В глубине, словно драгоценная жемчужина внутри раковины, таился дворец правосудия. Впрочем, при ближайшем рассмотрении сокровище оказалось очень так себе: невыразительное блочное строение, окруженное ветхим решетчатым забором, возле которого торчали сонные охранники. На деревьях болтались гамаки. Здесь же, поджариваясь на солнце, приткнулось несколько полицейских фургонов. Вокруг царила странная атмосфера, характерная для Центральной Америки, — некая смесь пофигизма и скрытой военной угрозы. Вдоль решетки тянулась бесконечная очередь, составленная из крестьян — неподвижных, безразличных к пеклу, прижимающих к себе папки, пакеты с бутербродами, детей…
Жанна ринулась напролом, обойдя очередь и потрясая перед лицом охранников своим трехцветным удостоверением. Блеф отлично сработал. Во всяком случае, первый заслон она миновала. Огромным ее преимуществом было то, что она знала испанский, не просто бегло говорила, но удачно воспроизводила местный акцент. На солдат она произвела впечатление — высокая рыжеволосая женщина, приехала из Франции, а на их языке болтает так, словно живет в соседнем барио. Вместо пропуска ей шлепнули прямо на ладонь синюю печать.
Внутри царила та же суета, только в замедленном темпе. Проходили funcionarios[51] с бумажками в руках, бродили посетители, в поисках нужного кабинета тыркаясь во все двери подряд. У стен застыли солдаты, словно приклеившись к ним потными спинами. Само здание, наскоро сляпанное из бросовых материалов, казалось, пошатывается и ждет первого же землетрясения, чтобы окончательно рухнуть. Может, тогда его перестроят как следует.
Жанна разыскала кабинет судьи. Она тоже обливалась потом — несколько жалких вентиляторов и не пытались справиться с чудовищной жарой. Возле двери стоял охранник. Она предъявила свой паспорт, показала секретарю французское судебное удостоверение и попросила, чтобы Эва Ариас, чье имя она прочитала на дверной табличке, приняла ее немедленно.
Ей предложили подождать. Ждать пришлось долго. Через приоткрытые двери она видела, как к судебным залам толпами стекаются люди. В шуме голосов различалось постукивание компьютерных клавиатур, словно топоток сабо. Солдаты пытались навести хоть какой-то порядок. Больше всего здешняя обстановка напоминала распродажу в «Галери Лафайет» плюс тропическая жара.
— Сеньора Крулевска?
Жанна, успевшая устроиться на скамье, подняла глаза. Ей пришлось слегка запрокинуть голову. Стоявшая перед ней женщина ростом была под метр восемьдесят.
— Эва Ариас, — представилась она, протягивая для рукопожатия крупную ладонь.
Жанна последовала за великаншей в кабинет. Пока та занимала свое место за столом, попыталась разглядеть ее получше. Плечи как у грузчика. Руки атлета. Черты лица, выдающие индейские корни. Высокие скулы. Орлиный нос. Раскосые глаза. Волосы черные, словно лакированные. Причесаны на прямой пробор и по бокам заплетены в косы. И разумеется, полное отсутствие какого бы то ни было выражения на лице.
Жанна назвала себя. Объяснила, зачем приехала в Манагуа. В рамках проводимого во Франции расследования — серийные убийства — она ищет пожилого мужчину и его сына, по всей вероятности никарагуанского происхождения, очевидно замешанных в этих преступлениях. Все, что у нее есть, это имя сына — Хоакин — и предположение, что в последние несколько дней оба прибыли в Манагуа.
Эва Ариас слушала ее не перебивая, судя по всему из уважения к иностранке, проделавшей столь долгий путь. В ее лице не дрогнул ни один мускул, не промелькнуло ни намека на реакцию. Рассказывая, Жанна пришла к выводу: с таким судьей, как Эва, шутить не стоит. Индеанка, взлетевшая на свой нынешний пост благодаря кампании по ликвидации безграмотности, организованной сандинистами в восьмидесятые годы. Таких, как она, называли «босоногими юристами», подчеркивая их скромное происхождение. Она принадлежала к числу тех представителей правосудия, которые не побоялись выступить против президента республики Арнольдо Алемана и его родни, когда собранных улик оказалось достаточно, чтобы доказать размах их коррупционной деятельности.
Жанна закончила рассказ. В кабинете повисла плотная тишина. Жанна физически ощущала исходившую от судьи сдерживаемую мощную силу.
Наконец строгим, хорошо поставленным голосом та спросила:
— Чего вы хотите от меня?
— Я думала… В общем, я думаю, что вы могли бы помочь мне их найти.
— У вас же нет ни одной фамилии. И ни одной зацепки, где искать.
