— Спасибо! — говорю.
Отвернувшись и уже забыв про меня, кондукторша начинает приговаривать, сначала вполголоса, а потом все громче:
— Так! Показывайте за проезд! Показывайте за проезд! Показывайте за проезд!
Или, может, это городские власти придумали в Международный женский день в качестве подарка прекрасному полу такое дикое развлечение? Ежели ты «мущщина» и так получилось, что ты зашел в троллейбус восьмого марта, то будь любезен за проезд — покажи. Показал — сиди себе спокойно. Не желаешь — давай на выход! Или штраф плати.
Тихий час
В детском саду во время тихого часа я никогда не мог уснуть. Просто лежал под одеялом, закрывшись с головой, и наслаждался покоем. Мне нравилось вот так просто лежать и в обступившей тишине выкапывать тишину уже свою, не тревожась о том, что ее кто-нибудь проткнет острым взвизгом. Вокруг обычно уже спали. Ряды раскладушек сохраняли строгий порядок как линии боевых кораблей, замерших перед большим сражением. Этот мир обретал величие в состоянии безмятежного бездействия или сна. С его пробуждением величие исчезало, оставляя резкий запах туалета.
Когда тихий час заканчивался и воспитательница Лариса Пална приходила нас будить, всякий раз выяснялось, что Аня Шамаева во сне описалась. Лариса Пална принималась ее ругать; Аня громко плакала, а потом, роняя слезы, шла за Ларисой Палной в ванную, обещая, что больше никогда, никогда так не будет делать. Но на следующий день все повторялось заново.
— Ты же мне слово давала! При всех! — честила ее Лариса Пална.
Аня стояла перед ней и снова плакала, а потом покорно шла в ванную. Мы так привыкли к этим сценам, которые разыгрывались изо дня в день одинаково, что без них уже плохо представляли себе жизнь в детском саду.
— Аня Шамаева опять описалась! — гордо докладывал я маме, когда она приходила меня забирать.
Впрочем, однажды Лариса Пална перед самым тихим часом, уже заранее разозлившись, поставила около Аниной раскладушки ночной горшок и в сердцах сказала:
— Может, хоть это поможет?!
Скоро она удалилась, задвинув шторы и шикнув на прощанье:
— И чтоб тихо тут у меня было!
А мы почему-то странно оживились, и через какое-то время по рядам раскладушек начал шелестеть шепот, постепенно усиливавшийся. Вскоре стало ясно, что не спит никто.
— Так нечестно! — сказала громко Юля Мотина. — Что у Шамаевой отдельный горшок! Я тоже, может, хочу на горшок, а не в туалет!
— Нечестно! — приподнялся на своей кровати Максим Румянцев. — Я тогда — за Мотиной!
— А я — следующий! — крикнул еще кто-то. Теперь уже точно нам было не до сна. Все по очереди подходили к горшку Ани Шамаевой и делали свои дела. Очень дисциплинированно. Каждый терпеливо дожидался своей очереди. Это продолжалось довольно долго, почти все то время, что длился тихий час.
Игорек Князев — его раскладушка стояла рядом с моей — отнесся ко всему происходящему с удивительным равнодушием. Но под конец, уже после всех, он тоже сходил к горшку Шамаевой и, вернувшись, сказал мне, что там уже переполнено.
Потом пришла Лариса Пална и громким голосом велела нам всем подыматься. Мы начали вылезать из своих постелей. И вдруг глаза нашей воспитательницы сделались страшными и она, резко вздохнув, ахнула.
— Эт-то что еще за такое? Да как вы?.. Кто последний ходил?
Мы молчали.
Потом кто-то из девчонок неуверенно пискнул:
— Князев!
— Ах, Князев! — Лариса Пална выцепила его глазами и злорадно усмехнулась. — Я так и знала! А ну иди сюда, сию же минуту!
Откуда Лариса Пална могла знать, что Князев пописает в горшок Ани Шамаевой последним, я не понимал. Я даже не понимал, почему во всем оказался виноват именно он.
— Кто ж еще такую пакость мог придумать? — сверлила Князева глазами Лариса Пална. — А ну, сюда иди! Кому сказано!
Но Князев стоял возле своей раскладушки и не двигался с места. Лариса Пална, закусив губу, как она всегда делала, кинулась к нам и, схватив его за руку, потащила к кровати Шамаевой. Там она развернула его, ткнула вниз пальцем и приказала:
— Немедленно вынеси в туалет!
Князев нагнулся к горшку.
— Да не расплескай, смотри! Горе луковое! А то сейчас с тряпкой у меня будешь тут ползать!
Князев поднял переполненный горшок двумя руками и понес его в туалет.
— Астафацуров, дверь ему открой, слышишь или нет! — крикнула Лариса Пална.
