В раздевалке команды я ощущал себя изгоем, а Гвардиола косился на меня, словно я был обузой, каким-то уродом. Атмосферу нельзя было назвать здоровой. Он был как каменная стена: от него не исходило ни одного живого импульса, и я постоянно испытывал желание убраться куда-нибудь подальше.
Я вновь «выпал» из основы. Когда мы играли с «Вильярреалом», Гвардиола выпустил меня на поле на последние пять минут. Жалкие пять минут! Внутри я кипел, и не из-за того, что просиживаю на лавке. Я бы согласился с этим фактом, если бы тренер помужски сказал: «Послушай, Златан, ты сегодня не в форме». Но Гвардиола вновь не сказал ни слова, и я взорвался. Черт! Будь я на месте Гвардиолы, испугался бы. Нет, я не считаю себя серьезным бойцом, хотя и совершал разные идиотские поступки, например, раз или два опрокидывал соперников, отправлял их в нокаут прямо на поле. Могу отметить, что когда я свирепею, мои глаза чернеют, и лучше никому рядом не попадаться мне под руку.
Хотите знать, что было дальше? После игры («Барса» выиграла у «Вильярреала» 4:1 — прим, ред.) я направился в раздевалку. Я ни-
чего такого не планировал, но, мягко говоря, был раздосадован. В раздевалке стоял мой главный враг, почесывая свою бритую голову, присутствовало еще несколько человек (Туре и кто-то еще — точно не помню). И тут на глаза мне попался большой металлический шкаф, в который мы складываем форму. Смотрел я на него, смотрел, а потом как врежу по нему ногой! Думаю, он пролетел метра три, но это было еще не все. Далеко не все... Я прокричал Гвардиоле: «Ты трус», (и, наверное, еще что-нибудь покрепче), тут же добавив: «Ты проиграл Моуринью, наложил в штанишки перед ним. Можешь отправляться ко всем чертям!».
Я был не в себе. Вы полагаете, Гвардиола что-нибудь сказал в ответ, что-то вроде: «Остынь, не следует в таком тоне разговаривать со своим наставником»? Нет, он не таков. Он слабый и трусливый. Он всего-навсего поднял шкафчик, как какая-нибудь уборщица, и вышел из раздевалки. И больше ни разу не упомянул о случившемся, ни разу. Хотя слух об этом, конечно же, разлетелся быстро. В клубном автобусе царил переполох: «Что случилось, что случилось?». Да, собственно, ничего. Просто несколько слов правды. У меня даже не было сил говорить об этом. Так все достало. Тренер «мариновал» меня неделю за неделей, не объясняя причин. Это было невыносимо. И прежде у меня случались конфликты, но уже на следующий день мы во всем разбирались и продолжали работать дальше. Здесь же снова воцарились тишина и ужас. И тогда я подумал: «Мне 28 лет. В «Барсе» я забил уже 22 гола и отдал 15 голевых передач, а со мной продолжают обращаться так, словно меня не существует, словно я — пустое место. Должен ли я это принимать? Стоит ли мне продолжать приспосабливаться? Нет, хватит!».
Поняв, что на следующий матч с «Альмерией» оставлен в запасе, я вспомнил слова Гвардиолы «Здесь не принято приезжать на тренировки на «Феррари» и «Порше»». Что за вздор? Я езжу, на чем хочу, пусть даже это бесит какого-то идиота. Недолго думая, я запрыгнул в свой «Феррари», пригнал на тренировку и поставил его прямо перед входными дверями. Как и следовало ожидать, вокруг этого события подняли шумиху. Газеты написали, что моя машина стоит столько же, сколько получает в месяц весь состав «Альмерии». Меня это не волновало: вся эта журналистская болтовня не значила для меня ровным счетом ничего.
Я решил сражаться всерьез, и следовало бы вам знать, что я это умею. Раньше я был шпаной, можете мне поверить. Я решил не
откладывать с приготовлениями и первое, что сделал, это, разумеется, позвонил Мино. Мы всегда вместе планируем разные хитрые и не всегда чистые трюки. Также я обзвонил своих принтелей. Мне нужны были разные взгляды на ситуацию и ее развитие и, о Господи, я получил советы на все вкусы. Мои приятели, парни из Русенгорда (жилой квартал в г. Мальмё, Швеция — прим, пер.), изъявили горячее желание приехать и «навести порядок». Конечно, это было очень мило с их стороны, но данное предложение не представлялось верной стратегией разрешения сложившейся ситуации. Разумеется, я обсудил все и с Хеленой. Она словно из другого мира. Она спокойная и рассудительная, но может быть и жесткой. На этот раз она попыталась вдохновить меня: «Ты стал лучше в роли отца. Когда у тебя нет команды, в которой тебе хорошо, ты найдешь ее у нас, в семье», — произнесла она, и эти слова приободрили меня.
