И девочка вышла за дверь.
— Ну и что? Какие у вас ко мне претензии? — Парикмахерша, набравшись смелости, поглядела ему прямо в глаза своими, раскосыми, синими, о которых можно было сказать только одно: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…»
Гражданин не ответил. В лице его внезапно возникла собачья тоска, словно солнце зашло за облако и сделалось черным. Он уткнулся взором в бугристый потолок и начал внимательно рассматривать штукатурку.
— Тут раньше была мужская палата, — сказал он после паузы.
— Почему это?
— Вот эти пятна на потолке, видите? Это от окурков. Больные стреляли ими в потолок. Это игра такая. Можно стрелять еще зажженными спичками. У кого прилипнет к штукатурке, тот и выиграл.
— Мне ничего про это не известно, — отрезала Лидия на всякий случай.
— А я вам точно говорю. Здесь были подростки. А мальчика, который лежал на этой кровати, — и он показал на незастеленную пустую сетку, где не было даже матраца, — зачем-то намазали гуталином, пока он отходил от общего наркоза.
— Нельзя ли поближе к делу, — напомнила ему Лидия Павловна. — А то мы с вами все ля-ля, ля-ля… А жизнь-то проходит.
— Можно. Конечно можно… — Гость на минуту задумался, а потом продолжил: — Я хочу загадать вам простую загадку… Две птицы, неразлучные навек, спустились на одно и то же дерево. Одна из них ест сладкие плоды, другая ничего не ест, подозревая, что плоды ядовиты. Какая из этих птиц дальновиднее?
— А что это за птицы? Вороны, галки?
— Вы уходите от ответа, — мягко заметил сладкий гражданин.
— Не знаю и знать не хочу! — вспылила Лидка. — Если не известно, что это за птицы, то как я могу судить?
— Дальновиднее третья, спустившаяся на каменистую почву. Ей нечего выбирать и не о чем беспокоиться.
Гость со значением посмотрел на бедную женщину, которая начинала выходить из себя, как выходит из кастрюли закипевшее молоко. Лидка даже слегка побледнела, не оттого что хочет сказать гадость, а оттого что не может это сделать сразу и в лоб.
— К чему это? Не пойму, куда клоните…
— А к тому, что от иных действий в своей жизни лучше бы уклониться. Тогда выбор не будет столь трагичен.
— Это намек? — все более накаляясь гневом, пробормотала парикмахерша.
— Не намек, а аллегория… Сейчас, сейчас… Вы все поймете.
Он остановился взглядом на детективе, лежащем на ее тумбочке. Цветная обложка изображала труп мужчины с перерезанным горлом, он лежал на полу ничком, а в спину его воткнула острый каблук неизвестная дама, от которой видны были лишь длинные ноги в ажурных чулках.
— Как вы думаете, она делает депиляцию?
— Наверняка, — ответила парикмахерша.
— Она очень его любила, я чувствую. Это ведь женская проза?
— Допустим, — глухо подтвердила Лидка, по-прежнему борясь внутри себя с желанием брякнуть гадость.
— Всю женскую прозу пишут мужчины.
— Вот уж нет. Там на обложке — автор, и он сфотографирован в юбке.
— Ну точно мужчина, — довольно цинично заметил гость. — Если бы он был женщиной, то сфотографировался бы в брюках. И он, наверное, изменял ей?
— Кто?
— Покойник с обложки.
— Не изменял, а развел на деньги.
— Но остался ей верен?
— Конечно. Иначе бы она вообще его расчленила.
— Можно я закурю? — вздохнул печально незнакомец. — Я не сильно вас обеспокою?
— Не обеспокоишь. Я сама закурить могу, — пообещала Лидия Павловна.
Он виновато улыбнулся. Достал из кармана пиджака похожую на подводную лодку сигару, по-видимому, очень дорогую, специальными щипчиками обрезал ее с обеих сторон и начал раскуривать от зажигалки, причмокивая, как вурдалак над счастливой жертвой в ночь полнолуния.
— Так, значит, об аллегории… Сейчас, сейчас… — Он нахмурил свой лучезарный лоб с прилизанными височками.
Взял в руки детектив. Лег на незастеленную железную кровать рядом и положил книжку себе на живот. Выпустив в потолок облако сладкого дыма, требовательно спросил:
— Что видите?
— Вижу дурака с моим детективом, — не сдержалась Лидка.
— Правильно. А как ведет себя книга?
— Лежит неподвижно. А дурак задает ненужные вопросы.
— Теперь давайте попробуем с вами.
Он встал с кровати и положил детектив на живот Лидке.
— А теперь?
— Ну ладно, хватит! — потеряла терпение парикмахерша. Скинула с себя книжку и засунула ее в тумбочку. — Чего тебе надо, гад? Чего привязался, а?
