Всеволод Бенигсен ПЗХФЧЩ!
ПЗХФЧЩ!
Стоял промозглый январь 1953 года. Писатель Левенбук поднял воротник драпового пальто, вышел из подъезда и направился к продуктовому магазину на углу. Ветер был несильный, но после пяти лет на Колыме Левенбук постоянно мерз и зиму переносил плохо. Проходя мимо газетного киоска, Левенбук притормозил. Затем, не вынимая рук из карманов, отточенными движениями пальцев отсчитал ровно двадцать копеек и протянул их киоскеру.
— «Правду», будьте любезны.
Киоскер протянул ему свежий номер «Правды». Но на улице Левенбук читать газету не стал — добежал сначала до магазина. Там, стоя в очереди к прилавку, он развернул шершавую газетную бумагу и заскользил глазами по заголовкам, но ничего интересного не обнаружил — «Трудовые успехи тракторостроителей», «Переустройство оросительных систем», «Текстильная промышленность Китая». Потом от нечего делать стал читать передовицу: «Внутрипартийная демократия есть не только боевитость, помноженная на идейность, но и своевременное распознавание как правого уклонизма с левым оппортунизмом, умело прячущих свои мелкобуржуазные интересы за маской коллективизма, так и комчванства, прикрывающегося коммунистическим декретированием и премированным ударничеством, что позволяет нам бороться с любыми формами примиренчества, отщепенчества и пораженчества».
Ничего не поняв, Левенбук убрал газету обратно в карман и стал терпеливо ждать своей очереди.
Сталин обвел цепким взглядом присутствующих и стал неторопливо приминать большим пальцем табак в трубке. При этом он исподлобья продолжал поглядывать на лица членов Президиума.
— Ну, что… товарищи? — сказал он после долгой паузы, пососав мундштук. — Я думаю… пора перейти к заключительной части нашего затянувшегося совещания. А именно к вопросу о космополитизме.
И, прищурившись, посмотрел на Маленкова, как бы предоставляя ему слово. Уловив этот взгляд, остальные, а именно: Берия, Булганин, Хрущев, Ворошилов, Каганович, а также новые члены Бюро Президиума ЦК КПСС Сабуров и Первухин, — тоже уставились на Маленкова. Даже стенографистка, сидевшая в углу, повернула голову в его сторону. Маленков, конечно, тут же попытался встать, но Сталин неожиданно махнул рукой, перебив это несостоявшееся телодвижение:
— Пока товарищ Маленков думает, начну я.
Маленков замер, оказавшись в крайне неудобном положении недовставшего-недосевшего. Что-то вроде застрявшего между этажами лифта. В итоге решил остаться стоять на полусогнутых. Сталин, однако, как будто нарочно проигнорировал эту мучительную позу Маленкова. Он снова пососал мундштук, а затем принялся ходить взад-вперед по кабинету.
— Я би хотэл обсудить вопрос расплодившегося в нашэм искусстве и нашэй науке космополитизма. Или, как называет это явление товарищ Маленков, безродный космополитизм. Вопрос актуальный… — Тут Сталин замер, выдержал паузу и, взмахнув вынутой изо рта трубкой, закончил:
— И живо трепещущий.
Это прилагательное он произнес с небольшой паузой посередине, то есть раздельно, как «живо» и «трепещущий». Этим он, видимо, подчеркивал тот факт, что безродные космополиты еще живы, но уже трепещут.
Тут Сталин возобновил свое движение, но молча, как будто потеряв нить рассуждения. В наступившей тишине раздавалось только мерное поскрипывание его кожаных сапог. Паузу пережидали кто как. Берия протер пенсне и уставился на упругие ляжки стенографистки. Хрущев промокнул носовым платком выступившую на лысине испарину. Ворошилов вперился взглядом в стену и сидел не шелохнувшись. Мучительнее всех переживал неожиданную задержку Маленков, который до сих пор стоял на полусогнутых ногах, словно человек, схваченный внезапным расстройством желудка, но превращенный жестоким богом в соляной столб. Лицо его побагровело, а ноги начала сводить судорога. То, что Сталин потерял мысль, никого уже не удивляло. Вождь был стар и болен и, несмотря на редкие вспышки энтузиазма, быстро уставал и все тяжелее переносил длинные совещания. Даже традиционный многочасовой «Отчетный доклад» на прошлом XIX съезде ВКП(б) — КПСС впервые прочитал не он, а Маленков. Вполне возможно, что несуразная и болезненная поза, в которой теперь оказался последний, была некоей проверкой со стороны жестокосердного Сталина — мол, а как насчет еще постоять? Маленков это чувствовал и держался. Однако пауза затянулась, силы были на исходе, и сведенные мышцы заставили Маленкова невольно застонать, вцепившись побелевшими пальцами в край стола. Стенографистка, уловив невнятные колебания воздуха, занесла пальцы над машинкой, но застыла, пытаясь понять, нужно ли заносить этот стон в стенограмму, и если да, то в каком виде — «а-а-а», «м-м-м» или, может, в виде ремарки «товарищ Маленков стонет». Но тут Сталин как будто очнулся и повернул голову.