Я играл с детьми в мяч и пытался делать так, чтобы всем вокруг меня было хорошо. И, естественно, проводил время за моими любимыми видеоиграми. Для меня это как болезнь: видеоигры поглощают меня целиком. Однако со времен «Интера», когда я мог проиграть до четырех—пяти утра и после двух часов сна, как ни в чем не бывало, отправиться на тренировку, с тех пор я взял себе за правило — никаких «ХЬох» или «PlayStation» после десяти вечера.
Я ценю каждое мгновение жизни, и в этот период своего пребывания в Испании я действительно старался проводить как можно больше времени с семьей. Или прохлаждаться в нашем саду, даже с бутылочкой «Короны» в руках. Это была светлая сторона жизни здесь. Но по ночам, когда я ворочался в кровати и не мог заснуть, и на тренировках, когда видел Гвардиолу, возвращалась ее темная сторона. В такие моменты мною овладевал гнев, и я планировал свой следующий ход и жаждал реванша.
Я все сильнее осознавал, что пути назад нет. Наступило время постоять за себя и снова стать прежним. Как поется у одного известного рэпера: можно вырвать ребенка из гетто, но невозможно вырвать гетто у него из души.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Когда я был маленьким, брат подарил мне трюковый BMXвелосипед. Я назвал его «Фидо Дидо». Был такой герой мультфильмов, маленький сорванец с взъерошенными волосами (я считал его самым крутым). Но вскоре велосипед угнали. Это случилось возле бани в Русенгорде. Явился отец в распахнутой рубахе с засученными рукавами. Он из той породы мужиков, кто всем ясно дает понять: «Никто не смеет трогать моих детей и воровать их вещи!». Но даже такой суровый мужчина, как он, ничего не смог бы поделать в данном случае: «Фидо Дидо» бесследно исчез, а я был крайне расстроен.
После этого случая я сам стал угонять велосипеды. Я ломал замки, я стал мастером в этом деле. Бац, бац, бац — и велик мой! Это было первым моим серьезным «делом», и я чувствовал себя настоящим похитителем велосипедов. Обычно все происходило более или менее невинно, но порой я позволял себе лишнее. Так, однажды я вырядился во все черное, вышел в ночь, как какойнибудь чертов Рэмбо, и увел армейский велосипед, используя массивные кусачки. Велик был хорош и очень мне понравился. Хотя, если честно, больше меня впечатлил не велосипед, а тот кураж, который я испытал. Это вызвало во мне желание красться по ночным улицам и хулиганить, кидаясь яйцами по окнам, и тому подобное. Притом, я почти не попадался.
Однажды в универмаге «Весселс» в Ягерсро (пригород Мальмё — прим, пер.) вышел досадный прокол. Но если сказать по совести, я это заслужил. Мы с другом оделись в большие зимние куртки (посреди лета!) и вынесли под ними четыре ракетки для настольного тенниса и еще какую-то мелочь. Поймавший нас охранник справедливо заметил: «Вы, ребята, не заплатили за это». На что я с вопросительным видом вытащил из кармана несколько монет: «Чем? Вот этим?!». Но у мужика не оказалось чувства юмора, и впредь я решил быть более изобретательным. И, смею надеяться, стал в итоге довольно искушенным мастером этого дела.
Помимо длинного носа, у меня был еще один недостаток — я шепелявил. Мне назначили логопеда. В школу приходила женшина и учила меня правильно выговаривать «эс», и мне это казалось унизительным. Думаю, в тот период я желал каким-то образом самоутвердиться и поэтому внутри меня все бурлило. Я не был способен усидеть на месте больше секунды и постоянно носился, как угорелый. У меня было чувство, что если я буду бегать достаточно быстро, смогу избежать любых неприятностей. Мы жили в Русенгорде, районе, наполненном иммигрантами всех мастей — сомалийцами, турками, югославами, поляками — и немного шведами. Все вокруг изображали из себя крутых, и любая мелочь могла мгновенно воспламенить.
Да и дома было не все просто, если не сказать больше. Мы жили на улице Кронман, на четвертом этаже, и я бы не назвал обстановку в доме теплой или добросердечной. Никто вокруг не интересовался: «Как ты провел сегодня день, малыш Златан?». Ничего подобного. Взрослые не помогали с домашними заданиями и не интересовались твоими проблемами. Ты был предоставлен самому себе и не мог даже пожаловаться на жизнь кому-то близкому. Оставалось только стиснуть зубы, когда вокруг были бардак и постоянные ссоры, порой даже с рукоприкладством. Конечно же, возникало желание получить хоть немного сочувствия. Однажды я навернулся с крыши в детском саду. Я заработал синяк под глазом и весь в слезах побежал домой в надежде, что меня пожалеют, погладят по головке или хотя бы скажут пару ласковых слов. А вместо этого получил пощечину.
