— Да ты, должно быть, приворожила его, — сказала она. — Он сидит на диване со своими книжками, а сиделке велел уйти до шести часов. Я должна буду сидеть в смежной комнате. Как только ушла сиделка, он позвал меня и говорит: «Я хочу, чтобы Мери Леннокс пришла ко мне; но помни, чтоб никому не рассказывать! Иди скорее!»
Мери сейчас же отправилась к нему.
Когда она вошла в комнату, в камине пылал яркий огонь, и при дневном свете она увидела, что комната была очень красива. Ковры, драпировки, книги и картины на стенах были ярких, светлых цветов, и комната имела блестящий, уютный вид, несмотря на серое небо и дождь. Колин сам тоже был похож на картину. Он был закутан в бархатный халат и сидел, прислонившись к большой глазетовой подушке. На щеках его горели яркие пятна.
— Войди же! — сказал он. — Я все утро думал о тебе.
— Я тоже думала о тебе, — ответила Мери. — Ты не представляешь, как Марта испугалась; она говорит, миссис Медлок подумает, что она рассказала мне про тебя, и ее отошлют домой.
Колин нахмурился.
— Поди скажи ей, чтобы она пришла сюда, — сказал он. — Она в соседней комнате.
Мери вышла и привела Марту, которая дрожала от страха. Колин все еще хмурился.
— Должна ты делать, что мне угодно, или не должна? — спросил он.
— Должна, сэр, — пробормотала Марта, вся вспыхнув.
— А миссис Медлок тоже?
— Все должны делать, что вам угодно, — сказала Марта.
— Так если я приказываю тебе привести ко мне мисс Мери, как же может миссис Медлок тебя отослать, если она узнает?
— Пожалуйста, не говорите ей, — умоляла Марта.
— Я е е с а м о е отошлю, если она посмеет только слово сказать, — с важностью заявил Колин. — А это ей очень не понравится, уверяю тебя!
— Благодарю вас, сэр, я только исполняю долг!
— Я только этого и хочу, — сказал Колин еще с большей важностью. — Я о тебе позабочусь! А теперь иди!
Когда Марта затворила за собою дверь, Колин увидел, что Мери пристально смотрит на него, точно удивляясь чему-то.
— Почему ты так смотришь на меня? — спросил он. — О чем ты думаешь?
— Я думаю о двух вещах…
— О чем это? Садись и расскажи мне!
— Первое… вот что, — сказала Мери, садясь на большой табурет. — Однажды в Индии я видела мальчика-раджу… На нем везде торчали рубины, изумруды и брильянты, и говорил он с людьми так же… как ты говорил с Мартой. Все должны были исполнять все, что он приказывал… сию же минуту. Я думаю, что их бы убили, если бы они не послушались…
— Я тебя после заставлю рассказать мне про раджей, — сказал он, — а теперь скажи мне, о чем ты еще думала.
— Я думала о том, как ты не похож на Дикона!
— Кто такой Дикон? Какое странное имя!
— Это брат Марты. Ему двенадцать лет, — объяснила она. — И он не похож ни на кого на свете. Он умеет привораживать лисиц, и белок, и птиц, как туземцы в Индии привораживают змей. Он насвистывает на своей дудке, и все они приходят слушать.
На столе возле Колина лежало несколько толстых книг, и он вытащил одну из них.
— Тут есть картинка… заклинатель змей! — воскликнул он. — Иди-ка, посмотри на нее!
Книга была красивая, с великолепными раскрашенными иллюстрациями, и Колин отыскал одну из них.
— Разве Дикон умеет это делать? — оживленно спросил он.
— Он играл на дудке, а они слушали, — объяснила Мери. — Но он говорит, что это вовсе не волшебство. Он говорит, это все потому, что он живет в степи и знает их обычаи. Он говорит, ему иногда кажется, что он сам птица или белка, потому что он их очень любит. Мне казалось, что он точно спрашивал что-то у малиновки, они точно разговаривали друг с другом… по-птичьи.
Колин откинулся на подушку; глаза его раскрывались все шире и шире, и на щеках горели пятна.
— Расскажи мне еще что-нибудь про него, — попросил он.
— Он все знает… о гнездах, о яйцах, — продолжала Мери. — Он знает, где живут лисицы, барсуки и выдры, но хранит это в тайне, чтобы другие мальчики не отыскали нор и не спугнули их. Он знает про все, что только живет или растет в степи.
— А он любит степь? — спросил Колин. — Как это можно любить такое место… громадное, обнаженное, пустынное!
— Это самое красивое место, — запротестовала Мери. — Там растут тысячи чудных цветов, и тысячи маленьких живых созданий хлопочут, вьют гнезда, роют норы, поют, щебечут, пищат… Они всегда заняты, и им так весело под землей, или на деревьях, или среди вереска… Это их мир.
