Вернувшись в Гусиную бухту, я пошел на пляж, позаниматься боксом. К величайшему моему удивлению, вскоре меня там нашел сержант Гэхаловуд. Он подошел со стороны дома, но поскольку уши у меня были заткнуты наушниками, заметил я его, только когда он похлопал меня по плечу.
— Вы в хорошей форме, — заметил он, разглядывая мой торс и вытирая о штаны мокрую от моего пота руку.
— Стараюсь, — ответил я и, вынув из кармана плеер, выключил его.
— Мини-дисковый? — продолжал он своим неприятным тоном. — А известно ли вам, что Apple произвел революцию в мире и музыку в почти неограниченном количестве теперь можно хранить на портативном жестком диске под названием iPod?
— Я не слушаю музыку, сержант.
— Что же вы тогда слушаете, когда занимаетесь спортом?
— Не важно. Скажите лучше, чему я обязан честью вашего посещения. Да к тому же в воскресенье.
— Мне позвонил бывший шеф полиции Авроры Пратт, рассказал о пожаре в пятницу вечером. Он встревожен, и, должен признаться, не напрасно: я тоже не люблю, когда дела принимают подобный оборот.
— Вы что, хотите сказать, что вы беспокоитесь за мою безопасность?
— Ни в коем разе. Я просто не хочу, чтобы все пошло вразнос. Всем известно, что преступления против детей вызывают сильнейшее брожение среди населения. Могу вас уверить: всякий раз, как про убитую девочку говорят по телевизору, целые толпы вполне цивилизованных отцов семейства готовы оторвать Квеберту яйца.
— Да, но тут-то целились в меня.
— Вот потому я и здесь. Почему вы не сказали, что получили анонимное письмо?
— Потому что вы меня вышвырнули из кабинета.
— Что верно, то верно.
— Угостить вас пивом, сержант?
Чуть поколебавшись, он согласился. Мы поднялись в дом, я принес две бутылки, и мы выпили их на террасе. Я рассказал, как накануне вечером, возвращаясь с Гранд-Бич, наткнулся на поджигателя.
— Описать я его не могу. Он был в маске. Я видел только силуэт. И опять то же самое послание: «Гольдман, возвращайся домой». Уже третье.
— Да, Пратт мне говорил. Кому известно, что вы ведете собственное расследование?
— Всем. То есть я хочу сказать, я целыми днями задаю вопросы всем, кто мне попадается. Кому угодно. Кто-то не хочет, чтобы я копался в этой истории, как вы считаете?
— Кто-то не хочет, чтобы вы докопались до правды о Ноле. Кстати, как двигается ваше расследование?
— Мое расследование? Теперь оно вас интересует?
— Возможно. Скажем так: с тех пор как вам угрожают, чтобы заставить вас молчать, ваши акции резко подскочили.
— Я говорил с отцом Келлерганом. Славный старик. Он показал мне комнату Нолы. Вы ее тоже видели, я так подозреваю…
— Да.
— Но если это побег, как вы объясните, что она ничего с собой не взяла? Ни одежды, ни денег, вообще ничего.
— Просто это был не побег, — отозвался Гэхаловуд.
— А если это похищение, тогда почему нет никаких следов борьбы? И почему она взяла эту сумку с рукописью?
— Она могла знать убийцу, вот и все. Быть может, она даже состояла с ним в связи. Тогда ему достаточно было просто подойти к окну, — возможно, он иногда так делал, — и убедить ее пойти с ним. Может, просто немного пройтись.
— Вы имеете в виду Гарри.
— Да.
— И что дальше? Она берет рукопись и вылезает в окно?
— Кто вам сказал, что она взяла с собой эту рукопись? Кто вам сказал, что она вообще хоть раз держала эту рукопись в руках? Это слова Квеберта, это он так объясняет, откуда его рукопись взялась рядом с трупом Нолы.