— Что ты делал на крыше?
Это прозвучало не как «бедный Златан», а скорее как: «Идиот чертов, ты забрался на крышу — вот тебе за это». Страшно обидно, вдвойне больно. Я убежал... У матери не было времени на утешения, по крайней мере не тогда. Она убиралась, пытаясь хоть что-то заработать. Она была трудолюбива и старательна, она костьми ложилась, но не могла заработать много. Ей приходилось тяжело, и, в придачу, все мы обладали ужасными характерами. Если в обычной шведской семье разговор за столом происходит приблизительно так: «Дорогой, ты не мог бы передать мне масло, пожалуйста», то у нас это прозвучало бы: «Дай-ка сюда молоко, болван». Помню постоянно хлопающие двери и плачущую маму. Она часто плакала. Я очень люблю ее. Жизнь ее была тяжелой: она убиралась по четырнадцать часов в сутки, и иногда мы помогали ей, выбрасывая мусор из баков и все такое, чтобы получить немного денег на карманные расходы. Правда, не всегда — бывало, что мать все оставляла себе.
Она колотила нас деревянными ложками, порой они ломались, а мне приходилось идти покупать новые, будто это моя вина состояла в том, что она ударила так сильно. Помню один случай. В детском саду я швырнул кубик, да так неудачно, что разбил окно. Когда мать узнала, она как с цепи сорвалась. Все, что касалось лишних расходов, выводило ее из себя. И мне досталось от нее деревянной ложкой. Бум, бах! Было больно, и, возможно, очередная ложка сломалась. Доходило до того, что в доме не оставалось деревянных ложек, и тогда она гонялась за мной со скалкой. Мы обсуждали эту тему с Санелой.
Санела — моя единственная родная сестра. Она на два года старше. У нее сильный характер. Она придумала, как немного подшутить над матерью. Черт побери, ведь нельзя же бить нас по голове! Это же дикость. Мы отправились в магазин и купили целую связку этих ложек (очень недорогих), а затем преподнесли матери в качестве Рождественского подарка.
Не думаю, что она оценила шутку. Ей было не до юмора. У нее хватало других забот. Главное — чтобы на столе всегда была пища. На это уходила вся ее энергия. Нас была целая орава: помимо меня и старшей сестры, еще две сводные сестры (позже они уехали, и мы потеряли с ними какую-либо связь), а также мой младший брат Александр (мы звали его Кеки). Денег всегда не хватало. Да, собственно, не хватало ничего. И старшие не особо заботились о младших. На обед — вечная лапша быстрого приготовления с кетчупом. Мы часто столовались у друзей или у моей тети Ханифы, проживавшей в нашем доме. Она первой среди всех наших родственников приехала в Швецию.
Когда родители развелись, мне не исполнилось и двух лет, поэтому ничего из тех событий не отложилось в памяти. Вполне возможно, это был не худший вариант. Как мне рассказывали, их брак нельзя было назвать счастливым. Часто случались ссоры, да и, по правде говоря, поженились они в основном ради того, чтобы мой отец получил вид на жительство. Вполне естественно, что после развода мы все остались жить с матерью. Но я очень скучал по отцу. C ним всегда было весело и нас к нему тянуло. Нам с Caнелой было позволено встречаться с отцом каждые две недели на выходные, он приезжал на своем синем «Опель Кадетте» и мы направлялись в Пильдаммспаркен (парк в окрестностях Мальмё — прим, пер.) или на остров в районе Л имхамн, где угощались гамбургерами и мороженым. Однажды отец раскошелился и купил нам по паре классных кроссовок «Найк Эйр Макс», стоивших больше тысячи крон (реально дорогих). Мои были зелеными, Санеле достались розовые. Ни у кого в Русенгорде таких не было, и мы чувствовали себя очень крутыми. Нам нравилось проводить время с отцом, и он давал нам немного денег на пиццу и кока-колу. У него была более-менее приличная работа и, кроме нас, еше один сын, Сапко. Так что он был для нас веселым воскресным папой.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Санела делала успехи в беге: она была быстрейшей на дистанции 60 м в своей возрастной категории во всем Сконе (провинция на юге Швеции — прим. пер.). Отец был горд за нее и стал подвозить на тренировки. Он наставлял: «Молодец, Санела. Но ты способна на большее». Это было в его стиле — «Давай, давай, не расслабляйся!». В тот день я тоже был в машине. Отец вспоминает, что сразу же заметил что-то неладное. Санела все время молчала и едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.
Что стряслось? — спросил отец.
Ничего, — ответила она, но отец переспросил, и Санела все рассказала.
Не буду вдаваться в детали, что произошло — это ее дело. Но мой отец — он как лев: если что-либо случается с его детьми, особенно с Санелой (единственной дочерью), он приходил в ярость, и тогда начиналось... Расспросы и допросы, расследования социальных служб, тяжба за опекунство и прочая гадость. Я тогда мало что во всем этом понимал, — мне едва исполнилось девять.