Князев тем временем справился с дверью туалета сам и исчез за ней, сердито буркнув:
— Не надо мне!
— Всем одеваться! — объявила Лариса Пална. — Скоро полдник!
Потом она скептически посмотрела на стоящую рядом Шамаеву, приподняла одеяло на ее постели и устало вздохнула:
— Одно радует, хоть Шамаева опять не описалась…
Каким я был?
Дети часто кажутся глупыми и неуклюжими. Особенно на фоне взрослых. Правда, взрослые на фоне детей смотрятся ничуть не лучше. Это словно в клетку с дрессированными мартышками запустили мартышек еще не выдрессированных. Поднимается дикая чехарда и становится решительно непонятно, кого тут дрессировали, а кого — еще нет, кто — взрослый, а кто ребенок.
Только два дня назад я наблюдал забавную сцену.
Стою в супермаркете возле хлебного отдела.
Мимо меня лохматая бабка тащит мальчишку лет пяти. Совершеннейшего ангелочка. Мальчишка упирается и плачет:
— Баб, ну, баб, купи жувачку!
Бабушка, поравнявшись со мной, останавливается и резким движением разворачивает внука лицом к себе.
— Жувачку? — громко спрашивает она. — Вчера жевали!
И тащит его дальше.
Или вот, например, неделю назад. У дверей того же супермаркета пожилая тетка о чем-то судачит с грузной дамой. Та держит за руку мальчика, тоже лет пяти-шести. Тяжелую сумку с продуктами поставила на землю. Ребенку надоедает стоять без дела. Он вырывается из маминой руки, садится верхом на сумку, как на коня, и делает вид, что скачет.
— Ой! — вдруг умиляется мальчику пожилая тетка, будто только что его заметила. — Какой хорошенький! А как тебя зовут?
Грузная мамаша, улыбаясь, оборачивается на сына, и ее лицо тут же делается свирепым.
— Дегенерат его зовут! — кричит она и за шиворот стаскивает ребенка со своей сумки. — Дегенерат! Все продукты мне передавил!
Неужели я когда-то был одним из таких детей? Я снимаю телефонную трубку и набираю номер отца, чтобы раз и навсегда все выяснить.
— Что-что? — удивляется он. — Твой детский сад? Помню ли я?
Отец ядовито смеется.
— Еще как помню! Это было одно расстройство, когда я туда приходил на тебя, балбеса, полюбоваться.
— Почему расстройство? — мне обидно, но даже как-то интересно.
— Ты знаешь, — начинает папа и все больше воодушевляется. — Ты казался очень тупым даже на фоне той жизнерадостной тупости, которая там царила, на фоне этого Антона Коптюка, на фоне ваших дур-воспитательниц. И очень меня расстраивал!
— Да?
— Приходишь на какой-нибудь ваш дурацкий утренник, — тут папа вздыхает. — Садишься. Все дети идут строем, причесанные, девочки в платьицах, у мальчиков аккуратно рубашки в штаны заправлены. Приятно посмотреть.
— И что?
Отец снова смеется:
— А ты выходишь самым последним. Непричесанный, рубашка из штанов торчит, смотришь в потолок, спотыкаешься. Как балбес какой-то, честное слово. Урод тряпошный.
— Ну? — разговор чем дальше, тем меньше мне нравится, однако папу он по-прежнему воодушевляет.
— Всем сказали делать упражнение с мячом — все делают. Один ты рот разинул и стоишь как остолоп. Дети уже закончили упражнение с мячом — взяли скакалки, а ты только сейчас сообразил, что от тебя требовалось. Стал подбрасывать мяч — он укатился. Ты за ним побежал — тебе скакалкой по уху заехали, разревелся. Мы с бабушкой очень переживали. А мама твоя даже плакала иногда. Бабушка считала, что тебя надо познакомить с Котькой, внуком Григория Петровича, чтобы был хороший пример перед глазами. А я…
Упоминание Котьки немного выводит меня из себя, но я сдерживаюсь.
— Все, папа, уже, наверное, хватит.
— Ты маме позвони. Она лучше помнит.
Мы прощаемся, и я вешаю трубку. Маме мне звонить не хочется. Она опять заведет разговор о моей бывшей жене Люсе и начнет вздыхать, что мы развелись.
Во дворике
Моя память почему-то хранит мало событий и мало предметов из мира детства. Словно он уже тогда начал постепенно таять, ускользая от взгляда. Словно пространство, на котором располагались его вещи, стало растягиваться, открывая между ними новую, еще пока ничейную территорию.