Жанна вспомнила Антуана Феро. Он знал, как зовут отца. Рассказать или не стоит? Одна мысль о том, что Феро начнут разыскивать как преступника, показалась ей отвратительной.
— Судя по ряду улик, я склонна верить, что парижские убийства, о которых я только что говорила, совершил этот самый Хоакин.
— Ну и?..
— Если этот человек родом из Никарагуа, он, возможно, уже убивал раньше здесь, в Манагуа. Много лет назад.
— Когда именно?
— Хоакину тридцать пять лет. Я считаю, что убивать он начал с ранней юности. У него совершенно особенный почерк. Если проверить архивы двадцатилетней давности…
— Мне кажется, вы мало знакомы с историей нашей страны.
— Я с ней знакома. И понимаю, что вряд ли в восьмидесятые годы по уголовным делам велись серьезные расследования.
— В ту пору массовые убийцы только-только были отстранены от власти. Мы — молодая демократия, мадам. Страна, которая находится в процессе становления.
— Все это я знаю. Но ведь я толкую не об обычном убийце. Речь идет об убийце-каннибале. От такого преступления не могло не остаться следов. В полицейских участках. В судейских архивах. Да просто в памяти людской.
Эва Ариас опустила руки на стол ладонями вниз:
— Похоже, вы полагаете, что у нас тут водятся убийцы-дикари, каких не бывает в ваших, более цивилизованных странах.
Жанна поняла, что ее толкают на скользкий путь спора о национальных чертах характера. Судья, очевидно, отличалась в этом отношении болезненной чувствительностью.
— Я убеждена в обратном, senora jueza. Человек, которого я ищу, действует настолько варварски, что люди не могли забыть о его злодеяниях. Даже в разгар революции. Я покажу вам фотографии, которыми располагает следствие. Убийства, совершенные в Париже, превосходят воображение. Они свидетельствуют о том, что мы имеем дело с невероятной дикостью.
— Вы думаете, ваш убийца — индеец?
— Ни в коем случае. Сеньора…
— Зовите меня Эва. Мы ведь коллеги.
— Хорошо, Эва. Позвольте, я расскажу вам кое-что о себе. После окончания Национальной школы судебных работников во Франции я решила совершить путешествие по Центральной и Южной Америке. Из чистой любви к латиноамериканской культуре. Вы слышите мой испанский. Я больше года провела на вашем континенте. Прочитала большинство ваших великих писателей. Вам не удастся обвинить меня в предрассудках по отношению к Латинской Америке.
Эва Ариас молчала. Молчание и жара, сливаясь воедино, давили все сильнее. Дышать и то становилось трудно. Уж не допустила ли она непростительной бестактности, испугалась Жанна. Может быть, расхваливать перед индеанкой из Никарагуа прелести латиноамериканской культуры было не такой уж блестящей идеей. Примерно то же самое, что превозносить Марка Твена в индейской резервации в Дакоте.
— В каком отеле вы остановились? — спросила Эва более мягко.
— В «Интерконтинентале».
— В котором из двух?
— В новом. На оплату счета уйдет вся моя судейская зарплата.
Лицо индеанки вдруг, без перехода, расплылось в улыбке. Жанна поняла: Эва Ариас привыкла действовать без предупреждения. Поди догадайся, что она сделает в следующую минуту.
— Я кое-кому позвоню. Не ждите, что все пойдет гладко. После Сандинистской революции судейский состав полностью сменился. На архивы тоже не надейтесь. Все, что относится к дореволюционному периоду, либо потеряно, либо уничтожено — зачастую самими судьями. Ну, а в годы революции поступали еще проще — вообще ничего не записывали.
— Так что же делать?
— Я тут подумала о журналистах. Кое с кем я сама знакома. Из старых лисов — тех, что все видели и все знают. Если убийство с каннибализмом когда-либо имело место, даже в чаще джунглей, они про него вспомнят.
Жанна поблагодарила собеседницу и поднялась. С нарочитым спокойствием, стараясь подстроиться под индейскую флегматичность. Покидая Эву Ариас, она испытала укол совести. Все-таки она повела себя не совсем честно. Например, скрыла имя Эдуардо Мансарены. Не без причины, конечно: ей хотелось сохранить за собой временную фору перед местными сыщиками.
39
16 часов.
Еще один звонок в «Плазма Инк.».
По-прежнему — никаких следов Эдуардо Мансарены. Жанна решила отправиться в «Ла-Пренса». Она с наслаждением окунулась в кондиционированную прохладу такси. Редакция газеты располагалась на другом конце города, так что по пути Жанне представилась отличная возможность рассмотреть никарагуанскую столицу.
39
16 часов.
Еще один звонок в «Плазма Инк.».
