— Нет. То есть тебе там будет скучно.
— Вы очень красивый в этой рубашке, Гарри.
— Спасибо.
— Гарри… Я влюблена в вас. С того самого дня, когда шел дождь и я увидела вас на пляже, я безумно в вас влюблена. Я бы хотела быть с вами до конца жизни!
— Перестань, Нола. Не говори так.
— Почему? Ведь это правда! Я дня не могу прожить, если я не рядом с вами! Когда я вас вижу, жизнь кажется мне прекраснее! А вы меня ненавидите, да?
— Да нет же! Конечно нет!
— Я знаю, что вы меня считаете уродиной. И что в Рокленде вам, конечно, было со мной скучно. Потому-то вы и не подавали о себе вестей. Вы думаете, что я маленькая, глупая и скучная уродка.
— Не говори глупостей. Ладно, пойдем, я отвезу тебя домой.
— Скажите мне «милая Нола»… Скажите еще раз.
— Не могу, Нола.
— Пожалуйста!
— Не могу. Эти слова говорить нельзя!
— Но почему? Боже мой, почему? Почему нам нельзя любить, если мы любим друг друга?
— Пойдем, Нола, — повторил он. — Я отвезу тебя домой.
— Но, Гарри, зачем жить, если мы не имеем права любить?
Он ничего не ответил и повел ее к черному «шевроле».
Она плакала.
Звонил не Гарри Квеберт, а Эми Пратт, жена шефа полиции Авроры. Она была устроительницей летнего бала, одного из главных событий в жизни города; в этом году бал должен был состояться 19 июля, и сейчас она обходила соседей. Услышав звонок, Тамара выпроводила мужа и полуголую дочь наверх — и, открыв, с облегчением обнаружила за дверью не именитого гостя, а Эми Пратт с лотерейными билетами для бала. В этом году разыгрывалась неделя отдыха в великолепном отеле на острове Мартас-Винъярд, в Массачусетсе, где проводили отпуск многие звезды. Когда Тамара узнала, какой будет первый приз, у нее заблестели глаза; она купила две пачки билетов и, хотя приличия требовали предложить гостье (которую она к тому же очень уважала) оранжаду, без сожалений выставила ее за дверь: было без пяти шесть. Дженни успела успокоиться и спустилась вниз в зеленом летнем платьице, которое ей очень шло; за ней появился отец в костюме-тройке.
— Это был не Гарри, а Эми Пратт, — насмешливо объявила Тамара. — Я прекрасно знала, что это не он. Видели бы вы себя, улепетывали как зайцы! Ха! Я-то знала, что это не он, потому что он человек высокого полета, а люди высокого полета раньше времени не приходят. Это еще невежливее, чем опаздывать. Имей в виду, Боббо, а то ты вечно боишься опоздать на свои встречи.
Часы в гостиной пробили шесть раз, и все семейство Куинн выстроилось у входной двери.
— Главное, ведите себя естественно! — взмолилась Дженни.
— Мы очень естественны, — отозвалась мать. — Правда, Боббо, мы естественны?
— Конечно, Котеночек. Только у меня, по-моему, опять газы: я себя чувствую как скороварка, которая сейчас взорвется.
Несколько минут спустя Гарри звонил в дверь дома Куиннов. Он высадил Нолу на какой-то улице недалеко от дома, чтобы их не увидели вместе. Он оставил ее в слезах.
* * *Дженни рассказала мне про вечер 4 июля, для нее это были чудесные минуты. Она с волнением описывала ярмарку, их совместный ужин, фейерверк над Конкордом.
По тому, как она говорила о Гарри, я понял, что всю свою жизнь она по-прежнему любила его и что за нынешней ее неприязнью кроется прежде всего боль: ведь он бросил ее ради Нолы, маленькой субботней подавальщицы, той, для которой он написал шедевр. Прежде чем мы расстались, я задал ей еще один вопрос:
— Дженни, кто, по-твоему, мог бы больше всего рассказать мне о Ноле?
— О Ноле? Ее отец, конечно.
Ее отец. Конечно.
23. Те, кто близко ее знал
— А персонажи? С кого вы пишете своих персонажей?
— С кого угодно. С друга, с домработницы, с клерка в окошке банка. Но вот что важно: не сами эти люди служат для вас источником вдохновения, а их поступки. Их действия наводят вас на мысли о том, как мог бы себя вести кто-нибудь из персонажей вашего романа. Когда писатели говорят, что никогда не описывают реальных людей, они лгут, но они правы: это позволяет им избежать больших неприятностей.
— Как так?
— Писатели, Маркус, имеют то преимущество, что могут сводить счеты с себе подобными посредством книжки. Единственное правило — не называть их по имени. Никаких имен собственных: это прямой путь к судебным искам и прочим мукам. Какой там у нас следующий номер в списке?