На миг у меня мелькнула мысль рассказать то, что я знал про Гарри и Нолу, — что они должны были встретиться в мотеле «Морской берег» и бежать. Но я предпочел промолчать, чтобы не навредить Гарри. И только спросил:
— Какова же ваша гипотеза?
— Квеберт убил девчушку и закопал рукопись вместе с ней. Может быть, совесть замучила. Книга была об их любви, и их любовь ее убила.
— С чего вы взяли?
— На рукописи есть надпись.
— Надпись? Какая надпись?
— Этого я сказать не могу. Тайна следствия.
— Слушайте, кончайте вы эти глупости, сержант! Вы сказали либо слишком много, либо слишком мало: нечего прятаться за тайну следствия каждый раз, как вам это удобно.
Он покорно вздохнул.
— Там написано: «Прощай, милая Нола».
Я потерял дар речи. «Милая Нола». Эти самые слова Нола просила Гарри сказать ей в Рокленде. Я попытался взять себя в руки и спросил:
— Что вы собираетесь делать с этой надписью?
— Отдадим на графологическую экспертизу. В надежде, что это что-нибудь даст.
Я был совершенно потрясен его признанием. «Милая Нола». Именно эти слова произнес сам Гарри, именно эти слова я записал на плеер.
Вечер я провел в размышлениях, не зная, что делать. Ровно в девять позвонила мама. Судя по всему, о пожаре рассказали по телевизору.
— Боже мой, Марки, ты что, умереть собрался из-за этого преступного дьявола?
— Успокойся, мама. Спокойнее.
— У нас только о тебе и говорят, и не то чтобы очень тепло, ты понимаешь, о чем я. Все соседи в недоумении… Спрашивают, почему ты упрямишься и сидишь с этим Гарри.
— Не будь Гарри, я бы никогда не стал Великим Гольдманом, мама.
— Ты прав, без этого типа ты бы стал Величайшим Гольдманом. Ты так изменился с тех пор, как стал ездить к этому типу, в университете. Ты же Великолепный, Марки. Помнишь? Даже несчастная миссис Ланг, кассирша в супермаркете, и та до сих пор меня спрашивает: «Как поживает Великолепный?»
— Мама… Не было никогда никакого Великолепного.
— Никакого Великолепного? Не было Великолепного? — Она позвала отца. — Нельсон, подойди-ка сюда! Марки говорит, что никогда не был Великолепным! — Я услышал, как отец пробормотал что-то невнятное. — Вот видишь, и папа тоже говорит: в школе ты был Великолепным. Я вчера встретила твоего бывшего директора… Он сказал, что у него о тебе такие воспоминания… Я думала, он сейчас расплачется, так он расчувствовался. А потом он сказал: «Ах, миссис Гольдман, прямо не знаю, куда это сейчас занесло вашего сына». Видишь, как все грустно: даже твой бывший директор в недоумении. А о нас ты подумал? Почему ты мчишься к какому-то старому профессору, вместо того чтобы искать себе жену? Тебе тридцать лет, а у тебя еще нет жены! Ты хочешь, чтобы мы умерли, так и не увидев, как ты женишься?
— Мама, тебе пятьдесят два года. Какое-то время еще есть.
— Прекрати придираться! Кто тебя научил придираться, а? Это все твой проклятый Квеберт. Почему ты не хочешь привести нам красавицу-жену? А? А? Теперь ты молчишь?
— Мама, в последнее время я не встречал никого, кто бы мне понравился. Я занят: книга, турне, будущая книга…
— Одни отговорки! А новая твоя книга? Она будет о чем? О всяких извращениях? Я тебя не узнаю, Марки… Марки, дорогой, послушай, мне надо тебя спросить: ты влюблен в этого Гарри? Ты с ним занимаешься гомосексуализмом?
— Нет! Вовсе нет!