— Товарищ Маленков хочэт что-то добавить?
Просияв от радости, Маленков мгновенно распрямился.
— Товарищ Сталин! У меня имеется несколько проектов решения вопроса о безродных космополитах. Надо заметить, что…
— Нэ понимаю, — искренне удивился Сталин, не дослушав. Потом сделал пару скрипучих шагов по натертому паркету и пожал плечами:
— Почэму товарища Маленкова не интересует мнение товарища Сталина или мнение других членов президиума по этому вопросу? Видимо, товарищ Маленков уже все знает и все решил без нас. А может, товарищ Маленков — английский шпион?
Маленков побледнел и испуганно пригнулся, вернувшись в позу на полусогнутых. Садиться ему вроде не разрешили, стоять, однако, тоже.
После слов про английского шпиона сидевшие по бокам от Маленкова Каганович и Ворошилов тут же отодвинулись от него, как от чумного. Берия наконец оторвался от созерцания ног стенографистки и перевел свой плотоядный взгляд на окаменевшее лицо «шпиона». Он сразу представил пухлого Маленкова на допросе и даже стал прикидывать, быстро ли тот признает себя английским шпионом или придется, например, зашивать ему в брюхо живую крысу. Видимо, прочитав эти мысли в задумчивом стеклянном взгляде Берии, Маленков еще больше сжался и даже как будто уменьшился в размерах.
— Хотя инициативность, — неожиданно продолжил Сталин, когда все уже мысленно похоронили Маленкова, — надо поддерживать. И с этой точки зрения… Маленкова можно и нужно понять.
Берия тут же потерял всякий интерес к реабилитированному. Каганович и Ворошилов снова придвинулись к опальному соратнику, который с облегчением опустился на стул. Кровь прилила к анемичному лицу Маленкова и радостно побежала по пересохшим от страха сосудам. На глазах у всех Сталин в очередной раз совершил чудо — чудо воскрешения из мертвых. С той лишь разницей, что сам же до этого и умертвил советского лазаря. Вернувшийся с того света Маленков как будто даже стал пухлее прежнего. Словно его на том свете хорошо покормили. Сталин очень любил этот фокус с умерщвлением и последующим воскрешением. Как бывший студент духовной семинарии, он прекрасно знал: ничто так не восхищает людей и не внушает им священный трепет, как умение контролировать процесс жизни и смерти, то есть самые непознанные (читай: божественные) области человеческого бытия. Он с довольной усмешкой запыхтел трубкой, разжигая потухший табак.
— Впрочем, если товарищу Маленкову по-прежнему интересно э-э-э… мое… мнение, то… ссссссс… ррррр… щщщщ… спрсс…
Тут даже невозмутимый Берия вздрогнул. Это было уже чересчур. Паузы и забывчивость можно было оправдать глубокой задумчивостью вождя, но вот эти странные звуки… Еще на прошлом совещании Сталин несколько раз выдал нечто подобное. Тогда все отнесли это на счет обычного переутомления. История, однако, повторялась.
«А Коба-то совсем плох», — подумал Берия и оживился, но виду не подал.
— Таким образом, э-э-э… щщщщ… спрссс…
Тут речевой аппарат Сталина совсем испортился и стал заедать, как поцарапанная граммофонная пластинка. Хотя все понимали, что именно с этого-то момента и будет сказано то, что должно стать итогом сегодняшнего совещания, программным заявлением мудрого вождя.
— Я считаю, что… что… безродных космополитов надо пзхфчщ… причем э-э-э-э… в кратчайшие сроки… Щывзщ даст результаты… грцбм… однако в перспективе… оцайц… будем… зцщкшх…
Тут уже почти у всех вытянулись лица. Сталин явно терял дар речи. Что делать с этим непонятным (и неприятным) набором звуков, никто не понимал. Переспрашивать было бы безумием. Просить разъяснить — тем более. Поправлять — упаси бог. Сталин еще какое-то время пошипел, словно зажигательная бомба, но через пару секунд, как ни странно, вновь обрел связность речи и закончил монолог следующими словами:
— Я думаю, такая дирэктива должна быть рассмотрена соответствующими органами. А возможно, поддержана нашэй прэссой. Как ви думаете, тауарищи?
Все отчаянно закивали головами.
— Я рад, что сумэл убэдить своих соратников в правильности своей позиции, — улыбнулся Сталин и вышел из кабинета.
Наступила гробовая тишина. Первым очнулся Маленков, который подскочил к стенографистке и потребовал немедленно расшифровать речь Сталина. Та испуганно подтянула пишущую машинку и быстро отстучала копию стенограммы. Маленков выдернул листок из машинки и положил его на стол для всеобщего обозрения. Члены Президиума приподнялись с мест и, шевеля губами, прочитали самый важный предпоследний абзац: «Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ, причем в кратчайшие сроки. Щывзщ даст результаты грцбм. Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх… Я думаю, такая директива должна быть немедленно рассмотрена соответствующими органами. А возможно, и поддержана нашей прессой».
После долгих споров и пререканий было решено печатать текст в неисправленном виде. Стенографистку, правда, на всякий случай арестовали.
На следующий день на стол главному редактору самой влиятельной советской газеты «Правда» Шепилову легла директива за номером 1853: написать разоблачительную передовицу о безродных космополитах, где в обязательном порядке должны быть процитированы следующие слова товарища Сталина: «Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ, причем в кратчайшие сроки. Щывзщ даст результаты грцбм. Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх!». Шепилов обычно два раза не переспрашивал, но, посидев час над этим бессвязным текстом, был вынужден связаться с Маленковым. Однако тот на вопрос о возможной оговорке сухо отрезал: «Товарищ Сталин оговорок не делает». Шепилов понял, что вопрос исчерпан и статью надо писать. Груз довольно тяжелый, если учесть, что просто космополитами тогда называли вообще всяких нехороших представителей интеллигенции, а безродными — исключительно евреев. А это значит, что в руках Шепилова была судьба ни много ни мало всех евреев Советского Союза. С одной стороны, казалось, что сталинская абракадабра носит негативный оттенок. Но с другой стороны — в словах Сталина не было никаких уничижительных прилагательных. Стало быть, невнятность формулировки давала возможность различных трактовок. Ясно было одно: с космополитами что-то надо делать «в кратчайшие сроки», но что именно? И тут уже Шепилову пришлось пустить в ход всю хитрость и смекалку, на которую он только был способен. То есть избежать любой конкретики и постараться держаться заданной Сталиным интонации маразма.
В частности, он сразу понял, что раз космополитов надо «пзхфчщ», то и статья тоже должна называться по-сталински, то есть «Пзхфчщ». Ибо это главное слово. Однако, что писать дальше, Шепилов не знал. Пришлось срочно вызывать заместителя. Увидев текст, тот не только не удивился поставленной задаче (хотя и изрядно перепугался), но и с ходу внес рациональное предложение: поставить в конце загадочного «пзхфчщ» (глагола?) восклицательный знак. Это, сказал он, придаст заголовку уверенности и весомости. Шепилову идея понравилась. В такой императивной форме многоликий «Пзхфчщ!» звучал как «Брысь!» или «Вон!», но не исключал возможности быть понятым как «Ура!» или, например, «Так держать!». Разобравшись с заголовком, руководители «Правды» быстро сочинили текст, который немедленно отослали для одобрения Маленкову. В ожидании ответа заместитель Шепилова отправился домой, чтобы собрать вещи: полотенце, носки, зубную щетку и все, что требуется для тюрьмы, — а сам Шепилов достал из сейфа пистолет и, положив его перед собой на стол (чтобы быстро застрелиться на случай ареста), сел ждать ответа из ЦК. Уже через час пришел заверенный Маленковым текст, в котором единственным исправлением было слово «апологеты», зачеркнутое и замененное более патриотическим «защитники». Шепилов убрал пистолет в сейф и позвонил заместителю, чтобы сказать, что все прошло как нельзя лучше. И уже на следующий день тиражом в несколько миллионов экземпляров в свет вышел очередной номер «Правды» с передовицей под хлестким названием «Пзхфчщ!». Смысл ее был невнятен и противоречив, насколько это было возможно, и состояла она в основном из классического набора различных советских ругательств, которые, однако, тут же сменялись мягкими и даже хвалебными формулировками. Кульминацией этого беспрецедентного шизофренического опуса был финальный пассаж.
