В отчаянии Эрагон попытался — очень осторожно — установить с нею мысленную связь, следя за тем, чтоб даже намека на вторжение со стороны кого бы то ни было еще не почувствовать, но, к своему ужасу, наткнулся на некий странный и вроде бы даже мягкий барьер. Собственно, это был даже и не барьер, а нечто непонятное, давившее на его разум со всех сторон и, похоже, пытавшееся и разум его тоже заткнуть комком шерстяной ткани.
И его душу вновь охватила паника.
Его явно не опоили никаким зельем, и все же он никак не мог понять, что еще, кроме колдовского зелья, могло помешать ему мысленно поговорить с Арьей. Если это и была магия, то с такой магией он еще никогда в жизни не встречался.
Они с Арьей не сводили друг с друга глаз, но затем внимание Эрагона отвлекло какое-то почти незаметное движение наверху, и он заметил полоски крови, тянущиеся по рукам Арьи от ее запястий к плечам: наручники на запястьях, за которые она была подвешена, насквозь прорвали ее нежную кожу.
Бешеный гнев охватил Эрагона. Он схватился за цепь, на которой висел, и изо всех сил зазвенел ею. Звенья цепи были прочны, но он не сдавался. В приливе гнева он снова и снова дергал за цепь, не обращая внимания на те раны, которые сам себе наносил.
Наконец он перестал биться и безжизненно обвис, чувствуя, как горячая кровь из израненных запястий капает ему на шею и на плечи.
Затем, решив во что бы то ни стало освободиться, Эрагон собрал всю свою энергию и направил ее вместе с заклинанием на проклятые оковы, мысленно воскликнув: «Квест малмр дю хуилдрз эдтха, мар иу тхон эка трейя!», что означало: «Разрежь удерживающие меня оковы, но не больше, чем я сам того требую».
И в тот же миг все его тело, каждый нерв в нем пронзила сильнейшая боль. Он безмолвно вскрикнул и, не в состоянии поддерживать собственную сосредоточенность, утратил власть над заклятием, чары тут же угасли.
Угасла и боль, но и после нее Эрагон еще долго задыхался, а сердце его так бешено колотилось, словно он только что спрыгнул с отвесной скалы в море. Эта боль была сродни тем мучениям, которые он испытал, когда драконы лечили страшные шрамы у него на спине во время празднования Агёти Блёдхрен.
Когда Эрагон пришел в себя, то увидел, что Арья смотрит на него с тревогой.
«Она, должно быть, и сама пробовала применить заклятие, — подумал он. — Как же все это с нами случилось? Как мы оба могли оказаться связанными и совершенно беспомощными?»
Вирден погиб, травница Анжела либо в плену, либо убита, а Солембум, скорее всего, валяется, весь израненный, где-нибудь в подземном лабиринте, если только его не прикончили те воины в черном. Эрагон никак не мог понять, каким образом все они потерпели поражение. Ведь Арья, Вирден, Анжела и он сам — это, наверное, одни из самых могущественных и опасных воинов в Алагейзии. И вот теперь Вирдена больше нет, Анжела исчезла, а они с Арьей находятся в руках врагов.
«Если бы только нам удалось освободиться…» — Эрагон отогнал от себя эту мысль. Думать об освобождении было просто невыносимо. Больше всего ему хотелось сейчас мысленно связаться с Сапфирой, хотя бы только для того, чтобы удостовериться, что ей ничто не грозит, и обрести утешение в общении с нею. Хотя Арья и была рядом, без Сапфиры он чувствовал себя невероятно одиноким, и это более остального нервировало его.
Несмотря на мучительную боль в запястьях, Эрагон снова стал тянуть и дергать за цепь, полагая, что если делать это достаточно долго, то можно все же расшатать ее крепеж. Он пытался даже крутить цепь, надеясь, что это поможет, но мешали наручники, и сколько-нибудь полноценного поворота сделать не удавалось.
Изранив себе все руки, он вскоре был вынужден остановиться. Запястья горели огнем. Эрагон опасался, что если будет продолжать, то в итоге порвет себе мышцы. Кроме того, можно потерять слишком много крови. Кровь так уже текла вовсю, а сколько им с Арьей еще висеть так и чего-то ждать, он и предположить не мог.
Эрагон не мог даже определить, сколько прошло времени и какое сейчас время суток, хотя догадывался, что в плену они не более нескольких часов, поскольку ни есть, ни пить, ни хотя бы помочиться желания не возникало. А вот когда все это начнется, их и без того ужасное положение только усугубится.
Боль в запястьях заставляла время тянуться еще медленней. Они с Арьей то и дело переглядывались и пытались установить мысленную связь, но ни одна попытка не удалась. Два раза, когда раны несколько подсыхали, Эрагон пробовал выкрутить цепи из потолка, но тоже безуспешно. Так что им оставалось только терпеть.
Когда они уже начали сомневаться, что в зал вообще кто-нибудь придет, где-то вдалеке, в подземных коридорах, послышался перезвон металлических колоколов, и двери по обе стороны черного алтаря бесшумно отворились. Чувствуя, что сейчас произойдет нечто весьма неприятное, Эрагон весь напрягся и уставился на открывшиеся двери. Арья тоже не сводила с них глаз.
Прошла минута, им обоим показавшаяся вечностью.
Затем вновь резко и громко зазвонили колокола, наполняя зал сердитым гулким эхом, и в распахнутые двери вошли трое послушников — совсем еще молодых, одетых в золотые одежды. Каждый из них нес металлическую раму, увешанную колокольчиками. Следом за ними вошли двадцать четыре жреца Хелгринда, мужчины и женщины. Ни одного из них нельзя было назвать целым: у кого-то не хватало одной руки, или обеих, или ноги, или того и другого. В отличие от послушников, изувеченные жрецы были одеты в длинные кожаные робы, сшитые так, чтобы соответствовать индивидуальному увечью каждого. А следом за жрецами шестеро смазанных маслом рабов внесли носилки, на которых торчком сидел Верховный Жрец Хелгринда — жуткий обрубок, лишенный рук, ног, зубов и, похоже, еще чего-то. Голова его была увенчана высоченным трехфутовым гребнем, который делал его фигуру еще более уродливой и бесформенной.
Жрецы и послушники расположились по краям мозаичного диска, и рабы аккуратно опустили носилки на алтарь. Затем трое послушников — вполне еще целые и даже довольно красивые молодые люди — встряхнули металлические рамы с колокольчиками, и под этот немелодичный звон затянутые в кожу жрецы что-то коротко пропели. Эрагон не сумел толком разобрать слов, но звучало все это, как некая часть ритуала. Он понял лишь три названия вершин Хелгринда: Горм, Илда и Фелл Ангвара.
А Верховный Жрец посмотрел на них с Арьей — глаза его были точно осколки обсидиана — и промолвил:
— Добро пожаловать в залы Тоска. — Искалеченные губы и полное отсутствие зубов делали его речь невнятной. Ему явно трудно было произносить слова, однако же он продолжал: — Ты уже во второй раз вторгаешься в нашу святую обитель, Всадник. Больше у тебя такой возможности не будет… Гальбаторикс, наверное, попытался бы убедить нас пощадить тебя и отправить к нему в Урубаен. Он надеется силой заставить тебя служить ему, ибо мечтает о возрождении ордена Всадников и восстановлении поголовья драконов. Но я считаю, что эти мечты — бред сумасшедшего. Ты слишком опасен. К тому же мы вовсе не хотим, чтобы раса драконов вновь возродилась. В народе считается, будто мы поклоняемся Хелгринду. Но это ложь, которую мы сами же и распространяем, желая скрыть истинную природу наших верований. Мы чтим вовсе не Хелгринда — мы чтим тех Древнейших, которые создали внутри его свое логово, свое убежище, и приносим им в жертву свою плоть и кровь. Наши боги, Всадник, — это раззаки и Летхрблака!
Смертельный ужас, подобный приступу тошноты, сковал душу Эрагона.
А Верховный Жрец презрительно плюнул в его сторону, и нитка слюны повисла на его изуродованной нижней губе.
— Нет такой ужасной пытки, которая была бы достойным наказанием за совершенное тобой преступление, Всадник. Ты убивал наших богов, ты и этот твой распроклятый дракон! И за это ты должен умереть.
Эрагон забился на цепи, пытаясь что-то крикнуть в ответ, но ему мешал кляп. Если бы он мог говорить, он постарался бы потянуть время, он бы рассказал этим жрецам, каковы были последние слова тех раззаков, которых он прикончил, или, может, пригрозил бы им местью Сапфиры. Но эти проклятые уроды и не думали вытаскивать кляп у него изо рта!
Видя его страдания, Верховный Жрец презрительно усмехнулся, показывая серые беззубые десны.
— Тебе никогда не вырваться и не спастись, Всадник. Наши магические кристаллы предназначены для того, чтобы ловить каждого, кто попытается проникнуть в священную обитель наших богов или украсть наши сокровища, даже если это будет такой ловкий вор, как ты. Да и не осталось никого, кто мог бы тебя спасти. Двое твоих спутников мертвы — да, даже эта болтливая старая ведьма! — а Муртаг и вовсе не знает, что ты здесь. Для тебя сегодня день Страшного суда, Эрагон Губитель Шейдов. — И Верховный Жрец, закинув назад голову, издал не крик, а какой-то леденящий душу горловой свист.
Из темного дверного проема слева от алтаря тут же появились четверо рабов, обнаженных по пояс, которые несли на плечах платформу с двумя широкими, хотя и довольно мелкими чашами. Между этими чашами лежали два каких-то непонятных предмета овальной формы, каждый примерно в полтора фута длиной и в полфута толщиной. Предметы были иссиня-черными и пористыми, как известняк.
Эрагону показалось, что время остановилось. «Не может же быть, чтобы это были…» Яйцо Сапфиры было совершенно гладким и покрытым разноцветными жилками, как мрамор. А это — что бы это ни было такое — были явно не яйца драконов. И, тут же предположив, чем еще это может оказаться, Эрагон похолодел от ужаса.
— Поскольку ты посмел убить Древнейших, — сказал Верховный Жрец, — было бы только справедливо, чтобы твоя плоть послужила пищей для их последующего возрождения. Ты, разумеется, не заслуживаешь столь высокой чести, но это доставит удовольствие Древнейшим, а мы всегда старались угождать их желаниям. Мы — их верные слуги, а они — наши хозяева, жестокие и неумолимые трехликие боги, охотники на людей, пожиратели их плоти, утоляющие жажду их кровью. Для них мы приносим в жертву свои тела в надежде, что и нам откроются тайны этой жизни, и в надежде на дальнейшее наше превращение. Как писал Тоск, да будет так.
Запакованные в кожу жрецы стройным хором повторили:
— Как писал Тоск, да будет так.
Верховный Жрец удовлетворенно кивнул, помолчал и снова заговорил:
— Древнейшие всегда гнездились в Хелгринде, но еще во времена отца моего деда Гальбаторикс выкрал их яйца и убил их молодь, а потом заставил их принести клятву верности, пообещав, что иначе вырежет все племя. Он выкопал для них пещеры и подземные туннели, которыми они с тех пор и пользовались, а нам, их верным последователям, доверил хранить их яйца — следить за ними, беречь их и заботиться о них до тех пор, пока они ему не понадобятся. Что мы и делали, и никто не мог бы упрекнуть нас в небрежении к нашему долгу. Но мы молимся в надежде, что однажды Гальбаторикс будет низвергнут, ибо никто не смеет связывать Древнейших клятвой, данной вопреки их собственной воле. Это отвратительное преступление, и ему нет и не будет прощения! — Искалеченный жрец облизнул губы, и Эрагон с отвращением заметил, что части языка у него тоже не хватает — он был явно отрезан ножом. — И твоего исчезновения мы тоже желаем, Всадник. А драконы всегда были злейшими врагами Древнейших. Без них и без Гальбаторикса некому будет помешать нашим богам пировать, где они хотят и сколько они хотят.
Пока Верховный Жрец произносил свою речь, четверо рабов с платформой вышли вперед и аккуратно опустили ее на мозаичный диск в нескольких шагах от Эрагона и Арьи. Закончив это, они поклонились и исчезли в дверном проеме.
— Кто может просить большего, чем дать божеству пищу в виде собственной плоти и крови? — спросил Верховный Жрец. — Возрадуйтесь же, вы оба, ибо сегодня вы обретете благословение Древнейших, и благодаря вашей жертве грехи ваши будут с вас смыты, и вы войдете в свою следующую жизнь чистыми, как новорожденные младенцы.
Затем Верховный Жрец и его последователи подняли лица к потолку и начали монотонно выпевать некую странную, с необычными ударениями, песнь, смысл которой Эрагон оказался не в силах понять. Он даже решил, что это диалект Тоска. Временами он вроде бы слышал какие-то знакомые слова, отдаленно напоминавшие слова древнего языка, но сильно искаженные и употребляемые неправильно. Видимо, это действительно было некое подобие древнего языка. Жутковатая молитва завершилась словами «как писал Тоск, да будет так», и трое послушников в религиозном рвении так яростно затрясли металлическими рамами с колокольчиками, что от оглушительного звона, казалось, вот-вот обрушится потолок.
Затем, гремя колокольчиками, послушники вереницей покинули зал. За ними следом вышли и остальные двадцать четыре жреца, а последним удалился их безногий и безрукий властелин — точнее, его вынесли на носилках шестеро смазанных маслом рабов.
Дверь за ними захлопнулась с громким стуком, и Эрагон услышал, как по ту сторону задвинули тяжелый засов.
Он повернулся к Арье. В ее глазах отчетливо читалось отчаяние, и он понял, что у нее не больше надежды на освобождение и бегство, чем у него самого. Эрагон снова посмотрел наверх и снова подергал цепь, на которой висел, но от этих усилий опять открылись раны на запястьях, и на плечи ему закапала теплая кровь. И тут он заметил, что прямо перед ними находившееся слева яйцо начинает раскачиваться — сперва совсем слабо, а потом все сильней, и внутри его словно стучит маленький молоточек.
Леденящий ужас охватил душу Эрагона. Из всех возможных способов смерти, какие он только мог себе представить, этот — быть заживо съеденным раззаками — был страшнее всего. Он задергался на цепи с удвоенной решимостью, кусая кляп, чтобы отвлечься от страшной боли в руках. Но вскоре боль стала настолько невыносимой, что в глазах у него помутилось, и он чуть не потерял сознание.
А рядом с ним точно так же билась и металась Арья, безмолвно, в мертвящей тишине, пытаясь вырваться из своих пут. Но тщетно.
А постукиванье «молоточка» внутри иссиня-черной скорлупы все продолжалось.
«Бесполезно, все бесполезно, — понял Эрагон. Эти цепи им было не оборвать. И как только он с этим смирился, ему стало совершенно очевидно, что невозможно будет избежать и тех жутких и отвратительных мучений, которые им уготованы. Единственное — он хотел бы сам нанести себе смертельную рану. — И потом, если уж ничего не выйдет, я должен хотя бы спасти Арью».
Он осмотрел свои наручники: «Если бы я смог сломать себе большие пальцы, то мне, наверное, удалось бы вытащить руки из наручников… Тогда я, по крайней мере, мог бы попробовать сражаться… А если удастся схватить осколок скорлупы и использовать ее в качестве ножа…» Если бы у него в руках оказался хотя бы какой-то режущий предмет, он смог бы высвободить и ноги, хотя мысль об этом настолько ужасала его, что он пока решил ее отставить. «Единственное, что мне придется сделать, это выползти из этого круга камней». Тогда, возможно, ему удалось бы воспользоваться и магией, а может быть, остановить и эту боль, и кровотечение… Все это — то, на что он теперь должен был решиться, — займет совсем мало времени, должно быть, всего несколько минут, но он понимал: это будут самые долгие минуты в его жизни.
Эрагон набрал в грудь воздуха и приготовился: «Сперва левую руку…»
Но начать он не успел, потому что Арья пронзительно вскрикнула. Он дернулся в ее сторону и что-то беззвучно вскрикнул, увидев ее изуродованную окровавленную правую кисть, с которой была снята вся кожа до самых ногтей, точно перчатка. Среди алых мышц виднелись тонкие белые косточки. Арья безжизненно обвисла и, похоже, потеряла сознание; затем очнулась, снова потянула руку из наручника, и Эрагон неслышно вскрикнул, когда ее рука выскользнула из металлического полукруга, обдирая с костей кожу и мясо. Арья уронила изуродованную руку вниз, пытаясь скрыть ее от Эрагона, но он видел, как кровь ручьем течет на пол, собираясь в лужицу у ног эльфийки.
Слезы застилали ему глаза, и он все звал и звал ее по имени, но она его не слышала и не могла услышать.
Пока она собиралась с силами, явно собираясь сделать то же самое со второй рукой, дверь справа от алтаря приоткрылась, и в зал проскользнул один из одетых в золотую робу послушников. Увидев его, Арья замерла, хотя Эрагон понимал: при малейшем намеке на опасность она и вторую руку выдернет из наручника.
Послушник искоса на нее глянул и осторожно двинулся к центру мозаичного диска, опасливо поглядывая в сторону того яйца, что раскачивалось на своем постаменте. Юноша был худощав, гибок и хорош собой — с большими глазами и тонкими чертами лица. Эрагону было совершенно ясно, что столь привилегированное положение в храме он занял именно благодаря своей привлекательной внешности.
— Вот, — прошептал вдруг юноша, — я тут кое-что принес. — И он вытащил из-под одежды пилку, напильник и деревянный молоток-киянку. — Но если я помогу вам, вы должны будете взять меня с собой. Я больше не в силах жить здесь, среди этих ужасов. Я эту жизнь ненавижу. Обещайте, что возьмете меня с собой!
Он еще не успел договорить, а Эрагон уже утвердительно кивнул. Но когда юноша направился к нему, Эрагон зарычал и мотнул головой в сторону Арьи. Послушник, хоть и не сразу, но понял его.
— Ох, да, — прошептал он и подошел к эльфийке. Эрагон даже зубами скрипнул, сердясь на его нерасторопность.
А внутри раскачивавшегося яйца послышался резкий скрежет и царапанье.
Эрагон не сводил глаз с их спасителя, который неумело перепиливал цепь на левой руке Арьи, и злился: «Да пили ты в одном и том же месте, болван!» Послушник, похоже, никогда и в руках не держал пилку для металла, и Эрагон не был уверен, что у него хватит сил или терпения, чтобы перепилить хотя бы одно звено проклятой цепи.