Я услышал, как она сказала отцу: «Он говорит нет. Значит да». Потом она спросила шепотом:
— У тебя болезнь? Мамочка будет любить тебя, даже если ты болен.
— Что? Какая еще болезнь?
— Какая бывает у мужчин, когда у них аллергия на женщин.
— Ты хочешь сказать, не гомосексуалист ли я? Нет! И даже если б это было так, не вижу в этом ничего плохого. Но я люблю женщин, мама.
— Женщин? Как это так — женщин? Довольно с тебя одной, люби ее и женись! Женщин! Ты что хочешь сказать, что ты не способен хранить верность? Ты сексуальный маньяк, Марки? Может, тебе надо сходить к врачу-психиатру, чтобы он тебя полечил?
В конце концов я с досады бросил трубку. Мне было очень одиноко. Я уселся за письменный стол Гарри, включил плеер и стал снова слушать его голос. Мне необходимо было какое-то новое звено, осязаемое доказательство, меняющее ход расследования, что-то, что могло бы пролить свет на одуряющий пазл, который я пытался сложить и который до сих пор ограничивался тремя элементами: Гарри, рукописью и погибшей девочкой. Я размышлял — и вдруг во мне проснулось странное, давно забытое ощущение: мне хотелось писать. Писать о том, чем я живу и что чувствую. Вскоре моя голова уже лопалась от идей — это было уже не желание, а потребность писать. Такого не случалось со мной уже полтора года. Словно внезапно проснувшийся вулкан готовился к извержению. Я кинулся к ноутбуку и, на минуту задумавшись над тем, как начать эту историю, стал печатать первые строки своей будущей книги:
Весной 2008 года, примерно через год после того, как я стал новой звездой американской литературы, произошло событие, которое я решил похоронить в глубинах памяти: оказалось, что мой университетский профессор, шестидесятисемилетний Гарри Квеберт, один из самых известных писателей в стране, в возрасте тридцати четырех лет состоял в любовной связи с пятнадцатилетней девочкой. Это было летом 1975 года.
Во вторник 24 июня 2008 года Большое жюри присяжных подтвердило обоснованность обвинений, выдвинутых прокуратурой; отныне Гарри официально вменялось в вину похищение и двойное умышленное убийство. Когда Рот позвонил мне и сообщил о решении жюри, я взорвался:
— Вы, кажется, изучали право, можете вы мне объяснить, на основании чего они несут эту ахинею?
Ответ был прост: на основании материалов следствия. После предъявления обвинения мы как представители защиты могли получить к ним доступ. Все утро мы с Ротом провели за изучением документов; атмосфера была натянутая, прежде всего потому, что он, перелистывая страницы, все время повторял:
— О-ля-ля, это нехорошо. Даже совсем нехорошо.
— Раз нехорошо, значит, это вы должны быть хороши, нет? — возражал я.
Он озадаченно поднимал брови, и я все меньше верил в его адвокатские способности.
В деле присутствовали фотографии, показания очевидцев, отчеты, акты экспертиз, протоколы допросов. Некоторые снимки относились к 1975 году: фото дома Деборы Купер, ее тела, лежащего на кухонном полу в луже крови, и наконец того места в лесу, где были обнаружены следы крови, клочья волос и обрывки платья. Затем мы перенеслись во времени на тридцать три года вперед и оказались в Гусиной бухте: на дне ямы, выкопанной полицией, виднелся скелет в позе зародыша. Местами на костях еще висели куски плоти, на черепе сохранились редкие обрывки волос; на скелете было наполовину истлевшее платье, а рядом лежала пресловутая кожаная сумка. Меня чуть не вырвало.
— Это Нола?
— Она самая, — ответил Рот. — А в сумке была рукопись Квеберта. Одна рукопись, и все. Прокурор говорит, что если девочка убегает из дому, она не уходит без ничего.
Акт вскрытия зафиксировал глубокий перелом на уровне черепа. Нола получила удар невероятной силы: затылочная кость была раздроблена. Судебный медик полагал, что убийца использовал очень тяжелую палку или аналогичный предмет, например биту или дубинку.
Потом мы ознакомились с показаниями садовников, Гарри, и особенно с теми, на которых стояла подпись Тамары Куинн: согласно ее заявлению, записанному сержантом Гэхаловудом, она еще тогда знала, что Гарри увлечен Нолой, и у нее было доказательство, но впоследствии оно куда-то делось, и потому ей никто не верил.
— Ее свидетельство заслуживает доверия? — спросил я.
— В глазах жюри — да, — подтвердил Рот. — И противопоставить нам нечего: Гарри сам признал на допросе, что состоял в связи с Нолой.
— Ну ладно, есть в этом деле хоть что-то, что его не обличает?
На сей счет у Рота была одна идея: он порылся в документах и протянул мне толстую пачку бумаги, перетянутую скотчем.
— Это копия пресловутой рукописи, — пояснил он.
Первая страница была без заглавия; название явно появилось у Гарри позже. Но посреди страницы были разборчиво написаны от руки, синими чернилами, три слова:
Прощай, милая Нола.
Рот пустился в долгие объяснения. Он считал, что, используя рукопись как главную улику против Гарри, прокуратура совершает грубую ошибку: назначена графологическая экспертиза, и как только станут известны ее результаты — он был уверен, что они покажут невиновность Гарри, — все дело рассыплется как карточный домик.
— Это центральный пункт моей защиты, — заявил он победным тоном. — Если чуть-чуть повезет, даже не понадобится доводить дело до суда.
— Но что будет, если установят, что это почерк Гарри?
Рот в изумлении уставился на меня:
— Это с какой же радости?
— Я вам должен сообщить важную вещь: Гарри мне рассказал, что однажды ездил с Нолой на денек в Рокленд, и она попросила называть ее «милая Нола».
Рот смертельно побледнел: «Вы же понимаете, что если так или иначе эти слова написал он…» — и, даже не закончив фразу, собрал свои вещи и потащил меня в тюрьму. Он был вне себя.
Едва оказавшись в комнате для свиданий, Рот заорал, размахивая рукописью перед носом Гарри:
— Она велела называть ее «милая Нола»?
— Да, — Гарри опустил голову.
— А вы видите, что тут написано? На первой странице вашей гребаной рукописи! Вы когда собирались мне об этом сказать, вашу мамашу?
— Уверяю вас, это не мой почерк. Я ее не убивал! Я не убивал Нолу! Это вы знаете или нет, бог ты мой? Вы же знаете, что не я убийца Нолы!
Рот немного успокоился и сел.
— Мы знаем, Гарри. Но все эти совпадения настораживают. Побег, эта надпись… А я должен защищать вашу задницу перед жюри из добропорядочных граждан, которые жаждут приговорить вас к смерти еще до начала процесса.
Гарри выглядел очень скверно. Он встал и начал ходить взад-вперед по тесному помещению с бетонными стенами.
— Вся страна ополчилась на меня. Скоро весь мир будет требовать мою шкуру. Если еще не требует… Люди говорят обо мне слова, смысла которых сами не понимают: педофил, извращенец, полоумный. Они поливают грязью мое имя и жгут мои книги. Но вы должны знать, повторяю в последний раз: я не маньяк. Нола — единственная женщина, которую я любил в своей жизни, и, на мою беду, ей было всего пятнадцать лет. Любовь рассудку не подчиняется, черт возьми!
— Но речь о пятнадцатилетней девочке! — взвился Рот.
Гарри с досадой повернулся ко мне:
— Вы тоже так думаете, Маркус?
— Гарри, меня смущает, что вы никогда мне об этом не говорили… Мы друзья уже десять лет, и за это время вы ни разу не упомянули Нолу. Я думал, мы с вами близкие люди.
— Но, боже милосердный, что я должен был вам сказать? «Ах, дорогой Маркус, право, я никогда вам не говорил, но в семьдесят пятом году, приехав в Аврору, я влюбился в девушку пятнадцати лет от роду, в девочку, которая перевернула мою жизнь, а спустя три месяца, в один летний вечер, исчезла, и я так после этого и не оправился…»?
Он пнул пластиковый стул и запустил им в стену.
— Гарри, — сказал Рот. — Если эти слова написали не вы — а я вам верю, — то кто бы это мог быть? У вас нет предположений?
— Нет.
— Кто знал про вас с Нолой? Тамара Куинн утверждает, что всегда это подозревала.
— Не знаю я! Может, Нола рассказала о нас кому-нибудь из подруг…
— Но вы не исключаете возможности, что кто-то был в курсе? — настаивал Рот.
Повисла пауза. У Гарри был такой грустный и подавленный вид, что у меня разрывалось сердце.
— Ну, — Рот изо всех сил старался заставить его говорить, — я же чувствую, что вы о чем-то умалчиваете. Как мне вас защищать, если вы скрываете какие-то сведения?
— Были… Были анонимные письма.
— Какие анонимные письма?
— Сразу после исчезновения Нолы я стал получать анонимные письма. Каждый раз, возвращаясь из какой-нибудь отлучки, я находил их в дверном проеме. Тогда я страшно перепугался. Это означало, что кто-то шпионит за мной, подстерегает, когда меня нет дома. В какой-то момент мне стало так страшно, что, получив очередное письмо, я звонил в полицию. Говорил, что кто-то бродит вокруг моего дома, приезжал патруль, и это меня успокаивало. Естественно, я не мог назвать истинную причину моей тревоги.
— Но кто мог слать вам эти письма? — спросил Рот. — Кто знал про вас с Нолой?
— Не имею ни малейшего понятия. Во всяком случае, это продолжалось полгода. А потом прекратилось.
— Вы их сохранили?
— Да. Они дома. Между страницами большой энциклопедии, в моем кабинете. Думаю, полиция их не нашла, потому что никто меня про них не спрашивал.
Вернувшись в Гусиную бухту, я немедленно снял с полки энциклопедию, о которой он говорил, и нашел спрятанный между страницами крафтовый конверт с десятком листков. Письма на пожелтевшей бумаге. На каждом листке были напечатаны на машинке одни и те же слова.
Я знаю, что ты сделал с этой девочкой 15 лет.
И скоро весь город узнает.
Кто-то знал о Гарри и Ноле. И этот кто-то тридцать три года молчал.
* * *В следующие два дня я постарался расспросить всех, кто так или иначе мог знать Нолу. Эрни Пинкас снова оказал неоценимую помощь в моих разысканиях: откопав в архивах библиотеки альбом выпускников средней школы Авроры за 1975 год, он с помощью интернета составил список нынешних адресов большинства одноклассников Нолы, до сих пор проживающих в этом районе. К несчастью, плоды моих усилий оказались ничтожны: всем этим людям было сейчас под пятьдесят, но я не мог добиться от них ничего, кроме детских воспоминаний, не представлявших особого интереса для расследования. Вплоть до той минуты, когда я вдруг понял, что одно из имен в списке мне знакомо: Нэнси Хаттауэй. Та, кто, по словам Гарри, обеспечивала Ноле алиби во время их поездки в Рокленд.
По сведениям Пинкаса, Нэнси Хаттауэй держала магазин рукоделия в промышленном комплексе на выезде из города в сторону Массачусетса. Я отправился туда первый раз в четверг, 26 июня 2008 года. Красивый магазинчик с яркой витриной, зажатый между закусочной и скобяной лавкой. Внутри я обнаружил даму лет пятидесяти; в ее коротко стриженных волосах пробивалась седина. Они сидела за столом, в очках для чтения, и приветливо поздоровалась со мной. Я спросил: