— Примета плохая, да и чистенько у вас, вчера вечером терли!
Санитарку тетю Дарью уговаривать долго не пришлось, вон их сколько по коридору, палат-то, а она не молоденькая, еще в госпиталях после войны хожалкой служила. Тетя Пана и тетя Дарья быстро поладили, к вечеру подругами стали, из реанимации тетя Дарья весть принесла, что Марыля в полном порядке, боржоми попросила. Операция у нее несложная была, вовремя сделали, самый маленький клапан поставили — аортальный.
— Стало быть, с погремушкой теперь жить будет! — вздохнула тетя Пана. — И откуда эта напасть ревматическая на молодую-то девку!
— У нас тут молодые больше и лежат, болезнь такая, молодых метит. Маняшеньку дня через два в палату вернут, Пана Тихоновна!
Тетя Дарья, намотав мокрую тряпку на щетку, зашла в сто восемьдесят первую и сообщила бюллетень состояния здоровья Марыли Селкович.
Ее привезли из реанимации два молодых парня, одни вез каталку, другой придерживал бутылку с раствором над капельницей. Перенесли с каталки на постель, приготовленную тетей Паной, отметили что-то в блокноте и сдали с рук на руки палатной и процедурной сестрам. Те захлопотали вокруг.
— Мусенька, милая, что-нибудь хочешь?
Вера с волнением смотрела на побледневшую Марылю, на прикушенную нижнюю губу, видно, трубкой от аппарата поранили немного, господи, какая ерунда! Как хорошо, что она уже здесь! Только смотрит, будто что-то вспоминает, далеко еще отсюда Марыля!
— Что тебе дать, доченька?
Тетя Пана вытирала глаза полотенцем и все старалась, чтоб не увидела Марыля ее слез.
— Радио включите, — попросила Марыля севшим хриплым голосом — связкам тоже досталось от дыхательного аппарата.
Рядом с девушкой положили наушники, и она потянулась вся к песне. По щекам катились слезы, а глаза сияли и жаловались на все, что пришлось пережить. Но со слезами уходили горечь и обида. Марыля плакала, как ребенок, испытавший страх и знавший, что все плохое кончилось и сейчас ее пожалеют и утешат.
Тетя Пана наполнила палату хозяйственными хлопотами, разговорами, уютом и запахами деревенских угощений. Она принесла кипятильник:
— Не набегаешься на кухню чайник подогревать, пускай свой будет!
Достала из корзины эмалированный бидон, полный липового меда, будто из сот только что откачали, даже пчелиное крылышко поверху плавало. Из аккуратной белой тряпочки появилось розоватое сало своего посола — кабанчика к рождеству закололи, — все для тебя, доченька, только поправляйся! Марыля, девушка крепкая, неизболевшаяся, поднялась быстро, капельница только две недели стояла, уже на посиделки выходила Марыля в холл, про Игоря спросить, — приезжал ли, нет из санатория?
Земцову назначили оперировать на вторник.
Ночами не спалось. Она поднималась в лифте на последний, десятый, этаж, в то крыло, куда больные не допускаются. Да никому и не приходило в голову туда ходить. Здесь располагались деловые лекторские комнаты, демонстрационные, торжественным холодом дышал конференц-зал. На стенах — сообщения об очередной защите диссертации, приказы заведующих отделениями, списки лекторов, темы конференций. Здесь же висели листки с непонятным поначалу заголовком: «Результат секции».
Она вчитывалась в специальные термины и понимала только диагнозы.
Позже она узнала, что означает слова «летальный исход» — и тогда уже можно было догадаться, — на листке напечатан результат вскрытия тех, кого постиг «летальный исход», кто умер, несмотря на искусно проведенную операцию… Странное слово — «летальный»… воздушный шарик в руках Этери!
Вера входила в комнату, где стояли столы и ученическая доска, строго поблескивали никелем аппараты, на окнах висели темные шторы. Она задергивала их, плотно закрывала дверь и только тогда включала свет. Садилась, раскрывала Рея Брэдбери или Артура Кларка, и все происходившее с ней в последние месяцы начинало казаться нормальным — нормальной фантастикой! Окружающий мир и смысл слов «летальный исход» теряли реальное значение, дышать становилось легче. Она читала часа три, потом глаза уставали. Вера гасила свет, тихо выскальзывала, стараясь, чтобы не заметили ночные сестры и не лишили убежища и нужного сейчас одиночества.
Шла по длинному полуосвещенному коридору, подходила к операционным, смотрела на большие, как стеклянные ворота, двери. За ними, в просторном, белом от кафеля, затемненном сейчас помещении, всю ночь горели синие бактерицидные лампы… Темнота, тишина, толстое стекло, а за ними две сине-лиловые светящиеся луны — это было похоже на научно-фантастические романы, какие она читала целыми днями: межзвездные станции, неведомые миры, далекие планеты… такой взгляд тоже помогал отвлечься от неизбежного. И настраивал на неизбежное…
За этими стеклами с утра начнется каждодневная работа десятков людей. Скоро и ей раскроют грудную клетку, обнажат сердце, уберут негодный клапан, вошьют вместо него «корзиночку» из металла и пластика, и сердце начнет сокращаться ритмично, перегоняя кровь по отдохнувшим сосудам, и можно будет вдохнуть глубоко-глубоко и испытать, наконец, чувство покоя! Сердце станет работать хорошо, но со странным механическим звуком, похожим на стук целлулоидного теннисного шарика, — как у Марыли и Адити.
За день до операции она была беспокойна. Попросила Наталию Антоновну:
— Если что случится плохое, дай слово в отделение не приходить, не плакать здесь. Сама видишь, все возможное делают, но смотреть в глаза матери — этому ты их не подвергай, поняла?
Наталия Антоновна обещала, и Вера знала, что в любом случае мать свое обещание выполнит.
Ночью, несмотря на снотворное, никак не могла уснуть. Вызвали дежурного врача. Он посмотрел на ее лихорадочно горевшие щеки, расширенные волнением зрачки, спросил:
— Так вы завтра хотите оперироваться, не раздумали?
— Конечно, нет! Но я не могу заснуть, я, наверное, очень боюсь, только не чувствую этого, просто не засыпается!
Он кивнул головой, вышел, что-то тихо говоря сестре. Через минуту она подошла со шприцем, ласково сказала:
— Давай-ка, Верочка, уколемся, и ты поспишь хорошенько, тебе сейчас это нужно!
Сестра ушла, погасив лампу. Под тяжелеющими веками всплыло лицо мамы. Она вспомнила, как та сказала, уходя вечером:
— Не бойся, все должно быть хорошо, ты у меня сильная.
И Вера будто упала в темноту.
«…Меня сегодня будут оперировать, скоро утро!»
Вера попыталась открыть глаза — они не открывались, попыталась двинуться — не получилось. Со страхом обнаружила, что не делает вдохов, совсем не дышит! Но недостаток воздуха не ощущался, в нем не было нужды. Происходило что-то непонятное, и это пугало:
«Мне сделали укол, я заснула почти в ту же минуту. Но сейчас ведь я не сплю, почему не чувствую ни дыхания, ни тела?»
С усилием Вера старалась сбросить оцепенение, вырваться из темной глухой тишины, паника все нарастала. Вдруг она услышала незнакомый голос и поняла: «Меня прооперировали! Уже все!» Но вновь захлестнула темнота, и отключилось сознание. Через какое-то время оно коснулось ее самым краешком, она услышала, как сквозь вату, настойчиво пробивавшийся голос:
— Открой глаза, Вера, просыпайся! Проснись, Вера!
Голос снова поглотила тишина. Когда она пришла в себя в следующий раз, голосов было несколько:
— Эмболия? Почему вы решили?
— Как-то странно заваливается набок…
— Посмотрим…
Она почувствовала, как кто-то трогает ей веки, рассматривает зрачки, несильно укалывает в палец. Но ни пошевелиться, ни взглянуть не могла, работал как будто только мозг. То, что она услышала, было ужасным: эмболия… тромб… ведь это паралич! Жить, но не двигаться! Но я же слышу, все понимаю — не может быть, чтобы был поражен эмболией мозг!.. Но Пастер, кажется, даже сделал открытие, а половина мозга была у него парализована. Так хорошо все помню — не может, не должно у меня быть эмболии, не хочу!..
Она приходила в себя на короткое время, но эти моменты все удлинялись. Наконец, она почувствовала свои руки, ноги, они затекли и ныли. Врач по лечебной гимнастике, Галина Александровна, предупреждала, чтобы в реанимации не раскисали, работали мышцами, помогали врачам.
«Ладно, буду работать, восстанавливать кровообращение!»
Но гимнастику пришлось прекратить, это вызвало панику:
— Судороги! Непонятно… Хотели экстубировать, пора бы… Что это с ней?
Ах, как хочется сказать:
«Да нет у меня никаких судорог! Ноги затекли, работаю, как велела Галина Александровна. Почему же я не могу говорить? — Интубация!.. За меня дышит аппарат, через горло проходит трубка, я — интубирована, а когда экстубируют, аппарат отключают, уберут трубку, и буду дышать сама…»
Вокруг шла обычная работа: меняли растворы в капельницах, проверяли уровень кислорода, подключали электростимуляторы.
В один из дней этой недели Вера открыла глаза, но шаткое сознание норовило соскользнуть, в бред, в кошмар, и тогда казалось, что засасывает зеленая тина. Смутно видела людей в белом, понимала, что они помогают удержаться на поверхности, но помещение, в котором находилась, почему-то все время меняло очертания и размеры. Становилось то длинным, как коридор, который терялся в темноте, то круглой комнатой, залитой оранжевым светом; появлялись бесконечные полотнища, белые занавесы, и сквозь них было не пробиться; стойка капельницы то вырастала высоко над головой, то ныряла вниз. Но все время она слышала рядом голос, который держал ее, как на гребне волны, на поверхности сознания.
Она его даже не слышала, а ощущала всем существом, и ей хотелось плакать от благодарности и невозможности объяснить — чем он был для нее сейчас!
Помимо боли, бреда, полной разобранности «на винтики», почти распада, она запомнила, что были в те дни моменты острого счастья полноты бытия! Никогда прежде связь с людьми не была столь абсолютной.
С тех пор все свои взаимоотношения она станет измерять этой меркой, и если окажутся ниже, мельче, хитрее — станет рвать их как ненужные и фальшивые.
Однажды ночью пришла в себя, с удивлением слушая метрономный громкий стук, и потрясенно вдруг поняла, что это стучит ее новое сердце! Оно было подключено к динамику, чтобы дежурившие врачи могли ежеминутно контролировать работу вшитого клапана. Иногда ритм нарушался, но быстро выравнивался, и звук его был похож на стук пластмассового шарика о теннисный стол. Ее ударила необратимость происшедшего, мысль, что теперь этот звук будет всегда с ней, всю ее жизнь, но нарастало новое чувство — ликования: «Я живу! Буду жить!»
Подошел дежуривший сегодня Павел Владимирович и сказал:
— У вас все хорошо, все идет как надо!
Ей хотелось смеяться, расспрашивать, рассказывать, но рядом шла работа, и было много больных, находившихся еще по ту сторону сознания, на тоненькой грани между жизнью и смертью.
Эти дни запомнились очень ярко. Было трудно, больно, но не страшно: она не одна, люди, которым вверилась беззаветно, не подвели, выдержали, вынесли, спасли!
Начались недели выздоровления — тяжелые и ответственные, как считают врачи, когда возможны всякие осложнения и выходить больного не легче, чем выполнить сложную операцию.
Самыми неприятными были процедуры, с электроотсосом: в легких скопилась жидкость, ее убирали машиной, казалось, что железная птица бьет клювом в открытое горло, жидкость отсасывалась, но было невыносимо больно.
Вскоре вернули в палату, в которой провела она много месяцев, встретила Новый год и свой день рождения, а теперь можно было отмечать два дня рождения, как часто делают люди, перенесшие тяжелые операции или чудом оставшиеся в живых.
Вере до праздников было еще далеко, держалась температура, и ее сбивали сильными антибиотиками; с трудом, почти плача, разрабатывала она отвыкшие от работы легкие, долго работал дыхательный аппарат, и они спались. Во сне Вера резко вздрагивала, как от электрического разряда, а проснувшись, боялась, что от этого толчка отсоединилась капельница. Бывало, что и отсоединялась, и кровь начинала пропитывать простыни и пододеяльник. Днем хорошо — заметишь сразу, а ночами уже знала: если очень хочется спать — значит, опасность, значит, вылетела, и обильной струей льется кровь — подключичная венка не тоненькая! Нажимала на звонок, вспыхивала над входом лампочка, и ночная сестра, у которой в каждой палате по нескольку человек с капельницами, бежала на сигнал бедствия.
Миновали и эти дни. Все время хотелось есть, она отвыкла от такого ощущения за годы болезни. Тянулась выглянуть в окно — легла в клинику летом, а сейчас видно весеннее небо, может быть, время проигрывалось наоборот? Опять фантастика! Нет, время бежало вперед, прошел почти год! За окнами разбойничали синицы. Уехавшая в санаторий Марыля оставила на карнизе тряпицу с салом, ох, какие свалки устраивали воробьи с синицами из-за этого лакомства! Пух летел!
Небо становилось светлее, но облаков еще не было, не плыли пока белые барашки. В полдень было слышно, как падают подтаявшие сосульки, потемневший снег осел под влажным сильным ветром, приносящим запахи близкой весны.