Мне вспоминается зеленый забор, сколоченный из перпендикулярных реек, организовывавших между собой ровные квадраты пустоты. Он напоминал длинную грубую решетку и отделял нас от той жизни, которая разливалась вокруг. В уголках оберегаемой им территории высились металлические навесы, поставленные, судя по облепившей их ржавчине, давным-давно, и видимо, с целью выгуливать под ними питомцев заведения, ежели вдруг случится дождь. Игровая площадка была маленькой, но мне она тогда казалась широким пустынным полем, посреди которого пригорюнилась крошечная бетонная детская горка. Такие горки, видимо, были типовыми, потому что встречались чуть ли не в каждом дворе: подобравшиеся толстенькие улитки с огромной сквозной дырой в туловище, ощетинившимся сзади металлическими скобами, которые выполняли роль ступенек.
Мне вспоминается зеленый забор, сколоченный из перпендикулярных реек, организовывавших между собой ровные квадраты пустоты. Он напоминал длинную грубую решетку и отделял нас от той жизни, которая разливалась вокруг. В уголках оберегаемой им территории высились металлические навесы, поставленные, судя по облепившей их ржавчине, давным-давно, и видимо, с целью выгуливать под ними питомцев заведения, ежели вдруг случится дождь. Игровая площадка была маленькой, но мне она тогда казалась широким пустынным полем, посреди которого пригорюнилась крошечная бетонная детская горка. Такие горки, видимо, были типовыми, потому что встречались чуть ли не в каждом дворе: подобравшиеся толстенькие улитки с огромной сквозной дырой в туловище, ощетинившимся сзади металлическими скобами, которые выполняли роль ступенек.
Неподалеку расположился деревянный корабль, выкрашенный в синий цвет, с большой черной трубой, капитанской рубкой и двумя стершимися по бокам рисунками, в которых, предприняв некоторые усилия, можно было узнать контуры якорей. Я не помню, чтоб кто-нибудь из нас хоть раз поднимался на борт или заходил в капитанскую рубку.
Еще я вспоминаю две или три деревянные песочницы. Но нам в них играть не разрешалось. Лариса Пална кричала, что песок холодный, мы простудимся, запачкаемся, а ей за нас отвечать. Мне также запомнились высокие металлические качели — две толстые трубы, уходящие вверх, перекладина над ними и три болтающиеся на цепях деревянные доски. Воспитательница рассказала нам как-то раз, что одна девочка из младшей группы подошла к качелям, когда на них раскачивался мальчик, и доска изо всех сил стукнула ей по лицу. Девочка упала, ударилась затылком, у нее потекла кровь, были выбиты передние зубы, и оказался сломан нос. Вызвали скорую помощь, и девочку увезли в больницу. Поэтому с качелями нужно вести себя осторожно!
История эта, переданная весьма обстоятельно, пустила в мою голову корни дикого страха, да так глубоко, что меня пугала сама мысль оказаться ненароком рядом с качелями.
Когда нас выпускали во двор, я не мог взять в толк, во что тут можно играть. Навесы, песочницы, горка, качели, пароход будто составляли некий замысел, который мне не удавалось разгадать, и я чувствовал себя немного одураченным этими проверенными временем приспособлениями. Дабы никто не заподозрил мою бестолковость, я на всякий случай держался от них подальше. В детских играх я тоже не принимал участия и ходил немного поодаль от всех, держа руки в карманах.
Дома мама иногда читала мне вслух истории про маленьких бродяжек, про Гека, Тома, Гавроша и еще про кого-то, я уже не помню. Их всех, никому не нужных, взрослые постоянно дергали, шпыняли и обзывали хулиганами. А они на самом деле были настоящими героями, добрыми, честными, готовыми в любой момент сняться с места, сбежать. Или, если их обидят, хладнокровно повернуться и, сунув руки в карманы, уйти с гордо поднятой головой. Вот бы мне так! — с завистью думал я и считал их своими настоящими друзьями. Те, кто меня окружал в реальной жизни, вроде Игорька Князева, казались ненастоящими. Мне хотелось сбежать из вонючего детского сада, напоследок поцеловав самую красивую девочку и наподдав воспитательнице под толстый зад.
Но единственное, на что меня иногда хватало, — уйти в другую часть огороженной детсадовской территории и слоняться вдоль забора, пересчитывая прутиком рейки. Иногда я поднимал с земли камешки и швырял их через забор. Но перелезть так ни разу и не решился. И все-таки мне очень хотелось походить на своих настоящих друзей хотя бы внешне. Поэтому я часто разгуливал на виду у всех, держа руки в карманах. Это придавало мне уверенности в себе. Лариса Пална всегда кричала в таких случаях:
— А ну вынь руки из карманов сию минуту! Как хулиган ходишь!
Я обычно тут же делал то, что мне говорили — послушно вынимал руки и, гримасничая, показывал воспитательнице ладони, поднимая их вверх, как фашист, который сдается русским в плен. Не объяснять же ей, в самом деле, про книги, про моих любимых героев, про их приключения. Это все равно, что врагу выдать военную тайну.