На дворе была осень 1990 года. От меня скрывали всю эту историю, но у меня тоже были свои предчувствия. Дома было неспокойно — ну, это не впервые. Одна из моих сводных сестер подсела на наркотики (на какую-то тяжелую дрянь), и прятала их дома по разным углам. Вокруг нее постоянно царил беспорядок, какие-то подозрительные личности названивали ей, и было тревожно из-за того, что может случиться что-то нехорошее. А однажды за хранение краденого была арестована мама. Кто-то из «добрых» знакомых то ли отдал, то ли подарил ей какие-то бусы, а она, ничего не подозревая, их приняла. Вещь оказалась краденой, вскоре на пороге появилась полиция, и ее забрали. Детали помню смутно, но ощущение точно было жутким: «Где мама? Почему ее нет?».
После истории с Санелой мать снова ходила вся в слезах, а я просто ушел от всего этого и либо слонялся без дела по улице, либо играл в футбол. Не скажу, чтобы я был особенно перспективным. Всего-навсего один из многих мальчишек, гоняющих мяч. Но порой на меня что-то находило. На поле я легко мог боднуть или лягнуть как соперника, так и товарища по команде. Но я был одержим футболом — это было мое, и я играл постоянно: в нашем дворе, на стадионе, в школе во время перемен. Тогда мы посещали занятия в школе имени Вернера Рюдена. Санела ходила в пятый класс, а я — в третий. Думаю, не надо говорить, у кого из нас лучше обстояли дела с поведением. Санеле пришлось рано повзрослеть, чтобы стать второй мамой для Кеки и помогать заботиться о семье после отъезда сводных сестер. Она взвалила на себя большой груз ответственности и вела себя примерно. Оттого-то я мгновенно и не на шутку встревожился, когда однажды раздался звонок с вызовом к директору, ведь он был адресован явно мне, а не моей правильной сестре. Тем не менее, в кабинет директора для разговора вызвали нас обоих. Если бы меня одного, я бы понял, а тут обоих. Что, кто-то умер? Что происходит?
Кажется, это было поздней осенью или в самом начале зимы. Мы шли по коридору, и меня мучили боли в животе. Помню также, что я был словно парализованный. Но когда мы зашли в кабинет и увидели там сидевшего вместе с директором отца, я обрадовался. Отец пытался шутить, но было отнюдь не весело. Все было формально и чопорно, а я чувствовал себя очень некомфортно. Я мало что понял из сказанного в том разговоре, лишь то, что дело касалось отца и матери, и в этом деле не было ничего приятного. Лишь много позднее, работая над этой книгой, я смог сложить все детали того события воедино.
В ноябре 1990 года социальные службы провели собственное расследование, в результате которого отец получил право опеки надо мной и Санелой. Обстановка в доме матери была признана неблагополучной, и не столько по ее вине, должен заметить. Имелись и другие причины, но, в любом случае, это был удар, и мама была просто раздавлена. Неужели она потеряет и нас?! Катастрофа! Мама плакала не переставая. Да, конечно, пусть она и побивала нас деревянными ложками, хлестала и не прислушивалась к нам. Да, ей не везло с мужчинами, ее преследовало безденежье и так далее. Но она любила своих детей! Просто она стала жертвой тяжелых обстоятельств, и, я полагаю, отец это понял. В тот же день он отправился к ней со словами: «Я не хочу, чтобы ты их теряла, Юрка».
Однако отец потребовал изменений к лучшему, а он из тех, кто относится к подобным вещам серьезно. Уверен, не обошлось и без резких выражений, и без ультиматумов. «Если дела не улучшатся, ты больше никогда не увидишь детей» — должно быть, сказал он. Санела стала жить с отцом, а я, несмотря ни на что, остался с матерью. Это было не лучшим решением. Санеле не нравилось у отца. Мы часто находили его спяшим на полу, а весь стол был заставлен банками и бутылками из-под пива. «Отец, проснись, да проснись же ты!». Он не откликался и продолжал спать. Его поведение казалось мне странным. Почему он так поступает? Мы хотели помочь ему, но не знали, что делать. Может, ему холодно? Тогда мы накрывали его полотенцами и одеялами, чтобы ему стало теплее. Я по-прежнему ничего не понимал. Санеле, возможно, это удавалось лучше. Она заметила, как резко может меняться настроение отца, и как он способен внезапно «взорваться» и чуть ли не зарычать, как медведь. Я думаю, это пугало ее. Также она скучала по своему маленькому брату. Сестра хотела вернуться к матери, а я — наоборот. Мне было одиноко без Санелы и я скучал по отцу. Как-то вечером я позвонил ему и с отчаянием в голосе произнес: