Татьяна Просецкая Завтрак на траве
Солнце светило так, что даже сквозь стекла чувствовалось, какое оно горячее. Окна были чисто вымыты. Потоки света заливали палату, превращая желтый линолеум в золотисто-янтарный. Яркими пятнами среди больничной белизны выделялись оранжевые квадраты одеял и зелень вельветового халатика, переброшенного через спинку высокой, на колесиках, кровати.
Широкая рама окна была заполнена светлым полотном неба. Его голубизну четко пересекали ветки. В распахнутую форточку врывался запах влажной земли, разогретого дерева, набухших почек.
Закрыв глаза, Вера слушала птичий гомон, голоса людей, шум далеких машин. Прошло много месяцев с того дня, как ее положили в клинику, где оперируют сложные пороки сердца, вшивают искусственные клапаны, заменяют сосуды.
В коридоре шла обычная жизнь: одних везли в операционные, других переводили из реанимационного отделения в палаты, в перевязочные подвозили на каталках третьих, рядом сестра несла капельницу на высокой стойке, к которой был «привязан» больной. Счастливцы шли сами. Они передвигались слабыми, неуверенными шагами, странно наклонив голову, — тянул шов на груди, и поднимать подбородок было еще больно. Правда, это зависело и от характера, иные, несмотря на боль, держали голову высоко, но все равно их выдавала походка, осторожная, как будто они боялись что-то расплескать в себе.
Уютно и спокойно по вечерам в холле. Слышна из транзистора тихая музыка, кто-то пишет письмо или читает в кресле под торшером, молодые ребята рассказывают девушкам смешные истории — жизнь как жизнь, как в санатории! Но есть в выражении лиц, в настроении широкий водораздел: одни уже прошли тяжкий путь сомнений, страха, боли и радости от наступившего облегчения, другим его предстоит пройти.
Земцова Вера болела с детства. Школу ей пришлось заканчивать дома. Ее мама, Наталия Антоновна, преподававшая литературу и историю в старших классах, готовила дочь к экзаменам на аттестат зрелости. По другим предметам Вере помогали мамины коллеги и ребята, с которыми девушка училась до девятого класса, пока могла ходить в школу. Все последующие годы Вера чаще всего проводила в больницах, но и это уже не помогало. Наконец она решилась на операцию, которая была необходима «по жизненным показаниям», другими словами, жить без хирургического вмешательства она больше не могла.
Каждый врачебный осмотр превращался для Веры в мучение или восторженную радость, в соответствии с тем, что она «прочитывала» на лицах хирургов. Болезненная мнительность заставляла беспрерывно анализировать слова и интонации, находить в них скрытый, угрожающий смысл, и тогда ее охватывала безнадежность, она становилась подавленной и молчаливой. Но в следующий обход, вглядываясь в глаза палатных хирургов, она замечала ободрительное сочувствие, улыбку, и на душе светлело, вспыхивала надежда, хотелось, чтобы поскорее уж все решилось, скорее бы прошла операция! А ее лечили, наблюдали за характером, выясняли резервы воли, стойкости и жизнелюбия, от которых зависит хороший результат не меньше, чем от умения врачей.
За окнами был сад. Вера смотрела на кроны деревьев и думала, что они вот-вот начнут желтеть. Днями солнце припекало еще очень сильно, от него закрывались шторами. В открытое окно залетел толстый полусонный шмель и сразу примолк, затерялся в мягких шелковых складках. Но больничный воздух и белизна ему не понравились, протестующе жужжа, он вылетел в душистую зелень и голубизну. Часами Вера следила за изменяющимися оттенками неба и густой, подсвеченной солнцем, колеблющейся массой листьев. Наверное, это похоже на море, когда лучи падают на зеленые волны, думала она.
Моря Вера никогда не видела, но в глубине души надеялась выздороветь и обязательно поехать к морю, в жар керченских степей. Она постепенно привыкала к хирургам, ждала профессорских обходов, привязывалась к сестрам и нянечкам. Вверилась им, убедилась, что здесь относятся с величайшим вниманием к каждому человеку, с громадной ответственностью — к каждой судьбе. Оказалось, что за быстрой четкостью движений, скупой речью, за жестко накрахмаленными халатами — не супермены, для которых больные — опытный материал, а нормальные люди с живым сердцем, кровью, нервами, часто сами не очень здоровые. Они жестоко выматывались к вечеру, особенно после сложных операций, и тогда долго сидели в ординаторской, беспрерывно курили, переставляя на доске шахматы, словно не могли заставить себя встать, переодеться, поехать домой. Говорили о посторонних вещах, прислушиваясь к звукам в коридоре, вопросительно вскидывая глаза на входившую сестру — не принесла ли тревожную весть, с опаской посматривали на внутренний телефон — не позвонят ли из реанимации?
Жизнь в клинике была сконцентрирована. В другом месте понадобились бы годы и годы, чтобы так обнаружился весь человек — благородство и эгоизм, мужество и трусость, нелепое, печальное, смешное — все, что водится в людях, раскрывалось здесь быстро.
Свободного времени у больных много.
Проворно снуют худощавые пальцы, ловко сворачивая белую марлю в салфетки, которые сотнями нужны ежедневно в процедурных. Рано утром сестры отнесут их в автоклавы. И довольны женщины — вот и внесли свою долю в общее дело, и время проходит незаметно.
— Адити сегодня как?
— Пришла в себя, говорят. Бульон принесли. Она не ест — мясной, по ихней религии не имеет права!
— Кто это — Адити? Имя какое красивое!
— Индианка. Очень тяжелая была, все время на капельницах, еле вытащили ее из буддийского рая, и вот — на тебе! От куриного мяса отказывается, ей сейчас оно во как нужно!
— Она по-русски совсем не понимает, только одно слово говорит «больно»!
— Как с ней тогда разговаривают?
— По-английски врачи говорят, здесь много иностранцев стажируется. Из детского отделения индиец доктор Шокти приходит, бенгали, что ли, их язык называется, он тоже ее уговаривал, что мясо нужно, иначе грудина плохо будет срастаться…
— Надо же, только «больно» запомнила… такая нежная, красивая, голос — тоненький, как у птички…
— Если она никогда раньше мяса не ела, зачем ей про курицу сказали, съела бы и не узнала!
— Куриная нога в бульоне плавала, как не узнать! Вот что значит — вера, помирать будет, а не согрешит!
— Уговорят, у нее дома двое ребятишек дожидаются, муж приезжал, аж голубой от волнения за нее, в Красном Кресте работает, автобус водит…
Несколько дней Адити была центром внимания. Из холодильника несли самое вкусное и отсылали с сестрами в реанимацию, искренне радовались, когда Адити перестала отказываться от бульона, а вместо гранатового сока согласилась пить брусничный. Забылось, как по утрам, расчесываясь, индианка смазывала густые черные волосы кокосовым маслом, чем очень мучила соседок по палате. Кислородное голодание делает здешних больных чувствительными к малейшим запахам. Адити острый аромат масла казался лучшим на свете. Ей пытались объяснить, что другие от него задыхаются, она недоумевала: как это может быть, жестами показывала, что оно полезное, какие от него блестящие и душистые волосы, предлагала попробовать — хоть смейся, хоть плачь!
В палате их было пятеро: Этери, Милена, Адити, Марыля и Вера.
Этери Харадзе уже оперировали здесь три года назад. Ей стало настолько хорошо, что она вернулась на работу — техническим переводчиком в научно-исследовательский институт. Этери очень хотела иметь ребенка, решилась родить, но роды были неудачные, ребенок погиб, а с мужем начались ссоры, потом развод, и Этери свалилась. Ей предложили повторить операцию.
Невысокая, полноватая, с сумрачными глазами и пушистой челкой, Этери не была красавицей, но от ее низкого голоса, плавных движений становилось хорошо и спокойно. Меж индианкой и остальными женщинами она была посредницей и переводчицей. Болгарку Милену понять не составляло труда, она разговаривала на русско-болгарско-украинской смеси, и звучало это очень славно, ее певучий, немного неуклюжий выговор женщины незло передразнивали. Милена первая хохотала, когда путала русские пословицы с болгарскими и получалась смешная нелепица. В общем, женщины понимали друг друга. Любопытные, они узнавали вещи, непривычные, непонятные вначале.
Этери не была старше всех, но как-то получалось само собой, что она опекала Адити и Веру. Мать Веры, Наталия Антоновна, растроганная отношением к дочери, принесла альбом с красочными репродукциями дагестанской чеканки и старинных серебряных украшений. Утром Вера подарила альбом Этери и поцеловала ее. Адити, увидев это, зажмурилась, закрыла лицо руками в блестящих витых браслетах, запричитала что-то жалобно-укоряющее. С трудом поняли, что Адити сетует на бесстыдство таких молодых симпатичных женщин! Любой поцелуй на людях был для нее грехом!
В однообразной больничной жизни посещения гостей были праздником и развлечением. Особенно много их приезжало к Этери. Родственники ее жили чуть не по всей Грузии. Чаще других приходили в палату двоюродные братья Этери, четыре стройных чернооких красавца.
Молодцы одевались в кримпленовые финские костюмы, но казалось, что талии их перетянуты наборными поясами с насечкой, рука опиралась на бедро, где висел в ножнах дорогой, лакской работы кинжал, тонкие черкески обтягивали прямые, атлетические тела. Бурки, как водится, они сбросили в угол — только такими воспринимала их Вера!
В палате не переводились дыни и терпкая травка, слышалась горская речь, мелькали гибкие, почти как у Адити, кисти рук Этери, которыми она могла рассказать обо всем, так выразительны были ее жесты! Из коридора, делая незаинтересованное лицо, заглядывал кто-нибудь из девочек. Остальные поджидали за дверью. Реснички их были тщательно подкрашены.
Экипировка больничных модниц была та же, что во время дежурств самых красивых докторов: неприступного Антонио Лопеса из Кубинской Республики и Павла Владимировича Граева из Хабаровска, о котором говорили, что он плавал вместо Сенкевича в какую-то «ужасно опасную экспедицию».
Но все это было раньше, сейчас существовала одна тема: как дела в реанимации и когда переведут в свои палаты Адити и Игоря Логинова из двести тридцатой палаты.
Бывший мастер спорта по стрельбе из лука, неженатый, с загадочным взглядом, Игорь обращал на себя внимание. Женщины заботились о нем и выполняли его капризы, словно был это не тридцатилетний мужчина, а мальчик-сирота. Ироничный и грустный, он уверял всех, что операция не поможет, намекал на подслушанный якобы в ординаторской разговор и боялся настолько, что дважды отодвигали решающий день, потому что у него появлялся отек легкого. Мужчины считали его просто трусом, а женщины говорили о предчувствиях и жалели его. Высокий и тоненький, с огромными синими глазами и неожиданно жестковатой улыбкой, с рискованными вольными речами, он вызывал у женской части населения противоречивые чувства. Многие прикидывали возможность заботиться о нем и в будущем.
Вера как-то засмотрелась на него в холле, когда он играл в шахматы. Игорь, почувствовав взгляд, поднял голову и в упор уставился на девушку. В его глазах она увидела удивление, снисходительную жалость, насмешку. Она сжалась, показалась себе еще более некрасивой и больной, успокаивая дыхание, посидела немного, пошла в палату, легла лицом к стене. В очередной раз Вера уговаривала себя, что, помимо любви и нежности, есть в жизни много прекрасных вещей, что раз и навсегда необходимо смириться с недоступностью этого, иначе обиды и боль превратят ее в злую, мстительную старую деву.
…Деревья полыхали буйными, как пламя костра, красками, когда внезапно выпал снег. Ветра не было, медленно и отвесно падали хлопья, приглушая и скрадывая непокорство осени, не желавшей уступать зиме. В рамке окна, как в волшебном театре, игралось вечно изменчивое и постоянно повторяющееся действо.
Вскоре занавес снегопада исчез. Солнце осветило оранжево-багряные листья и на них островки первого, сияющего чистотой снега…
Вера часто приходила в детское отделение. Комната для игр была просторной и светлой, вьюн-виноград закрывал стены глянцевыми, похожими на сердечки, листьями. Лимоны и мирты, еще какие-то неизвестные ей кустарники превращали помещение в небольшой зимний сад, наполненный щебетом двух изумрудных попугаев. На расписных хохломских столиках лежали книжки, пластмассовые машины, куклы с глазами сказочных принцесс. Игрушек было много, потому что, выписываясь, дети оставляли принесенные из дома мячи, кубики, любимых по мультфильмам зверушек. Как отличались здешние ребята от своих здоровых сверстников «на воле»! Худенькие, с синеватыми лицами, не очень подвижные и очень серьезные. Если они смеялись, а рассмешить их было нетрудно, особенно тех, кто благополучно пережил операцию, восторг и радость доводили буквально до усталости, до изнеможения, мало еще было силенок!
Вера читала «Хаджи-Мурата» и тайком наблюдала девочек, баюкающих лохматого, коричневого мишку. Слушая тихий, без споров разговор, она с изумлением поняла, что выстриженный ворс на груди медведя и проведенная красным карандашом черта — след от операции на сердце!
Пробегали по коридору сестры из грудничкового отделения, прижимая сильными, молодыми руками слабое тельце, прикрытое пушистым одеялом. Вера провожала глазами стройные фигурки — щегольские, накрахмаленные и отглаженные до стеклянного блеска шапочки, голубые, в обтяжку халаты, крепкие загорелые ножки, стучавшие высокими каблуками летних туфелек. До чего же красивы и женственны работающие в клиниках лаборантки и сестры! Может, по контрасту с усталыми лицами больных женщин, одетых в широкие халаты и теплые толстые носки. Обитательницы разных миров!.. Недостижимый мир здоровья, где можно бегать по лесу, загорать, играя в волейбол на песчаном берегу, долго плавать, пропуская сквозь ладони зеленоватую воду.
Вере все время хотелось пить. Вода в запотевшем тонком стакане, бегущая ручьем из родника, и просто холодная струя из водопроводного крана снились по ночам. Пить она имела право не больше двух-трех стаканов в день, иначе задыхалась даже сидя, и спать приходилось в этом же положении. Вера старалась не надоедать вопросами: «Когда меня будут оперировать? Кто будет вшивать клапаны? Неужели заменят все три?»
…Адити и Милена уже уехали домой. У Адити все было хорошо, а Милене посоветовали подождать с операцией года два, не было большой срочности. Они оставили свои адреса, наказали писать им и распрощались с загрустившей Верой. Кровать напротив стояла пустой. В начале января Этери увезли на операцию и больше Вера ее не видела. Все знающие больные говорили, что мышца сердца была у Этери как папиросная бумага и прорывалась от прикосновения иглы, а клапан отторгался. Как не хватало теперь этой женщины! Ее гортанного говора, ее невеселых глаз и доброты, которой она окружала каждого, кто был слабее. Несколько дней Вера не могла есть, ночью стонала и металась, ей снилось, что за окнами, меж замерзших до звонкости деревьев, ходит Этери в легком халатике, с красными воздушными шариками в руках, а ресницы и челка ее покрыты инеем…
Днями за окнами было сумрачно, солнце казалось маленьким и тусклым, его окутывали дымные облака. Сад согнулся под снегом. Паст был испещрен звездочками птичьих следов. Темнела проложенная кем-то лыжня, она исчезала в дальней аллее. По дорожкам ходили с воспитательницей малыши, у них был час прогулки.
Вера никогда раньше не покупала зимой ни гвоздик, ни роз, считала непозволительной роскошью. А в эти месяцы она попросила приносить ей цветы. А Наталия Антоновна покупала чаще всего один цветок, но самый красивый. Иногда это были нарциссы, похожие на желтых мотыльков, иногда розовые или синие гиацинты. Лидочка из биохимической лаборатории отдала ей стеклянный невысокий цилиндр с делениями, он вполне заменил вазу. Вера обвила зеленую змейку традесканции вокруг узловатой ветки лиственницы, подрезала стебель маленькой белой хризантемы — и все вместе поставила в воду. Теперь у нее был сад на тумбочке в изголовье. Стоило немного повернуть голову, и она видела белый округлый цветок — луну среди темных ветвей и листьев.
Вера смотрела, как Наталия Антоновна перестилала постель, выгружала из пакета яблоки, складывала стойкой принесенные журналы.
— Мама, я придумала стихи… только плохие…
— С размером у тебя всегда было плоховато. Те, которые ты в четвертом классе записала в тетрадку, — Вовка соседский стянул и прочитал, не помнишь? Вовку ты отлупила, а тетрадку разорвала, на том и кончилось твое творчество.
— Пережить бы операцию! Я придумала бы такие стихи… Стихи — это стихия, они обрушиваются лавиной от счастья. Да?
— Почему же, и наоборот не реже бывало… вот это, например, лермонтовское:
— Чувствуешь? Горькая поэзия, но какая величественная!
Вера, считавшая, что ей ни в чем не повезло в жизни, одно знала твердо, мать ей подарена судьбой взамен того, что было отнято! Они чувствовали одинаково, как суставчики одной руки, как ветки одного дерева…
Назначили день операции Марыли. Накануне приехала ее мама, тетя Пана, говорливая и подвижная пятидесятилетняя женщина, с румяным лицом, толстыми косами; с Марылей будто сестры, только одна постарше да покрепче. В день, когда Марылю повезли в операционную, тетя Пана мыть полы в палате не дала, сказала:
— Примета плохая, да и чистенько у вас, вчера вечером терли!
Санитарку тетю Дарью уговаривать долго не пришлось, вон их сколько по коридору, палат-то, а она не молоденькая, еще в госпиталях после войны хожалкой служила. Тетя Пана и тетя Дарья быстро поладили, к вечеру подругами стали, из реанимации тетя Дарья весть принесла, что Марыля в полном порядке, боржоми попросила. Операция у нее несложная была, вовремя сделали, самый маленький клапан поставили — аортальный.