенко так обрадовался и расчувствовался, что обнял при встрече, чего почти никогда не делал.
– Ты здоров, – прошептал он, косясь по сторонам, – здоров как бык!.. Ну такой, бойцовский бык. Поджарый. Тьфу-тьфу, какие же мы молодцы, как же бог нас любит!.. Понимает, что работаем на благо всего мироздания.
– Понимает, – согласился я. – Тем более что бог и есть сама вселенная, а вселенная – бог. Он уже сейчас примерно знает, что и как будет делать со звездной материей, как управлять ею так, чтобы остановить коллапс мироздания… Потому как там мои мышки?
Он вскинул брови.
– Так ты же всех забрал к себе!
Я охнул.
– Издеваешься? А те, что остались?
– Наверное, – пробормотал он, – уже померли.
– Как померли?
Он сказал, защищаясь:
– Да сколько там того корма было в кормушках… Стой, куда побежал! Да пошутил я, что-то ты уже и чувство юмора потерял?
Я остановился, оглянулся. Он смотрит вслед с тревогой и любовью, настоящий отец солдатам науки, но головой покачивает с укором.
– Похоже, – признался я, – теряю. Юмор вообще-то больше свойство молодости, тогда все вокруг высмеивается и вышучивается, а когда все больше взрослеешь…
Он отмахнулся.
– Я вдвое старше, но чувства юмора не растерял. Так что не прикидывайся старцем.
– Ох, – сказал я, – видать, у меня ускоренное старение. Прогерия.
Он встревожился, понизил голос и сказал, пугливо посматривая по сторонам:
– Пойдем возьмем анализы. Если прогерия, надо срочно принимать меры. В этом вопросе некоторые подвижки уже есть…
– Ага, – сказал я злорадно, – нет в вас чувства юмора!
Он вздохнул с облегчением, мы вошли в длинный зал, приспособленный для масштабных опытов, когда в контрольных группах в клеточках живут по сотне-две мышек, едят, пьют и безобразничают, не понимая, почему с ними ничего не делают, как вот с теми собратьями на той стороне прохода.
До обеда общался с коллегами, но странное чувство в груди разрасталось все сильнее, пока не сообразил, что тянет уже в наш Центр по изучению рисков глобальных катастроф, так он звучит полностью, хотя для всех нас название слишком длинное, сокращаем так и эдак, пока не установится что-то как бы само собой, что и есть самое демократическое решение.
Вообще в нашей жизни слишком много такого, что совершается как бы само собой, что было нормально в старом безалаберном времени, потому такому для нас беспечно милому, но, увы, в будущем даже мелкая безалаберность может вызвать катастрофу.
Еще подъезжая к офису, ощутил, что здесь безалаберностью и не пахнет: четкость и продуманность видна даже в оборудовании стоянки для автомашин, как будто ее проектировали совсем другие люди, умные, знающие и собранные, живущие в самом деле в двадцать первом веке.
И люди, начиная от внешней охраны и до каждого, увиденного в коридоре, смотрятся как люди будущего. Пусть не сингуляры, но из того мира, где каждый будет понимать, что даже от его усилий зависит, каким быть их миру.
Встретить меня вышел Бондаренко, элегантный, как английский лорд, даже еще элегантнее, прямо дворецкий лорда, светски улыбнулся, показывая идеально ровные белые зубы.
– После такого трудного задания, – поинтересовался он, – отдыхать на Гавайи?
– У меня везде Гавайи, – пояснил я.
Он улыбнулся уже одними глазами.
– Вам тоже работать интереснее, чем отдыхать?..
– Неинтересную работу, – пояснил я, – скоро полностью переложим на роботов. Людям останется только интересная работа.
Он покачал головой.
– Все равно абсолютное большинство работать не пожелает. Нигде и ничего… Прошу вас сюда, у нас сейчас не совещание, а так, состыковка различных вариантов действий…
Он распахнул передо мной дверь, подчеркивая, что я хоть и свой, но почетный свой, что все-таки ближе к гостю.
В кабинете Мещерский и Бронник что-то перетирают вполголоса. Я с порога помахал рукой, а Мещерский, не отрываясь от разговора, указал мне на свободное кресло.
Я опустился на мягкое сиденье, чувствуя себя, как ни странно, среди своих, хотя в нашем обществе к силовым структурам всегда не просто недоверие, а неприязнь и даже вражда. У всех нас сидит это гребаное робингудство, как и страсть ломать и гадить, а эти вот как раз и не дают разгуляться нашему свободолюбивому самовыражению питекантропа в теле кроманьонца.