— Я объясню, — мягко сказал ей тот, кого она назвала гадом. — Книга эта совершенно неподвижна и у вас, и у меня. Но если в животе есть плод, то книга начинает шевелиться, даже если она — женская проза. И падает на пол. Почему? Потому что нерожденный младенец в животе уже шевелит своими ножками и ручками. Ему хочется жизни. Не только вам и мне, но и ему, слепому, немому, мокрому, как мочалка. Логично?
— Пошел отсюда! — твердо сказала Лидка. — Ты… псих!.. Полный псих… И опасный идиот. Вон!
— Да, да, сейчас… — засуетился гость, полез в карман и вынул оттуда визитную карточку. — По этому адресу вы меня всегда найдете. Я буду рядом по первому вашему требованию…
Лидка взглянула на кусочек картона, который держала в руках. На нем было выдавлено: «К. Гейбл. Экзекутор. Улица Навалочная, 52».
— Экзе… — попыталась повторить она. — Это ведь от «экземы»?
— В известном смысле. Но не совсем. Это вроде менеджера среднего звена, но только по морально-этической части, мадам. Иногда по судебной. Наказание. Неумолимое и лютое, часто не соразмерное с деянием. — Внезапно глаза его сузились и превратились в щелки, словно у хищного зверя. — Но это не мною заведено, это испокон века, мадам.
Лидка вдруг испугалась. Испугалась не слов, уж к словам-то любым она привыкла с детства, еще с тех пор, когда добродушный после выпитого портвейна отец назвал ее прошмандовкой. А вот тон… Тон был исполнен холодного спокойствия. Закаленной стали, о которой знал Павка Корчагин. Перед ней стоял, конечно же, маньяк. И с этим его маньячеством нужно было что-то делать.
— Но разве я нарушила закон? — спросила парикмахерша по возможности ровно и холодно, так, чтобы привести собеседника в светское чувство и установить пусть не дружественный, но дипломатический контакт.
— О нет. Тысячу раз нет, если говорить о человеческом законе. Но закон Божеский вы, конечно же, преступили. За этот грех я накажу вас смертью… — Последнее слово гражданин произнес нежным шепотом, взял ее руки в свои и страстно поцеловал. — Вы умрете не сразу и будете мучиться долго. Будете звать на помощь, но никто к вам не придет. Язык ваш вывалится из гортани и будет гнить наподобие оторванной подошвы. Глазные роговицы высохнут до самого дна. На уголках ваших чудесных, слегка припухлых век будет выколото иголками только одно слово: «Воздаяние». И все для того, чтобы ваше распущенное зловонное лоно, призванное давать жизнь, навсегда замкнулось бы в самом себе… Нет лона, нет и женщины. Разве не так?..
— А-а-а!!! — Лидка не выдержала и истошно взвыла, как у машины включается сигнализация.
Экзекутор быстро встал. Машинально огладил ладонью набриолиненные усики и зализанные виски. Бесшумно вышел из палаты, будто и не касался ногами пола.
Словно ветер из степи, сюда влетела соседка-сопалатница.
— Он вас изнасиловал?!
— Хуже, — ответила Лидка сквозь слезы. — Он со мною поговорил…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ
1А Рудик в это время резал глупый аппендикс, примитивный, гнойный и никому не нужный, доказывающий лишь то, что и Бог иногда мог ошибаться, придумывая в человеке абсолютно бесполезные, как детали к старой швейной машинке, предметы. В семидесятые годы один ученый парадоксалист предлагал удалять аппендиксы сразу, то есть у новорожденных, не подвергая впоследствии этой унизительной процедуре уже взрослого, состоятельного во всех смыслах мужа, отслужившего в армии, достигшего должности и. о. доцента и ходившего в рестораны по пятницам с любовницей, говоря жене, что до утра работает с документами… Но предложение не прошло, вероятно, из-за суеверного и ничем не обоснованного подозрения, что Бог сможет оказаться хитрее и задумал нечто про человека, чего он сам не может себе вообразить. Рудик в этом вопросе был на стороне похеренного ученого, а не Бога, считая, что чем меньше в человеке всякого рода непонятных деталей, тем лучше, а уж если Бог хочет просто ничем не обоснованного страдания, переходящего в перитонит, то уж извините, здесь мы поспорим и с вами не согласимся.
Он знал эту полостную операцию назубок и потому делал ее, почти засыпая, с трудом борясь с одурманивающей мозги тиной, тряся головой, полузакрыв глаза, как играет опытный пианист, даже не взглянув на постылую и захватанную пальцами клавиатуру.
Сестра-ветеринар, чтобы хирург окончательно не заснул, давала лизать ему мороженое «Забава», которое делалось Барнаульским хладокомбинатом, — двуцветный розово-белый пломбир на палочке, то открывая повязку на лице мастера, то прикрывая ее…
— Не могу, — пробормотал Рудик. — Сама ешь.