«До недавнего времени космополиты чувствовали себя в СССР уверенно. Они подрывали веру советских людей в идеи коммунизма, дискредитировали советское искусство и науку антипатриотическими заявлениями и насаждали глубоко отвратительную для нашего общества философию космополитизма. Такие, с позволения сказать, ярые защитники безродного космополитизма, как искусствовед Федоров-Гуревич (Гуревич), драматург Штейн (Штерн), писатели Константинов (Кон), Забельский (Бельский), Цаплин (Цаппель), а также критики Деревянко (Баум) и Цветков (Блюм) не только позволяли себе призывать нашу творческую и научную интеллигенцию к отказу от патриотизма, но и имели наглость ездить за границу за государственный счет и там поливать грязью нашу Родину. В своем недавнем выступлении на экстренном совещании Президиума ЦК КПСС товарищ Сталин со всей большевистской прямотой охарактеризовал это явление следующим образом: “Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ! Причем в кратчайшие сроки!” Однако было бы политически неверно огульно обвинять всех “безродных космополитов”, не считаясь с их заслугами перед Родиной. Многие из них — честные и преданные коммунисты, верой и правдой служащие нашему обществу. Можем ли мы их бросить в беде, заклеймив уничижительным словосочетанием “безродный космополит”? И потому в той же речи товарищ Сталин подчеркнул, что подобная мера не может считаться адекватной, ибо необходимо все-таки протянуть руку помощи тем, кто увяз в гнилом болоте космополитизма. Он сказал следующее: “Щывзщ даст результаты грцбм! Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх!” Таким образом, товарищ Сталин недвусмысленно дал понять, что безродных космополитов надо не только “пзхфчщ!”, но и по возможности “оцайц”. И мы, в свою очередь, не можем не согласиться с этим мудрым решением великого продолжателя дела Ленина. Так пусть же всем, кто любит нашу Родину, оно послужит руководством к немедленному действию. Будем же зцщкшх! Пзхфчщ, космополиты!»
Сказать, что передовица «Правды» вызвала смятение в умах советской интеллигенции, значит ничего не сказать. Первым встрепенулся Эренбург, который по привычке тут же бросился писать письмо в защиту еврейской интеллигенции, однако вскоре остыл, ибо не очень понимал, от чего или от кого ее надо защищать. Сердцем он, конечно, чувствовал, что над интеллигентскими головами снова что-то сгустилось, но впервые не мог понять — было ли это «что-то» грозовой тучей или просто перистым облаком. В тот же день ему принесли коллективное письмо от писателей, в том числе и от тех, кто был упомянут в проклятой статье. Большинство подписантов были литераторами либо просто непечатающимися, либо полуопальными, либо находящимися на грани ареста. Письмо было очень коротким и состояло из прямой цитаты Сталина: «Щывзщ даст результаты грцбм! Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх!» И ниже — сорок четыре подписи. Эренбургу предлагалось стать сорок пятым. А буквально через час пришло другое коллективное письмо от писателей — членов СП, то есть успешных и лояльных режиму. Его планировалось опубликовать в следующем номере «Правды». Там тоже стояла цитата Сталина, но другая — «Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ! Причем в кратчайшие сроки!» А чуть ниже: «Полностью поддерживаем это решение товарища Сталина» и сто тридцать четыре подписи. Запутавшись в сталинских формулировках, Эренбург плюнул и подписал оба письма, не очень понимая, где в них противоречие. Пока он размышлял над тем, что все это значит и надо ли как-то реагировать, другой литератор, Константин Симонов, недолго думая и, что называется, по горячим следам написал два стихотворения.
Первое, предназначенное для печати, звучало грозно, явно требовало что-то сделать с безродными космополитами и заканчивалось так:
Второе же стихотворение было написано «по велению сердца» и явно не для чужих глаз. Об этом свидетельствовали и лирически-драматический тон стихотворения, и встречавшиеся там и сям «печальные глаза», «курчавые волосы» и прочие подозрительные атрибуты «пострадавшей нации», указывающие на некоторую симпатию к ней самого автора. Последние две строфы были наполнены явной горечью, хотя по смыслу были абсолютной белибердой.
То, что Симонов написал два как бы противоречащих друг другу стихотворения, а Эренбург подписал как бы два противоречащих друг другу письма, говорило не столько о беспринципности вышеупомянутых литераторов, сколько о старой болезни советской интеллигенции. Ибо раздваиваться в Советском Союзе приходилось всем. Кто-то мирился с этим как с неизбежностью и стремился сделать обе свои половинки одинаково полноценными и полнокровными. И даже получал от этого процесса некоторое мазохистское удовольствие. Кто-то же делал это нехотя, мучаясь, переживая и разваливаясь как личность в очень короткий срок.