— Откуда ты знаешь все это? — спросил Колин, повернувшись, чтобы взглянуть на нее.
— Я там ни разу не была, — сказала Мери, вдруг спохватившись, — только проезжала ночью. Мне казалось, что она отвратительна. Но мне все это рассказала Марта, а потом Дикон. А когда Дикон говорит об этом, то кажется, будто все это видишь и слышишь.
— Когда бываешь болен, то никогда ничего такого не видишь, — беспокойно сказал Колин.
Он имел вид человека, который прислушивается к каким-то новым звукам вдали и старается угадать, что это такое.
— Нельзя ничего видеть, когда сидишь в комнате!
— Я не могу пойти в степь! — сказал он обидчиво.
Мери с минуту помолчала, потом сказала нечто очень смелое.
— Мог бы пойти… когда-нибудь!
Он сделал движение, точно его испугали.
— Пойти в степь! Как я могу! Ведь я скоро умру!
— Откуда ты знаешь? — недружелюбно спросила Мери. Ей не нравился тон, которым он говорил о своей смерти. Она не чувствовала никакого сожаления; ей казалось, что он точно хвалится этим.
— О, я это слышал с тех пор, как помню себя, — сердито ответил он. — Все они вечно шепчутся об этом и думают, что я не замечаю. И им всем этого хочется…
В Мери вдруг проснулся дух противоречия. Она крепко сжала губы.
— Если бы им хотелось, чтобы я умерла, — сказала она, — я бы этого не сделала… Кому это хочется, чтоб ты умер?
— Слугам… и, конечно, доктору Крэвену, потому что он тогда получил бы Миссельтуэйт и был бы богат, а не беден. Он не смеет сказать этого, но у него всегда довольный вид, когда мне хуже… А когда у меня был тиф, он потолстел… И я думаю, что даже моему отцу этого хочется…
— А я этого не думаю, — упрямо сказала Мери.
Колин обернулся и снова посмотрел на нее.
— Ты не думаешь? — сказал он.
Он откинулся на подушки и притих, точно думая о чем-то. Наступило продолжительное молчание. Быть может, оба они думали о таких странных вещах, о которых обыкновенно дети не думают.
— Мне очень нравится важный доктор из Лондона, потому что он приказал снять с тебя эту железную штуку, — сказала наконец Мери. — Он тоже сказал, что ты скоро умрешь?
— Нет.
— Что же он сказал?
— Он не шептал, — ответил Колин, — может быть, он знал, что я терпеть не могу шепота. Я сам слышал, как он громко сказал: «Мальчик мог бы жить, если б только твердо решил сделать это. Надо возбудить в нем охоту». И он сказал это, как будто он сердился.
— Я тебе скажу, кто мог бы, пожалуй, придать тебе охоты, — сказала Мери, точно размышляя вслух. — Это Джон. Он всегда говорит о чем-нибудь живом. Он никогда не говорят про мертвое или про больное… Он всегда смотрит вверх, в небо, как летают птицы, или вниз, на землю, как растет что-нибудь… У него такие круглые голубые глаза, всегда широко раскрытые, потому что он всегда глядит на все вокруг. И смеется он так громко своим большим ртом… А щеки у него красные… точно вишни.
Она придвинула свой табурет поближе к софе, и выражение ее лица совершенно изменилось, когда она стала вспоминать о широко раскрытых глазах и большом рте.
— Вот что, — сказала она, — не будем говорить о смерти, я этого не люблю. Будем говорить о живом. Будем говорить о Диконе, а потом будем смотреть твои картинки.
Она не могла сказать ничего лучшего. Говорить о Диконе — значило говорить о степи, коттедже, в котором четырнадцать человек жили на шестнадцать шиллингов в неделю, о детях, которые толстели от степной травы, точно дикие пони. Это значило говорить о матери Дикона, о прыгалке, которую она прислала, о степи, над которой сияло солнце, о бледно-зеленых остриях, которые выглядывают из черной земли. А во всем этом было так много «живого», что Мери говорила больше, чем когда-либо прежде, а Колин и говорил, и слушал, как никогда прежде. Потом оба начали смеяться без всякой причины, как делают дети, когда им хорошо вместе.
И они столько смеялись, что, в конце концов, начали так шуметь, как будто это были самые обыкновенные, здоровые, нормальные десятилетние дети, а не черствая, никого не любящая девочка и болезненный мальчик, которому казалось, что он скоро умрет.
Им было так весело, что они забыли про картинки и забыли, что время шло, как вдруг Колин о чем-то вспомнил.
— А ты знаешь, о чем мы ни разу не подумали, — сказал он, — ведь мы двоюродные брат и сестра!
Это показалось им таким странным, что они стали смеяться еще громче. И среди этого веселья и смеха дверь вдруг отворилась, и вошли миссис Медлок и доктор Крэвен.
Доктор Крэвен вздрогнул от испуга, а миссис Медлок чуть не упала, потому что он нечаянно толкнул ее.
— Господи Боже! — воскликнула бедная миссис Медлок, глаза которой почти готовы были выскочить из орбит. — Господи Боже!
— Что это такое? — спросил доктор Крэвен, шагнув вперед. — Что это значит?
Мери вдруг снова вспомнился мальчик-раджа: Колин ответил так, как будто ни испуг доктора, ни ужас миссис Медлок ровно ничего не значили. Он был так же мало смущен или испуган, как если бы в комнату вошли кошка и собака.
— Это моя двоюродная сестра Мери Леннокс, — сказал он. — Я попросил ее прийти сюда и поговорить со мной. Она мне нравится. Теперь она должна будет приходить сюда и говорить со мной, когда я буду посылать за нею.
Доктор Крэвен с укоризной поглядел на миссис Медлок.
— О, сэр, — начала она, задыхаясь, — я не знаю, как это случилось. В доме нет ни одного слуги, который осмелился бы говорить об этом, — им всем отдано приказание…
— Ей никто не говорил, — сказал Колин. — Она услышала, как я плакал, и сама отыскала меня. Я рад, что она пришла. Не будьте же глупы, Медлок.
Мери видела, что доктор Крэвен не особенно доволен, но, очевидно, не осмеливался противоречить своему пациенту. Он сел возле Колина и пощупал его пульс.
— Я боюсь, что ты слишком много волновался. А волнение вредно тебе, мой мальчик, — сказал он.
— Я буду волноваться, если она перестанет приходить, — ответил Колин, в глазах которого появился зловещий блеск. — Мне гораздо лучше! Мне лучше, потому что она здесь. Пусть сиделка принесет нам обоим чаю; мы будем пить чай вместе.
Миссис Медлок и доктор Крэвен тревожно переглянулись; но делать, очевидно, было нечего.
— Он выглядит гораздо лучше, сэр, — осмелилась заметить миссис Медлок. — Но… — она остановилась, как бы обдумывая что-то, — он выглядел гораздо лучше сегодня утром, прежде чем она забралась в эту комнату.
— Она пришла сюда вчера ночью. Она долго сидела у меня. Она пела мне индусские песни и убаюкала меня, — сказал Колин. — Когда я проснулся, мне было лучше, я захотел завтракать. А теперь я хочу чаю… Скажите сиделке, Медлок!
Доктор Крэвен оставался недолго. Он несколько минут поговорил с сиделкой, когда она вошла в комнату, и потом сказал несколько слов Колину, в виде предостережения, что он не должен слишком много говорить, не должен забывать, что он болен, не должен забывать, что очень скоро утомляется. Мери подумала, что Колину приходится не забывать о множестве неудобств.
У Колина был капризный вид, и его странные глаза с черными ресницами были устремлены на лицо доктора Крэвена.
— Я хочу забыть обо всем этом, — сказал он, наконец. — Она заставляет меня забыть об этом… Поэтому-то я и хочу, чтобы она приходила!
Вид у доктора Крэвена был не особенно довольный, когда он вышел из комнаты, и он с недоумением посмотрел на Мери, сидевшую на большом табурете. Когда он вошел, она снова превратилась в чопорную, молчаливую девочку, и он никак не мог понять, что в ней так привлекло Колина. У мальчика действительно был более оживленный вид, и доктор тяжело вздохнул, идя по коридору.
— Они вечно заставляют меня есть, когда я не хочу, — сказал Колин, когда сиделка принесла чай и поставила его на стол возле дивана. — А теперь, если ты будешь есть, я тоже буду. А булки такие славные и горячие… Ну, расскажи мне про раджей…
Глава XV
После целой недели дождя снова открылся высокий голубой свод неба и ярко засветило солнце. Хотя Мери не имела возможности повидать ни таинственный сад, ни Дикона, ей было очень весело, и неделя вовсе не показалась ей долгой. Она по нескольку часов в день проводила в комнате Колина, рассказывая ему про раджей, про сад, про Дикона и коттедж в степи. Они рассматривали великолепные книги и рисунки; иногда Мери читала вслух Колину, а иногда он читал ей. Когда его что-нибудь забавляло или интересовало, он, как казалось Мери, вовсе не был похож на больного, только лицо его было очень бледно и он всегда лежал на диване.
— И хитрая же ты: подслушала, встала с постели и отправилась на розыски тогда ночью, — сказала однажды миссис Медлок. — Но нельзя не сказать, что это благословение для всех нас… У него не было ни припадков, ни капризов с тех пор, как вы подружились. Сиделка уже собиралась отказаться от места, потому что он ей надоел, а теперь она говорит, что останется, если ты с нею дежуришь, — добавила она со смехом.