Он знал эту «Забаву» с детства и потому не ценил ее качества, например, отсутствие сухого молока в рецептуре и всякого рода сомнительных консервантов. Сестра, не сказав своего традиционного «ага», долизала то, что не успел долизать Рудик.
И в это время в операционную влетела Лидка. Влетела со всем, что было при ней, с пирожками вверху туловища и густым тестом внизу, с размазанной косметикой на лице и с глазами, которые источали горьковатый каштановый мед отчаяния.
— Меня убивают! — крикнула она Рудику. — Моя добродетель растоптана грязным сапогом аристократа.
— Погодите, — терпеливо ответил ей хирург Рудольф Валентинович Белецкий. — Не видите, что я режу? Тут дело идет о жизни и смерти, а вы ворвались с какой-то травленной молью добродетелью и еще плюнули мне в лицо своей кислотой.
— Зашивай его, — приказала Лидка. — Чего здесь валандаться?
— Зашивайте, — покорно отдал распоряжение сестре хирург, содрал с себя надоевшую повязку и пропустил Лидку из операционной вперед. — Пойдемте со мной в ординаторскую…
Он вдруг замешкался, затоптался на месте, словно внезапно ослеп, и опять возвратился к больному. Посмотрел с подозрением на его раскрытый живот.
— Чего сопли жуешь? Забыл чего? — ласково проворковала ему Лидка.
— Да так… У меня дурь каждый раз… Будто я скальпель в животе оставляю… Когда учился в институте, мне один товарищ рассказывал… Как скальпель зашили в животе.
— Мне тоже сейчас кое-что рассказали, — пробормотала парикмахерша, не уточнив что именно. — Услышишь — закачаешься.
И она с силой, ухватившись за рукав халата, загнала Белецкого в ординаторскую, как загоняют безмолвную скотину на убой.
Там Рудик рухнул на продавленный диван, словно метеорит обрушился на безжизненную планету, а Лидка плюхнулась на колени лечащего врача. Он почувствовал на себе ее теплый зад, похожий на две некрепко сшитые друг с другом подушки. У другого бы эти подушки вызвали восторг обладания, другой бы сразу зачитал стихи вслух, поговорил бы о мироздании, о психоэнергии, сансаре, пране и вьяне, другой бы весь мир духовный в себе перевернул — и именно из-за этих жгучих, как грелка, подушек. Но только не Рудик. Скука и раздражение, которые мучили его весь день, вдруг сделались нестерпимыми.
— Мне страшно. Спаси меня! — Лидка обняла его короткую широкую шею и прикоснулась к уху липкими губами, будто измазанными в клее «Момент» — в том смысле, что еще мгновение и их уже не отлепить.
— Отчего тебе страшно? — спросил он, увернувшись и все-таки спихнув ее с колен на диван.
— От человека.
— Ну знаешь ли, милая, от человека всегда страшно, — философически заметил хирург. — Человек может сказать тебе гадость, может ударить напильником по голове, посвятить тебя в свой внутренний мир, попросить взаймы денег… Страх от человека — в порядке вещей.
— Значит, тебе тоже страшно?
— Конечно.
— От кого конкретно?
— От всех людей.
Рудик нетерпеливо поднялся с дивана и посмотрел на улицу. Буря за окном не состоялась. Солнце зевало. Ветер пошел на местную карусель и там задремал в деревянной люльке.
Тогда хирург включил телевизор «Юность» на тумбочке. Как еще работал этот маленький советский реликт, как не взорвался, не возгорел, не вышел дымом, словно старик Хоттабыч, и не показал всей больнице кузькину мать — неведомо. Сквозь морскую рябь черно-белых помех стали видны двое молодцов, которые дубасили кого-то железной палкой, передавая ее из рук в руки.
— В насилии есть своя философия, — пробормотал хирург, озадаченно уставившись на экран. — Фридрих Ницше, если бы дожил до наших дней, был бы безмерно счастлив.
— Какая ниша? Чего ты плетешь?! — постаралась Лидка вернуть его с небес на землю.
— Это я так. Заговариваюсь, — пошел он на попятную.
— Ты не понимаешь. Меня хотят убить.
Лицо парикмахерши пошло пятнами, губы затряслись и разъехались в разные стороны, словно две гусеницы.
— Кто? — терпеливо спросил Белецкий.
— Инквизитор. — И она с плачем протянула ему визитную карточку.
— Итальянец, что ли?
— Итальянец, — подтвердила Лидка, уже рыдая в полный голос. — Из Кулунды.
Рудик близоруко вгляделся в кусочек картона, который оказался у него в руках.
— Во-первых, не инквизитор, а экзекутор… — пробормотал он, пытаясь успокоить пылкую и глупую парикмахершу. — Фамилия, правда, странная. Согласен. И она кого-то мне сильно напоминает.
