— Всякий должен делать то, что мне угодно, — равнодушно сказал он. — Когда я сержусь, я заболеваю. Никто не думает, что я буду жить и вырасту большой.
Он сказал это так хладнокровно, как будто уже давно привык к этой мысли и это его ничуть не интересовало. Ему, казалось, очень нравился звук голоса Мери, и он как бы в дремоте слушал, что она говорила. Раза два ей пришла в голову мысль, не засыпает ли он. Но он вдруг задал вопрос.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Мне десять лет, и тебе тоже, — ответила Мери, на миг забыв осторожность.
— А ты откуда это знаешь? — спросил он удивленно.
— Потому что когда ты родился, заперли калитку сада и зарыли ключ… А сад заперт уже десять лет.
Колин сел в постели, опираясь на локти, и повернулся к ней.
— Какую калитку заперли? Кто это сделал? Где они зарыли ключ? — воскликнул он, вдруг заинтересовавшись.
— Это… тот сад, который мистер Крэвен не любит, — возбужденно сказала Мери, — он велел запереть его, и никто не знал, где он зарыл ключ.
— Что это за сад? — жадно допытывался Колин.
— Туда целых десять лет никто не ходил, — был осторожный ответ.
Но осторожность явилась слишком поздно. Колин был слишком похож на Мери; ему тоже нечего было делать и не о чем было думать, и мысль о таинственном саде казалась ему привлекательной так же, как и ей. Он задавал один вопрос за другим. Где этот сад? Искала ли она когда-нибудь калитку? Спрашивала ли она когда-нибудь садовников?
— Они не хотят говорить об этом, — сказала Мери. — Я думаю, что им приказали не отвечать на вопросы.
— А я бы их заставил!
— Разве ты мог бы? — немного испуганно спросила Мери.
Если он мог заставить людей отвечать на вопросы, кто знает, что могло бы случиться!
— Мне должны угождать все; я тебе уж сказал это! Если бы я мог остаться в живых, все это когда-нибудь принадлежало бы мне. Я бы их заставил рассказать.
Мери не знала, что она и сама была избалована, но ясно понимала, что этот таинственный мальчик избалован. Он верил, что весь мир принадлежит ему! Какой это был странный мальчик и как спокойно он говорил о том, что не будет жить!
— Ты думаешь, что не будешь жить? — спросила Мери, отчасти из любопытства, отчасти из желания заставить его забыть про сад.
— Я думаю, что не буду, — ответил он так же равнодушно, как и прежде говорил об этом. — С тех пор как я себя помню, я слышал, как люди говорили, что я не буду жить. Прежде они думали, что я слишком мал, чтобы понимать это, а теперь они думают, что я не слышу… но я слышу. Мой доктор — двоюродный брат моего отца; он бедный… и если я умру, у него будет весь Миссельтуэйт… когда отец мой тоже умрет. Я думаю, ему бы не хотелось, чтоб я жил…
— А ты хотел бы жить? — осведомилась Мери.
— Нет, — ответил он сердито и устало, — но я не хочу умирать. Когда я болен, я лежу здесь и думаю об этом… я все плачу и плачу.
— Я три раза слышала, как ты плакал, но не знала, кто это, — сказала Мери. — Значит, ты об этом плакал? — Ей очень хотелось, чтобы он забыл о саде.
— Я думаю, — ответил он. — Давай говорить о чем-нибудь другом. Расскажи про этот сад… Тебе хотелось бы его видеть?
— Да, — ответила Мери тихо.
— Мне хотелось бы, — настойчиво продолжал он. — Мне, кажется, никогда не хотелось видеть что-нибудь… но мне хочется видеть этот сад. Я хочу, чтобы вырыли ключ, я хочу, чтобы отперли калитку. Я прикажу, чтобы меня туда отнесли в кресле… ведь это значит быть на свежем воздухе… Я заставлю их отпереть калитку!
Он был взволнован, и его странные глаза блестели, как звезды, и казались еще больше.
— Все они должны угождать мне, — продолжал он. — Я заставлю их взять меня туда и тебе тоже позволю прийти…
Мери крепко сжала руки. Все будет испорчено — все! Дикон никогда больше не придет, и она уж не будет никогда чувствовать себя как птица в безопасном, скрытом гнезде.
— О, не надо… не надо этого делать! — крикнула она. Он так уставился на нее, как будто думал, что она сошла с ума.
— Почему?! — воскликнул он. — Ведь ты сказала, что хотела бы видеть сад!
— Я хочу, — сказала она почти с рыданием, — но если ты заставишь их отпереть калитку и взять тебя туда, то это уже больше не будет тайной!
Он наклонился вперед.
— Тайна! — сказал он. — Что это значит? Скажи мне!
— Видишь… видишь ли, — начала Мери, тяжело дыша и путаясь, — если никто не знает, а только мы… если бы там была калитка… закрытая плющом… если бы там была… и могли бы ее найти… и мы могли бы пробраться туда… вместе… и затворить калитку… и никто не знал бы… что там кто-нибудь есть… мы бы играли… будто это наш сад, и мы сами птицы, а сад — наше гнездо… мы играли бы там каждый день, и копали бы, и сажали семена, и все ожило бы…
— А разве там все мертво? — перебил он ее.
— Скоро будет… если никто не будет присматривать, — продолжала она. — Цветочные луковицы живы, но розы…
Он снова перебил ее, такой же взволнованный, как и она сама.
— Что такое луковицы? — быстро сказал он.
— Это… лилии и подснежники… Они начинают оживать под землей… и из них выходят зеленые острия… потому что весна идет.
— Весна идет? — повторил он. — Какая она? Когда бываешь болен, то в комнатах вовсе не видишь весны.
— Это когда солнце светит после дождя… и дождь выпадает после солнца… и все тянется вверх и оживает под землей… Если бы сад остался нашей тайной и мы могли бы ходить туда и смотреть, как все растет и сколько там роз… Видишь ли… ведь было бы гораздо лучше, если бы все это была тайна?
Он снова упал на подушки и лежал неподвижно со странным выражением на лице.
— У меня никогда не было тайны, — сказал он, — кроме той, что я не буду жив и не вырасту большой. Они не знают, что я знаю об этом, значит, это тайна… Но эта тайна мне нравится больше.
— Если ты не заставишь их взять тебя в этот сад, — убеждала Мери, — то, может быть… я почти уверена, что когда-нибудь узнаю, как туда забраться. А потом… если доктор велит вынести тебя в кресле… и если ты всегда можешь делать что захочешь, то мы… может быть… нашли бы какого-нибудь мальчика, который бы вез твое кресло… мы пошли бы в сад… одни, и это было бы всегда тайной.
— Это было бы хорошо, — сказал он медленно, мечтательно глядя пред собой. — Я бы примирился со свежим воздухом… в таинственном саду.
— Я тебе расскажу… как, по-моему, там внутри… если бы могли туда войти… Он был заперт так долго, что все там перепуталось…
Колин лежал спокойно и слушал, как Мери рассказывала про вьющиеся розовые кусты, которые цеплялись за деревья, про птиц, которые, вероятно, свили там гнезда, потому что было безопасно. Потом она рассказала ему про малиновку и про старого Бена. Рассказ про птичку так понравился Колину, что он даже улыбнулся.
— Я и не знал, что есть такие птички, — сказал он. — Но когда все время бываешь в комнате, то ничего такого не видишь. А ты столько знаешь… мне все кажется, что ты была там, в этом саду!
Мери не знала, что сказать, и молчала. Колин, очевидно, не ожидал ответа.
— Я тебе покажу кое-что, — сказал он вдруг. — Видишь вон ту розовую шелковую занавеску на стене над камином?
— Вижу, — ответила она.
— Там висит шнурок, — сказал Колин. — Потяни его!
Мери, сильно заинтересованная, встала и отыскала шнурок. Когда она потянула его, шелковая занавеска отодвинулась на своих кольцах; под нею был портрет. Он изображал молодую женщину с улыбающимся лицом. У нее были светлые волосы, перевязанные синей лентой, и смеющиеся, чудные глаза, точь-в-точь как печальные глаза Колина, агатово-серые, казавшиеся вдвое больше, чем были на самом деле, благодаря длинным черным ресницам.
— Это моя мать, — жалобно сказал Колин. — Я не понимаю, почему она умерла. Иногда я ее ненавижу за это!
— Это странно! — чопорно сказала Мери.
— Если бы она была жива, я бы не был всегда болен, — ворчал он. — Я думаю, что я тогда тоже мог бы жить… И мой отец мог бы глядеть на меня… и у меня была бы прямая спина… Задерни занавеску!
Мери исполнила его желание и снова уселась на стул.
— Зачем занавеска задернута? — спросила она.
Он беспокойно задвигался.
— Это я им приказал так… Иногда… я не люблю видеть… как она на меня смотрит. Она слишком много улыбается, а я больной и… жалкий. И потом… ведь она м о я, и не хочу, чтобы все ее видели…
Несколько секунд в комнате царило молчание; потом Мери заговорила.
— Что бы сделала миссис Медлок, если бы узнала, что я здесь была? — спросила она.
— Она сделала бы, что я прикажу, — ответил он. — А я сказал бы ей, что я хочу, чтобы ты сюда ходила и разговаривала со мной… каждый день. Я рад, что ты пришла сюда!
— И я тоже! Я буду приходить часто, только… — она нерешительно остановилась, — мне ведь надо будет каждый день искать калитку… этого сада.
— И я тоже! Я буду приходить часто, только… — она нерешительно остановилась, — мне ведь надо будет каждый день искать калитку… этого сада.
— О, да, ты должна… а потом ты мне все расскажешь! — Он несколько минут лежал, точно обдумывая что-то, но потом опять заговорил.
— Я думаю, что ты тоже будешь тайна, — сказал он. — Я им ничего не скажу, пока сами не узнают. Я всегда могу выслать сиделку из комнаты и сказать ей, что я хочу остаться один… Ты знаешь Марту?
— О, да, хорошо знаю! Она ухаживает за мной! — Он кивком головы указал на дверь в коридор.
— Она спит там, в другой комнате. Сиделка вчера ушла ночевать к своей сестре, а когда она уходит, она всегда заставляет Марту ухаживать за мной. Марта тебе скажет, когда прийти сюда.
Мери поняла, почему у Марты был такой смущенный вид, когда она спросила у нее, кто плакал.
— Значит, Марта знала все… про тебя? — спросила она.
— Да, она часто ухаживает за мной. Сиделка любит уходить от меня, и тогда Марта приходит.
— Я тут пробыла очень долго, — сказала Мери. — Уйти теперь? У тебя глаза сонные.
— Я бы хотел уснуть, прежде чем ты уйдешь, — робко сказал он.
— Закрой глаза, — сказала Мери, придвинув свой стул поближе, — и я сделаю то, что, бывало, делала моя айэ в Индии. Я буду гладить твою руку и спою тебе что-нибудь совсем тихонько!
— Это было бы, пожалуй, хорошо, — сказал он полусонным голосом.
Почему-то Мери было очень жаль его. Ей не хотелось, чтобы он лежал, не засыпая, и, прислонившись к постели, она стала поглаживать его руку, тихо напевая монотонную индусскую песенку.
— Это хорошо, — сказал он еще более сонным голосом. Она продолжала петь и гладить его руку, но когда взглянула на него, то увидела, что его черные ресницы опущены и глаза закрыты. Он крепко спал. Она тихо встала, взяла свою свечку и бесшумно вышла из комнаты.
Глава XIV
Когда наступило утро, степь была скрыта в тумане и дождь не переставал лить. О том, чтобы выйти, не могло быть и речи. Марта была так занята, что Мери никак не удавалось поговорить с нею, но после обеда она попросила ее прийти к ней в детскую посидеть. Марта пришла, захватив с собой чулок, который всегда вязала, когда ей больше нечего было делать.
— Что с тобой такое? — спросила она, как только они уселись. — У тебя такой вид, как будто ты хочешь что-то рассказать!
— Хочу. Я узнала, что это был за плач! — сказала Мери.
Марта уронила вязанье на колени и смотрела на нее испуганными глазами.
— Нет! — воскликнула она. — Никогда.
— Я услышала плач ночью, — продолжала Мери, — я встала и пошла посмотреть, откуда он слышится. Это был Колин. Я его отыскала.
Лицо Марты с испугу даже покраснело.
— О! Мисс Мери! — сказала она, почти плача. — Этого не следовало делать… не следовало! Ты меня доведешь до беды. Я тебе никогда ничего не рассказывала про него, а теперь беда будет… Я потеряю место… И что тогда будет делать мать?
— Ты не потеряешь места, — возразила Мери. — Он был рад, что я пришла. Мы говорили и говорили. Он сказал, что рад, что я пришла.
— Рад? — воскликнула Марта. — Правда? Ты не знаешь, какой он бывает, когда ему что-нибудь не по вкусу. Он слишком велик, чтобы плакать, как младенец, но когда он рассержен, он вопит только чтобы напугать нас. Он знает, что мы пикнуть не смеем.
— Он не был сердит, — сказала Мери. — Я его спросила, уйти ли мне, но он велел мне остаться. Потом он стал задавать мне вопросы, и я уселась на большой табурет и стала рассказывать ему про Индию, про сады, про малиновку. Он не хотел отпускать меня. Потом он показал мне портрет своей матери. А прежде чем уйти, я убаюкала его… песней!
Марта так и ахнула от изумления.
— Я не могу тебе поверить! — заявила она. — Ведь это все равно что войти прямо в львиное логовище! Если бы он был такой, как всегда, он бы взбесился и поднял весь дом. Ведь он не позволяет чужим даже посмотреть на себя!
— А мне позволил! Я все время глядела на него, а он на меня!
— Не знаю, что и делать! — воскликнула встревоженная Марта. — Если миссис Медлок узнает об этом, она подумает, что я не послушалась ее приказаний и рассказала тебе все, и тогда меня отошлют назад к матери.
— Он пока ничего не расскажет про тебя миссис Медлок. Это сначала будет как будто тайна, — твердо сказала Мери. — И он говорит, что все должны делать, как ему угодно!
— Это-то правда! Скверный мальчишка! — вздохнула Марта, отирая лоб передником.
— Он говорит, что миссис Медлок тоже должна. И он хочет, чтобы я приходила к нему каждый день; ты должна будешь передавать мне, когда я ему буду нужна.
— Я! — воскликнула Марта. — Я потеряю место, наверняка потеряю!
— Этого не случится, если ты будешь делать, что он захочет, а всем ведь приказано повиноваться ему, — убеждала Мери.
— Да неужели он был ласков с тобой! — воскликнула Марта, широко раскрыв глаза.
— Я думаю, что я ему понравилась, — ответила Мери.
— Ну, так ты, должно быть, околдовала его, — решила Марта, глубоко вздохнув.
— Ты думаешь, что это волшебство? — спросила Мери. — Я слышала про волшебство в Индии, но я не умею этого делать. Я просто вошла к нему в комнату и так удивилась, когда увидела его, что осталась на месте и все глядела на него. А потом он обернулся и стал глядеть на меня. Он думал, что я призрак или сон, а я это же думала про него… И все это было так странно, что мы были одни, среди ночи, и даже не знали друг о друге, мы и начали задавать друг другу вопросы… А потом, когда я спросила, хочет ли он, чтобы я ушла, он сказал, что нет.
— Видно, конец света наступает, — вздохнула Марта.
— Да что с ним такое? — спросила Мери.
— Никто не знает наверное, — ответила Марта. — Когда он родился, мистер Крэвен точно помешался. Доктора думали, что его надо будет отправить в… сумасшедший дом… и все потому, что миссис Крэвен умерла… Я уже тебе говорила. Он ни за что не хотел поглядеть на младенца. Он все кричал, что он вырастет горбатым, как он сам, и что ему лучше умереть…
— Разве Колин горбатый? — спросила Мери. — Он не похож на горбуна…
— Нет еще, — ответила Марта, — только у него все началось как-то не так… Моя мать говорит, что в доме было столько горя и гнева, что любой ребенок испортился бы… Они все боялись, что у него спина слаба, и все ухаживали за ним — заставляли его лежать, не давали ему ходить. Раз ему даже надели железные помочи, но он так раскапризничался, что заболел… Потом к нему приехал важный доктор и заставил их снять. А с другим доктором он говорил так строго… хотя вежливо. Он сказал, что мальчику давали слишком много лекарств и слишком много воли, чтоб делать все по-своему.
— Я думаю, что он очень избалован, — сказала Мери.
— Хуже его нет на свете! — воскликнула Марта. — Конечно, он почти всегда хворает — то простуда, то кашель… Раза два он чуть не умер. И лихорадка у него была, и тиф… Уж и испугалась тогда миссис Медлок! Он тогда бредил, а она разговаривала с сиделкой, думая, что он ничего не понимает. «Теперь он уже, наверное, умрет, — говорила она, — и это будет самое лучшее и для него, и для всех». Посмотрела она на него, а он лежит и смотрит на нее своими большими глазами, да так осмысленно… Она не знала, что и подумать, а он поглядел на нее и говорит: «Дайте мне воды и перестаньте разговаривать».
— А ты думаешь, он умрет? — спросила Мери.
— Моя мать говорит, что нельзя выжить такому ребенку, который не бывает на свежем воздухе и ничего не делает, только лежит на спине, принимает лекарства да смотрит в книжки. Он очень слаб, терпеть не может, когда его выносят на свежий воздух, и так легко простуживается, что потом говорит, что будто от воздуха…
Мери сидела и смотрела на огонь.
— А я думаю, — медленно сказала она, — что ему, может быть, хорошо бы выходить в сад и смотреть, как все растет.
— Однажды его взяли к фонтану, где растут розы, — продолжала Марта. — А он прочел в какой-то газете, что иногда люди заболевают какой-то «розовой лихорадкой»; потом он начал чихать и кричать, что у него эта самая лихорадка. А тут еще один новый садовник, который не знал правил, прошел мимо и поглядел на него как-то странно… Он взбесился и стал кричать, что садовник поглядел на него потому, что у него растет горб. Он столько плакал, что потом всю ночь был болен.
— Если он когда-нибудь рассердится на меня, то я к нему никогда больше не пойду, — сказала Мери.
— Он заставит тебя прийти, если захочет, — сказала Марта, — так ты и знай.
Скоро послышался звонок, и Марта сложила свое вязанье.
— Это, небось, сиделка. Она хочет, чтобы я с ним посидела немного, — сказала она. — Надеюсь, что он в хорошем настроении духа.
Она вышла из комнаты и вернулась минут через десять с недоумевающим выражением лица.