Однажды Вера взяла подставку капельницы в руки и подошла к зеркалу. Смотрела и не узнавала себя: ничего не осталось от того обреченного лица с болезненными, яркими пятнами на впалых щеках. Лицо казалось юным, округлившимся, с хорошим легким румянцем… Как тяготила капельница! Хотелось пройти по коридору, навестить в соседних палатах «побратимов», тех, кого оперировали в тот же день, но другие бригады врачей. Хотелось со всеми поздороваться, заглянуть в процедурную и поцеловать сестру Леночку. В коридоре, между тем, заметно изменился состав, меньше стало знакомых, многих выписали, другие в реанимации, некоторых — никогда больше не встретить!.. От Этери ей остался тоненький серебряный браслет.
Из санатория пришло письмо: «Верочка! Дружная ты моя сопалатница, желаю тебе от всей души на всю жизнь бодрости, счастья, успешно чтобы сбывались твои мечты, и позабыть о болезнях, а вспомнить о любви! С уважением, твоя подруга Марыля Селкович».
Во время утреннего обхода Вера решилась спросить у хирурга:
— Я буду бегать на лыжах, играть в волейбол?
Он мягко ответил:
— Вам проведена не радикальная операция, только облегчающая, — состояние не позволяло, но жить станет немного легче. Через несколько лет, очевидно, потребуется оперировать другой клапан, сейчас мы его только подштопали. Возможно, придется заменять. Не хотелось бы, но, если понадобится, заменим, а пока… живите!
Еще раз!
Она читала справки тех, кто выписывался. Везде были строки: «Операция проведена в условиях искусственного кровообращения». Это означало, что организм был охлажден, что пока хирурги вшивали клапан, подштопывали, проверяли, вместо сердца и легких работал аппарат — АИК.
И после всего человек способен вновь стать живым и горячим? По-прежнему будет чувствовать, и радоваться, и размышлять, и не бояться жизни со всеми ее неожиданностями, поражениями, болью и счастьем, за которое тоже нужно платить? Будет! И после повторных операций тоже!
Она, как на чудо, смотрела на тех, кто приезжал в клинику на проверку, на больных, прооперированных несколько лет назад. Трудно было поверить, что у этих жизнерадостных, подвижных людей в сердце протезы клапанов. Но протез есть протез, виден он или скрыт глубоко, и, конечно же, люди эти отличались от нормальных, практически здоровых людей, в жизни их было много тяжелых проблем, и, при видимости благополучия, они были очень «непрочны». Но ведь и у «нормальных», практически здоровых людей не меньше причин относиться друг к другу внимательнее и теплее — кто знает, что скрыто в сердце человека, оказавшегося, скажем, притиснутым к тебе в транспорте! Почему мы так спешим раздражаться, чувствовать себя ущемленными?!
Как трудно достается жизнь! Как размениваем мы минуты, и часы, и годы на пустое самоутверждение, ссоры, злость, суету!
Она сейчас почти не читала — не хотелось, думала — времени хватало. И, главное, больше не задыхалась, не приходилось ладонью придерживать шею, где раньше мучительно, до боли, пульсировала жилка.
Вера смотрела на мать и пыталась представить, чем были для нее эти месяцы, и день операции, и те, в какие они не виделись, — додумать и почувствовать до конца — не хватало мужества.
…В один апрельский день пришла и ее очередь снимать капельницу. Привезли в перевязочную, положили на стол. Лежать без подушки навзничь было неудобно. На минуту потерялось ощущение времени, что-то сместилось в сознании, не потому, что стало плохо, а просто наступила хорошая минута — еще один этап позади. Капельницу убрали, хирург, привычным движением подложив руку под голову, помог приподняться и на секунду отошел от стола. Она сидела, придерживая на груди простыню, в окно светило солнце, согревая плечи и лицо, ярко освещая белые халаты сестер. Стеклянные дверцы шкафов, инструменты, высокие окна сияли нестерпимым блеском, пахло эфиром.
В открытую форточку вливалось тепло, запах разогревшихся деревьев, оттаявшей земли. Небо было высоким и чистым, слышался щебет птиц. Какое-то ощущение или воспоминание пробивалось сквозь толщу прошедших больничных месяцев…
Что это? Где она видела женщину, сидящую в такой же позе, она чувствовала ее в себе, слушала ручей, шорох листвы и смотрела в сторону ее спокойными глазами — мир был таким, каким ему и надлежало быть: свежим, зеленым, летним! И она вспомнила: Эдуард Мане — «Завтрак на траве».
Это длилось не больше секунды, когда хирург повернулся и хотел что-то сказать, на лице его появилось удивительное выражение: перед ним был совсем другой человек, совершенно непохожий на то изболевшееся существо, которое поступило в клинику несколько месяцев назад…