По-прежнему — никаких следов Эдуардо Мансарены. Жанна решила отправиться в «Ла-Пренса». Она с наслаждением окунулась в кондиционированную прохладу такси. Редакция газеты располагалась на другом конце города, так что по пути Жанне представилась отличная возможность рассмотреть никарагуанскую столицу.
Движение было оживленным. Но еще более оживленной оказалась торговля между машинами, кипевшая на каждом светофоре. Продавали все: сладкую вату, собак, гамаки, сигареты, прокладки… Еще она заметила девушек, прогуливающихся вдоль шоссе. Забранные в пучок волосы. Овальные лица. Расклешенные джинсы. Единственная отличительная деталь — цвет бюстье, у кого бирюзовый, у кого розовый, зеленый или ярко-желтый. Неожиданно для себя Жанна ощутила зависть. Она завидовала их юности и красоте, одновременно строгой и лучистой, их естественному единству с землей, воздухом и небом. Даже тому, что они так походили друг на друга, словно все как одна владели секретом вечной молодости, а потому могли позволить себе дружелюбие и взаимную симпатию.
Вместе с тем в атмосфере веяло и некоторой мрачностью. Это бремя прошлых лет, поняла Жанна. За вежливыми улыбками прохожих еще таились следы подавленности, вызванной жестокостями ушедшего века. В сердце у каждого еще жили кровавые картины минувшего. Душа все никак не могла освободиться от слишком долгого траура. Три века американской эксплуатации. Сорок лет кровавой диктатуры. Революция. Контрреволюция. И все это ради того, чтобы страна погрязла в коррупции — загнанной вглубь, скрытой, а потому не поддающейся лечению. Есть от чего прийти в уныние.
Редакция «Ла-Пренса» занимала безликое блочное сооружение, но ее архив размещался в пристройке — живописном домике с патио, утопающем в цветах и украшенном орнаментами. Старые номера хранились на микропленке — значит, не придется пачкать руки и дышать пылью. Чтобы не блуждать в потемках, Жанна обратилась к заведующему архивом. Этот человек, оказавшийся настоящей ходячей энциклопедией, с ходу, не задумываясь, сказал ей, какие подшивки следует просмотреть в первую очередь. Речь шла о «звездных годах» Мансарены, он же Вампир из Манагуа.
Пленки крутились, и перед Жанной проходила изрядная часть недавней истории Никарагуа. Она и так ее знала. Одна из банановых республик — так называли многие государства Центральной Америки, превращенные в поставщиков тропических фруктов под тотальным контролем США. Как большинство людей левых взглядов, Жанна ненавидела Штаты всепоглощающей, ничем не оправданной, иррациональной ненавистью. Эта страна воплощала все то, чего она не выносила: империалистическую жестокость, безграничное потребительство, свободу, направленную исключительно на материальный успех. Но больше всего ее бесило полное наплевательство по отношению к слабым, к меньшинствам. Мало им было устроить геноцид североамериканских индейцев, США еще финансировали самые чудовищные диктатуры Центральной и Южной Америки.
Со смешанным чувством ярости и какого-то странного удовлетворения Жанна освежила в памяти некоторые эпизоды, прочитав отдельные статьи целиком. Невероятная по жестокости диктатура Анастасио Сомосы Дебайле, наследника длинной цепочки убийц. Казни. Пытки. Насилие. Лишение имущества. Однажды тиран-преступник так ответил журналистам, поинтересовавшимся его богатствами: «Насколько мне известно, у меня всего одно имение. Оно называется Никарагуа». Потом грянула Сандинистская революция, а вместе с ней — ликвидация неграмотности, раздел земель, уважение к крестьянскому труду. Наконец появилась надежда. Затем — контрреволюция, финансированная Рональдом Рейганом на деньги, полученные благодаря незаконной продаже оружия Ирану. Ужас. Ужас. Ужас. Сегодня ситуация стабилизировалась. Но страна так и не исцелилась от своих хронических болезней, которые могли вспыхнуть в любую секунду…
Одна из них, наиболее показательная, носила имя Эдуардо Мансарены.
Он родился на Кубе. В семидесятые годы начал сколачивать состояние. Врач-гематолог и деловой человек, сбежав в Майами, быстро сообразил, в чем так нуждаются Соединенные Штаты. В крови. Война во Вьетнаме показала, какое значение приобретает переливание крови во время вооруженного конфликта. Но в США было мало своих запасов. Где взять столь редкий продукт? В бедных странах, где же еще! В 1972 году, вскоре после землетрясения, Мансарена перебрался в Манагуа и открыл здесь первый коммерческий банк крови. За пару лет он развернулся вовсю, переплюнув всех прочих поставщиков США, вместе взятых: Гаити, Бразилию, Белиз, Колумбию. В 1974 году «Плазма Инк.» продавала двадцать тысяч литров крови ежемесячно, обеспечивая десять процентов частной американской индустрии в этой области.