— Двадцать третий.
— Значит, вот вам двадцать третье правило: пишите только вымышленные истории. Все прочее принесет одни неприятности.
В воскресенье 22 июня 2008 года я впервые увидел преподобного отца Келлергана. Стоял один из тех сереньких летних дней, какие бывают только в Новой Англии: от океана поднимался такой плотный туман, что его клочья висели на вершинах деревьев и на крышах. Дом семейства Келлерган находился на Террас-авеню, 245, в самом центре красивого жилого квартала. Судя по всему, со времени их приезда в Аврору он совсем не изменился. Та же краска на стенах, те же кусты кругом. Недавно посаженные розы разрослись и превратились в цветники, а вишню перед домом, засохшую десять лет назад, заменили точно таким же деревом.
Со стороны дома доносилась оглушительная музыка. Я несколько раз позвонил в дверь, но никто не ответил. В конце концов какой-то прохожий крикнул мне: «Если вы к отцу Келлергану, звонить бесполезно. Он в гараже». Я постучал в дверь гаража: в самом деле, музыка звучала оттуда. Я стучал долго; наконец дверь открылась, и передо мной оказался маленький, худенький старичок, седой и весь белесый, в рабочей блузе и защитных очках. Дэвид Келлерган, восемьдесят пять лет.
— Вы по какому делу? — любезно прокричал он, громкость музыки была почти нестерпимой.
Мне пришлось сложить руки рупором, чтобы он меня услышал:
— Меня зовут Маркус Гольдман. Вы меня не знаете, но я расследую гибель Нолы.
— Вы из полиции?
— Нет, я писатель. Вы не могли бы выключить музыку или немного уменьшить звук?
— Это невозможно. Я никогда не приглушаю музыку. Но, если хотите, мы можем пройти в гостиную.
Он впустил меня в гараж; все помещение было переоборудовано под мастерскую, в центре которой гордо высилась коллекционная модель «харлея-дэвидсона». Из старенького проигрывателя в углу, подключенного к стереоколонкам, гремел классический джаз.
Я готовился к дурному приему. Я думал, что после осады журналистов отцу Келлергану хочется хоть немного покоя; но он, напротив, держался очень приветливо. Хотя я часто бывал в Авроре, но никогда прежде его не видел. Он явно не знал о моих связях с Гарри, и я предусмотрительно о них не упоминал. Он приготовил нам два стакана чаю со льдом, и мы расположились в гостиной. Он не стал отвинчивать защитные очки, словно готовясь в любой момент вернуться к своему мотоциклу; из гаража по-прежнему неслась оглушительная музыка. Я попытался себе представить, как выглядел этот человек тридцать три года тому назад, когда он был энергичным пастором прихода Сент-Джеймс.
— Что привело вас сюда, мистер Гольдман? — спросил он, с любопытством разглядывая меня. — Книга?
— Сам не знаю, преподобный отец. Главное, я хочу узнать, что случилось с Нолой.
— Не называйте меня преподобным, я больше не пастор.
— Соболезную, мистер Келлерган, у вас такое горе.
Он улыбнулся — на удивление тепло:
— Спасибо. Вы первый человек, который принес мне соболезнования, мистер Гольдман. Последние две недели весь город говорит о моей дочери; все набрасываются на газеты, чтобы узнать последние подробности, но никто не пришел и не спросил, каково мне. Ко мне в дверь звонят либо журналисты, либо соседи, которые жалуются на шум. Имеет право скорбящий отец слушать музыку или нет?
— Безусловно.
— Так значит, вы пишете книгу?
— Я уже не уверен, что способен писать. Хорошо писать, это так трудно. Издатель предложил мне написать книгу об этом деле. Он говорит, это даст новый толчок моей карьере. Вы не будете против книги о Ноле?
Он пожал плечами:
— Нет. Если это поможет родителям быть осмотрительнее. Знаете, в тот день, когда моя дочь исчезла, она была в своей комнате. А я работал в гараже, под музыку. Я ничего не слышал. Когда я решил зайти к ней, ее в доме уже не было. Окно в ее комнате было открыто. Она будто испарилась. Я не сумел присмотреть за дочерью. Напишите книгу для родителей, мистер Гольдман. Родители должны очень следить за своими детьми.
— Что вы делали в тот день в гараже?
— Чинил мотоцикл. Тот самый «харлей», который вы видели.
— Отличная машина.
— Спасибо. Я как раз тогда притащил его от одного кузовщика из Монберри. Он говорил, что больше из него выжать нечего, и отдал его мне за символические пять долларов. Вот чем я занимался, когда пропала моя дочь: возился с этим проклятым мотоциклом.
— Вы живете один?
— Да. Жена давно умерла…
Он встал и принес альбом с фотографиями. Показал мне Нолу в детстве и свою жену Луизу. Вид у них был счастливый. Меня удивило, с какой легкостью он доверился мне, в сущности, незнакомому человеку. Думаю, ему просто хотелось погрузиться в воспоминания о дочери. Он рассказал, что они приехали в Аврору осенью 1969 года, из Джексона, штат Алабама. Несмотря на то что тамошнее братство переживало расцвет, зов моря оказался сильнее: община Авроры искала нового священника, и он согласился. Главной причиной переезда в Нью-Гэмпшир стало желание найти спокойное место, чтобы растить Нолу. В те годы страна пылала изнутри — политические распри, сегрегация, война во Вьетнаме. После событий 1967 года — расовых бунтов в Сан-Квентине, массовых беспорядков в черных кварталах Ньюарка и Детройта — они стали подыскивать убежище, надежно защищенное от всех этих волнений. И когда их маленькая машинка, пыхтя под тяжестью фургончика, дотащилась до больших, усеянных кувшинками прудов Монберри и стала спускаться к Авроре и вдали показался чудесный, спокойный городок, Дэвид Келлерган поздравил себя с удачным выбором. Мог ли он вообразить, что именно здесь шесть лет спустя исчезнет его дочь?
— Я проезжал мимо вашего бывшего прихода, — сказал я. — Он превратился в «Макдоналдс».
— Весь мир постепенно превращается в «Макдоналдс», мистер Гольдман.
— Но что случилось с приходом?
— Несколько лет дела шли отлично. А потом пропала моя Нола, и все изменилось. Вернее, изменилось одно: я перестал верить в Бога. Если бы Бог существовал на самом деле, дети бы не пропадали. Я стал вести себя черт знает как, но никто не осмеливался выставить меня за дверь. Понемногу община распалась. Пятнадцать лет назад приход в Авроре по финансовым причинам объединился с приходом в Монберри. Здание церкви они продали. Теперь верующие по воскресеньям отправляются в Монберри. После исчезновения Нолы я так и не смог вернуться к своим обязанностям, хотя официально уволился только шесть лет спустя. Приход по-прежнему платит мне содержание. И дом мне уступили за какие-то крохи.
Затем Дэвид Келлерган рассказал, как счастливо и беззаботно они жили в Авроре. По его словам, это были лучшие годы в его жизни. Он вспоминал, как летними вечерами разрешал Ноле попозже лечь спать и она сидела под маркизой и читала; ему хотелось, чтобы лето не кончалось никогда. Еще он рассказал, что дочь откладывала деньги, которые по субботам зарабатывала в «Кларксе»: говорила, что уедет на них в Калифорнию и станет актрисой. А он был так горд, когда приходил в «Кларкс» и слышал, как ее хвалят клиенты, как ею довольна мамаша Куинн. Еще долго после ее исчезновения он спрашивал себя, не уехала ли она в Калифорнию.
— Почему «уехала»? — спросил я. — Вы хотите сказать, сбежала?
— Сбежала? С чего бы ей сбегать? — возмутился он.
— А Гарри Квеберт? Вы хорошо его знаете?
— Нет. Едва знакомы. Пару раз его встречал.
— Едва знакомы? — изумился я. — Но вы тридцать лет живете в одном городе.
— Я не со всеми знаком, мистер Гольдман. Да и живу я затворником, знаете ли. Неужели это все правда? Про Гарри Квеберта и Нолу? И что он написал эту книгу для нее? Что значит эта книга, мистер Гольдман?
— Буду с вами откровенен: думаю, ваша дочь любила Гарри, и притом взаимно. В книге рассказывается о невозможной любви между двоими, принадлежащими к разным классам общества.
— Я знаю, — воскликнул он. — Я знаю! Так что же, выходит, Квеберт, чтобы придать себе весу, заменил «извращение» на «классы общества» и продал миллионы экземпляров своей книжки? Книжки, в которой рассказаны непристойные истории о моей дочери, о моей малышке Ноле, и которую вся Америка читала и превозносила тридцать лет!
Преподобный Келлерган вспылил; последние слова он произнес с такой яростью, какую я никак не ожидал встретить в этом хрупком с виду человеке. С минуту он молча ходил взад-вперед по комнате, словно пытаясь выпустить гнев. На заднем плане по-прежнему истошно орала музыка. Я сказал:
— Гарри Квеберт не убивал Нолу.
— Как вы можете быть уверены?
— Никогда ни в чем нельзя быть уверенным, мистер Келлерган. Поэтому-то жизнь иногда такая сложная.
Он поморщился:
— Что вы хотите узнать, мистер Гольдман? Если вы здесь, значит, у вас есть ко мне вопросы?
— Я пытаюсь понять, что могло произойти. В тот вечер, когда пропала ваша дочь, вы ничего не слышали?
— Ничего.
— Кто-то из соседей тогда утверждал, что слышал крики.
— Крики? Не было никаких криков. В этом доме никогда никто не кричал. Да и с чего бы кому-то кричать? В тот день после обеда я работал в гараже. Когда пробило семь, я начал готовить ужин. Я пошел позвать ее, чтобы она мне помогла, но в комнате ее не было. Сначала я подумал, что она, наверно, пошла пройтись, хотя это было не в ее привычках. Я немного подождал, но потом начал волноваться и решил обойти квартал. Не успел я пройти и сотни метров, как наткнулся на целую толпу: сбежались все соседи, говорили, что в Сайд-Крик видели окровавленную молодую женщину, что со всего округа прибывают полицейские машины и оцепляют окрестности. Я кинулся в первый же дом, позвонить в полицию, сказать, что это может быть Нола… Ее комната была на первом этаже, мистер Гольдман. Тридцать с лишним лет я спрашивал себя, что случилось с моей дочерью. И еще говорил себе, что если бы у меня были другие дети, я бы их отправил спать на чердак. Но других детей у меня нет.
— Тем летом, когда она исчезла, вы не замечали ничего странного в ее поведении?
— Нет. Теперь уже не знаю. Не думаю. Я сам себе часто задаю этот вопрос и не могу на него ответить.
Тем не менее он вспомнил, что в то лето, в самом начале каникул, Нола иногда казалась очень грустной, но он списал это на переходный возраст. Потом я попросил разрешения посмотреть комнату его дочери; он проводил меня, словно хранитель музея, и строго велел ничего не трогать. После исчезновения Нолы он оставил ее комнату такой, какая она была. Все было на месте: кровать, этажерка с куклами, маленький книжный шкаф, парта с разбросанными ручками, длинной железной линейкой и пожелтевшими листками бумаги. Бумага была почтовая, та самая, на которой она написала записку Гарри. Отец заметил, что меня она заинтересовала:
— Она покупала эту бумагу в канцелярском магазине в Монберри. Она ее обожала, всегда носила с собой, писала на ней заметки, записки. Эта бумага была она сама. У нее всегда было несколько блоков в запасе.
Еще в углу комнаты стоял портативный «ремингтон».
— Это была ее машинка? — спросил я.
— Моя. Но она тоже ею пользовалась. В то лето, когда она исчезла, она брала ее очень часто. Говорила, что ей надо напечатать важные документы. Довольно часто она даже уносила ее из дому. Я предлагал ее подвезти, но она всегда отказывалась. Уходила пешком, волоча ее за ручку.
— Значит, в комнате с тех пор ничего не изменилось?
— Все было ровно так же. Эту самую пустую комнату я увидел, когда пошел ее звать. Окно было распахнуто настежь, и занавески покачивались от легкого ветерка.
— Думаете, в тот вечер кто-то проник в комнату и увел ее силой?
— Не могу вам сказать. Я ничего не слышал. Но, как видите, никаких следов борьбы нет.
— Полиция обнаружила при ней сумку. На сумке, внутри, было выбито ее имя.
— Да, меня даже просили ее опознать. Это был мой подарок на день рождения, на ее пятнадцать лет. Она увидела эту сумку в Монберри, когда мы с ней ездили туда вместе. До сих пор помню тот магазинчик на главной улице. Назавтра я туда съездил и купил ее. И отдал шорнику, выбить внутри ее имя.
Я попытался предложить гипотезу:
— Но если это ее сумка, значит, она взяла ее с собой. Если она взяла ее с собой, значит, она куда-то отправлялась, верно? Мистер Келлерган, я знаю, это трудно себе представить, но вы не думаете, что Нола могла убежать из дому?
— Не знаю, мистер Гольдман. В полиции мне уже задавали этот вопрос, и тогда, тридцать лет назад, и сейчас, тому несколько дней. Но отсюда ничего не пропало. Ни одежда, ни деньги, ничего. Взгляните, вот ее копилка, на этажерке, она полная. — Он взял с верхней полки банку из-под печенья. — Смотрите, там сто двадцать долларов! Сто двадцать долларов! Почему она их оставила, если хотела сбежать? Полиция говорит, у нее в сумке была эта проклятая книжка. Это правда?
— Правда.
Те же вопросы по-прежнему пульсировали в моем мозгу: почему Нола скрылась, не взяв ни одежды, ни денег? Почему она взяла только рукопись?
Пластинка в гараже отыграла последний трек, и отец бросился туда, поставить ее сначала. Мне не хотелось больше ему мешать; я распрощался и ушел, сфотографировав по дороге «харлей-дэвидсон».
Вернувшись в Гусиную бухту, я пошел на пляж, позаниматься боксом. К величайшему моему удивлению, вскоре меня там нашел сержант Гэхаловуд. Он подошел со стороны дома, но поскольку уши у меня были заткнуты наушниками, заметил я его, только когда он похлопал меня по плечу.