Во время своих разговоров с Колином Мери старалась быть очень осторожной и не упоминать о таинственном саде. Ей очень хотелось выпытать кое-что у Колина, но она понимала, что не следовало задавать ему прямых вопросов. Во-первых, так как ей было приятно быть с Колином, ей хотелось узнать, можно ли ему доверить тайну. Он ничуть не походил на Дикона, но ему так нравилась мысль о саде, про который никто не знал, что, по ее мнению, ему можно было доверить. Но, с другой стороны, она недостаточно хорошо знала его, чтобы быть уверенной в этом. Во-вторых, ей хотелось узнать следующее: если ему действительно можно было доверить тайну, можно ли было как-нибудь взять его в сад, но так, чтобы никто этого не заметил. Быть может, если бы Колин был побольше на открытом воздухе, познакомился бы с Диконом, видел бы, как все вокруг растет, он бы, пожалуй, не думал столько о смерти.
За последнее время Мери иногда видела свое лицо в зеркале и сразу заметила, что у нее совершенно другой вид, чем был у той девочки, которая только что приехала из Индии.
— Почему ты всегда сердишься, когда на тебя смотрят? — спросила она однажды Колина.
— Я всегда терпеть не мог этого, — ответил он, — даже когда был маленький. Когда меня взяли на морской берег и я, бывало, лежал в своей колясочке, все смотрели на меня, а дамы даже останавливались и разговаривали с моей нянькой… Потом они начинали шептать, и я уже знал: они говорили, что я никогда не вырасту большим и умру. А иногда дамы гладили меня по щеке и говорили: «Бедное дитя». Однажды, когда одна дама сделала это, я громко закричал и укусил ее за руку. Она так испугалась, что убежала прочь.
— Она думала, что ты взбесился, как собака, — сказала Мери, ничуть не удивившись.
— Мне все равно, что б она ни думала, — нахмурившись, ответил Колин.
— Я удивляюсь, что ты не закричал и не укусил меня, когда я вошла к тебе в комнату, — сказала Мери; на лице ее медленно появилась улыбка.
— Я думал, что ты призрак или сон, — сказал он. — А призрак или сон нельзя укусить, и если закричать, то им все равно.
— А тебе бы очень не понравилось… если б на тебя посмотрел один мальчик? — неуверенно спросила Мери.
Он откинулся на подушки и задумался.
— Есть такой мальчик, — сказал он медленно, точно обдумывая каждое слово, — есть один мальчик, которому я, пожалуй, позволил бы. Это мальчик, который знает, где живут лисицы, — Дикон.
— Я уверена, что ты позволил бы ему, — сказала Мери.
— Птицы позволяют ему глядеть на них… и другие звери, — сказал он, все еще обдумывая что-то, — поэтому, может быть, и мне следует позволить. Он ведь как будто чародей, а я… мальчик-зверь.
Он рассмеялся, и она тоже — такой смешной им показалась мысль о мальчике-звере, который прячется в своей норе.
После этого Мери уже была уверена, что ей не надо бояться за Дикона.
В первое ясное утро Мери проснулась очень рано. Косые лучи солнца пробирались сквозь ставни, и Мери соскочила с постели и подбежала к окну. Когда она подняла штору и открыла окно, ее обдало свежим благоухающим воздухом. Степь была голубая; там и сям раздавались нежные мелодичные звуки, как будто множество птиц готовилось к концерту. Мери высунула руку из окна и подставила ее солнцу.
— Как тепло… тепло! — сказала она. — Должно быть, еще очень рано. Никто еще не встал. Даже мальчиков на конюшне еще не слышно.
Внезапно пришедшая ей в голову мысль заставила ее вскочить.
— Я не могу ждать… Пойду посмотрю сад.
К этому времени она уже научилась одеваться сама и оделась в пять минут. Она знала, где находилась маленькая боковая дверь, которую она сама могла отпереть, и она сбежала вниз в одних чулках, надев башмаки в коридоре.
Когда она добралась до того места, где находилась скрытая плющом калитка, странный громкий звук заставил ее вздрогнуть. Это было карканье вороны, и раздавалось оно с самого верха стены. Когда Мери взглянула вверх, она увидела сидевшую там большую иссиня-черную птицу с блестящими перьями, которая смотрела вниз, прямо на нее. Мери никогда прежде не видела ворона так близко и немного испугалась; но птица вдруг расправила крылья и понеслась над садом. Мери толкнула калитку, надеясь, что птица не останется в саду, и боясь найти ее там. Когда она вошла в сад, то увидела, что птица, очевидно, решила остаться там, потому что уселась на низкорослой яблоне; под этой яблоней лежало маленькое рыжеватое животное с пушистым хвостом, и оба они глядели на согнувшегося рыжеголового Дикона, который усердно работал, стоя на коленях в траве.