В богатстве Мансарены, как в кривом зеркале, отражалась бедность доноров. Крестьяне, разоренные землетрясением, сдавали по литру крови каждую неделю, не давая организму возможности восстановиться. Многие из них скончались прямо здесь, в помещениях банка. В народе зрело возмущение. «Плазма Инк.» стала символом эксплуатации человека диктатурой — эксплуатации, доводящей до смерти. В один прекрасный день 1978 года народ дал волю скопившемуся гневу и устроил поджог банка. Пожар перекинулся на всю страну. Вспыхнула Сандинистская революция. Но… Вампир из Манагуа успел исчезнуть.
Социалистическое правительство наложило запрет на торговлю кровью и плазмой. Отныне сдать кровь можно было только бесплатно, под контролем никарагуанского Красного Креста. Затем ее переправляли, так же безвозмездно, в больницы и клиники. И — никакого экспорта. Но прошло несколько лет, и все вернулось на круги своя. Арнольдо Алеман и его продажное правительство разрешили Эдуардо Мансарене вернуться в Манагуа — вместе с его гнусным бизнесом. Сегодня он вновь конкурировал с Красным Крестом, и у дверей его банка выстраивались очереди из желающих получить хоть несколько кордоба.
Его империя даже расширилась. Открылись центры по сбору крови в Гватемале, Гондурасе, Сальвадоре, Перу, Эквадоре, Аргентине. Жанна представила себе кровавые реки, стекающие к устью под названием Мансарена, чтобы влиться в безбрежное море США. Такие истории возможны только в подземельях мира. Там, где нищета позволяет все. Там, где жадность и продажность пышно колосятся и дают все новые всходы, как на хорошо унавоженной почве.
Она смотрела на размытый портрет Вампира. Огромного роста мужчина с крупной челюстью. Посеребренные сединой волосы зачесаны назад, словно он надел шлем воина Столетней войны. Сытый и спокойный. Рыцарь, сумевший повергнуть всех своих врагов — правосудие, человечность, равенство…
Так что же отослал Вампир экспресс-почтой на адрес Нелли Баржак 31 мая? Образец крови? Из-за которого специалистку по цитогенетике убили и пожрали? И еще. Зачем Тэн звонил этому человеку в воскресенье, 9 июня? Почему в тот же самый день с ним связался Антуан Феро? Что было известно Эдуардо Мансарене об убийствах и о том, кто их совершил? Что связывало его с Хоакином?
Жанна свернула пленки, погасила экран и поблагодарила заведующего архивом. Звонить в «Плазма Инк.» она больше не стала. Решила пойти туда сама. И встретиться с Вампиром лицом к лицу.
40
Банк крови. Первый в стране.
Здание «Плазма Инк.», расположенное в барио Батаола-Сур, представляло собой настоящий бункер — куда более надежный и охраняемый лучше, чем Дворец правосудия. Поверх монолитного забора щетинилась колючками, острыми, как лезвие бритвы, проволока; охранники, занимавшие каптерку, отнюдь не выглядели сонными.
Чтобы проникнуть в эту крепость, Жанна предъявила свой паспорт. Никаких проблем. Может, она донор-доброволец? Ее пропустили, и она прошла в просторный холл, обустроенный как принято во всех странах с жарким климатом. Плиточный пол. Жалюзи на окнах. Под потолком — вентиляторы. Перед несколькими окошками стояли в очереди доноры. Другие вяло лежали на скамьях, расставленных рядами, как в церкви, и вполглаза смотрели телевизор. Никаких медсестер, никаких белых халатов. Зато запах эфира, шибавший в нос так, что кружилась голова. В глубине слышалось стрекотание компьютерных клавиатур, задававшее зловещий ритм пляске смерти.
Жанна почувствовала дурноту. Духота. Вонь. Разница во времени. От всего этого ее замутило. Она заметила невысокую женщину, которая показалась ей симпатичной. Лет пятидесяти, в клетчатом халате. Плоское, как у китаянки, лицо, раскосые глаза за очками с толстыми стеклами. Под мышкой — папка с бумагами, придававшая ей начальственный вид. Во всяком случае, она явно старалась производить такое впечатление.
— Роr favor, señiora…
Не вдаваясь в объяснения, Жанна просто спросила, где и как может встретиться с Эдуардо Мансареной. Китаянка широко улыбнулась и ответила, что «господина директора пока нет». Он появится позже. Или будет завтра. Женщина лгала. Сегодня Мансарена уже не придет — в шестом часу вечера? У Жанны зародилась уверенность, что он не показывался на работе по меньшей мере несколько дней…