— Он вообще странный, — подтвердила парикмахерша, размазывая платком тушь по щекам.
— Чем же?
— Очень уж сладкий. Ну просто приторный. Такого даже и не съешь. Выплюнешь… Гейбл, — вдруг страшно произнесла она. — Это был Кларк Гейбл!
— Чего? — не понял Белецкий.
— Кларк Гейбл, — простонала несчастная Лидка. — Иностранный артист. Дорогие сигары, набриолиненные усы… и цинизм. Цинизм во всем. Он такой цинизм с тобою совершит, что даже маму родную не позовешь!
Рудик озабоченно прикоснулся пальцами к ее лбу.
— Кажется, началась интоксикация, — сказал он сам себе. — Если к вечеру не прекратится, то надо отправлять в областную больницу. На вот, съешь. — И он высыпал ей на ладонь пару розовых таблеток.
— Кларк Гейбл!.. — не успокаивалась Лидка. — «Унесенные ветром» кино… знаешь?
— Терпеть не могу, — признался Белецкий. — Хуже сепсиса и перитонита.
— А мне понравилось, — отрезала Дериглазова. — Я даже была влюблена в этого отпетого мерзавца.
— И у тебя от него были дети, — терпеливо добавил хирург. — В астральном смысле.
Лидка всосала в себя таблетки и как-то успокоилась.
— Нет, детей не было, — совершенно серьезно призналась она.
— Значит, он предохранялся. — Рудольф снова взял в руки злополучную визитку. — Кое-что ясно, — промолвил он, подумав. — Фамилия, конечно, вымышленная. Взята с потолка. А вот профессия…
— И профессия, — поспешила подтвердить Лидка.
— Не знаю. Не уверен. Что нам известно об экзекуторах и инквизиторах? — задал он сам себе философский вопрос. — Инквизитор — это, так сказать, идейный глава… Пахан по-нашему. А экзекутор — всего лишь пешка, исполнитель. Глупый мясник. Точнее, топор в чьих-то невидимых руках. Не более того.
— Но мне от этого не легче, Рудя! — И Лидка опять крепко обняла его.
Он почувствовал, что в глубине ее проснулась нежность. Проснулась, как пушистая кошка: выгнулась дугой, села на задние лапы и умыла передней лапкой свою заспанную мордочку.
Белецкий же был как на иголках, опасаясь, что в ординаторскую войдет кто-нибудь посторонний, не ветеринар в юбке, а строгий и злой, как Высший Судия. Тут-то он и расколет их молотком, словно двойной орех.
— Что он тебе сказал, твой экзекутор?
— Что-то про язык. Как он будет гнить, — проворковала Лидка сонным голосом, потому что вся отдалась своей внутренней кошке.
— Я недавно отравился вареным языком в нашем кафе, — припомнил Рудольф Валентинович некстати. — Но выпил тысячелистника. И ничего. Полегчало. Тебе известно такое растение — лох серебристый?
— Ну?
— Вот это ты, — сказал ей хирург. — Тебя просто развели. Разыграли, как последнюю дуру. Как лоха серебристого.
— Думаешь?
— Не думаю, а уверен.
— Выпиши меня отсюда. — Она взяла его за пухлое колено. — Мне очень страшно.
— Через день, два… Как положено.
— А если он придет ко мне домой?..
Рудольф, натужно зевнув, выключил телевизор:
— Ты не в себе.
— Зато ты… Ты всегда в себе, — сказала она с обидой.
— Не грузи. Иначе я сейчас засну от скуки.
Она вдруг задумалась. Лицо помрачнело и сделалось менее вульгарным, чем раньше, как если б окна в доме, в котором шел веселый праздник, вдруг погасли, оттого что пьяный монтер вырубил все электричество.
— …Какого пола был мой ребенок?
— Мальчик, — ответил он нехотя.
— А скажи, Рудик, всем женщинам, с которыми ты спал, ты делаешь потом аборт?
Он открыл холодильник и вытащил оттуда банку с пивом:
— Хочешь?
Лидка отрицательно покачала головой.
— Не всем, а только тем, кто залетит по неосторожности… Считайте циклы, — прикрикнул он грозно. — Сколько раз говорить? Считайте циклы, считайте циклы… — Нервно дернул кольцо, и банка прорвалась, вылив желтую жижу на пол ординаторской.
— А знаешь, как называется рачок в нашем озере, — пробормотал он, пытаясь справиться с раздражением, — который издает этот скверный запах?.. Артемия салина. — Он отряхнул со своих рук капельки пива. — Это ведь чистая поэзия, не правда ли? Какой-нибудь античный Вергилий. Торквато Тассо… Артемия салина… Рачок с большой концентрацией белка Артемия салина… — промычал он сам себе под нос. — Артемия салина… Прекрасная Артемия салина…