Запиханка
В детском саду я любил больше гулять, чем сидеть в помещении. Основное время мы проводили в большой комнате. Ее стены были щедро разрисованы от пола до потолка гигантскими цветами и листьями травы, среди которых порхали бабочки и ползали божьи коровки. Сюда же, в этот волшебный пейзаж, рука художника поместила персонажей русских народных сказок: царевича, румяную бабу в кокошнике (наверное, Василису), медведя, зайца с барабаном. Все они были изображены с нахальными ухмылочками. Видимо, заранее уверенные в своих силах, в том, что непременно победят зло. В этой разрисованной комнате мы завтракали, обедали, делали зарядку и играли.
Здесь всегда стоял противный запах. С утра воздух комнаты был насквозь пропитан молоком, и на маленьких столах нас уже поджидали большие чашки с горячей тошнотворной жижей. Молоко вызывало у меня рвотные спазмы, и, поднося чашку ко рту, я всегда до смерти боялся, что меня стошнит. Давясь от отвращения, я пытался отпивать маленькими глотками, испуганно косясь на мерзкую пенку, плавающую на поверхности, тошнотную, липнувшую к губам.
Дома мама спрашивала меня, чем нас в детском саду кормят. Я обычно отмалчивался. Мама думала, это потому, что я дурачком расту, и очень сердилась. Ей, наверное, казалось, раз я ее сын и внук академика Жирмунского, то должен быть чуть более сообразительным. Однажды я решил исправиться и гордо сообщил ей, что на завтрак ел «запиханку». Но маме мой ответ все равно не понравился.
Яшка
Однажды воспитательница Лариса Пална, собрав нас возле круглого столика, выпустила на него из своих больших ладоней пушистого белого зверька. Живого, настоящего, а не игрушечного. Мы все почему-то очень обрадовались. Лариса Пална торжественно объявила, что это — морская свинка, зовут «Яшка», и мы можем с ней поиграть.
Яшка обнюхал стол крошечным проворным носом, повертелся вокруг себя и пристыженно замер. Все обступили стол и тянулись его погладить. Мне он совсем не нравился. Яшка сидел тихо и, казалось, ни на кого не реагировал. Было видно, что он боится. Меня это очень разозлило. Я стоял в стороне и сердился, что такому маленькому, трусливому существу уделяют столько внимания, когда в жизни есть более важные вещи. Почему, думал я, нужно так вот сидеть как дурак и бояться, если тебе никто ничего плохого не делает? Сквозь шум и крики я услышал Ларису Палну, которая сказала, что с Яшкой надо поиграть, чтобы он к нам привык, покатать в игрушечном грузовике. Покатали. Потом кто-то из девчонок взял Яшку на руки, и все увидели, что на том месте, где он сидел, остались продолговатые, черные орешки.
— Обосрался! — радостно закричал Игорек Князев и добавил, спохватившись. — Воняет… Это от страха, наверное…
— Князев! — свирепо гаркнула Лариса Пална. — Сейчас же стань в угол! Сию же минуту!
Яшку поспешили вернуть обратно на стол, а потом Лариса Пална посадила его в какую-то коробку с сеном, в которой его, очевидно, принесли. Там Яшка сидел, двигал носом и жевал. Я, в свою очередь, теперь уже разглядывал его с интересом. Этот его поступок меня с ним полностью примирил. В нем было что-то героическое. Надо же, думал я, взять и ни с того ни с сего накакать и испортить всем настроение. А потом сидеть и жевать как ни в чем не бывало. Куда потом делся Яшка, я не помню. Но больше его не приносили.
Скоро я научился разбирать буквы и, став постарше, посреди общего непрекращающегося визга, садился читать. Ко мне подбегали, тыкали в книгу пальцами.
— Зрение себе испортишь! — качала головой Лариса Пална.
Но я продолжал читать, хотя это было совершенно неинтересно. Я читал просто так, из одного упрямства, потому что мне очень не нравилось быть там, где я был. Я читал и высиживал время, я читал и ждал, когда этот детский сад закончится и начнется школа. «Она-то уж будет интересной», — думал я.
Замечание в дневнике
— Андрюша? Это — что? — мама трясла перед моим носом школьным дневником. Страницы плавно взлетали и опускались. Вверх — вниз. «Как крылья у птицы, — зачем-то подумал я, — у которой нет ни головы, ни хвоста».
Вспомнился душный тесный Коктебель, где я впервые увидел в небе дельтаплан. Вот такую же дурацкую птицу — без хвоста и головы. Загорелый усатый дядька на пляже, проследив за моим взглядом, важно заметил, что на дельтапланах летают только сильные и смелые. Я не был ни тем, ни другим. И сразу же невзлюбил дельтапланы и все, что их сколько-нибудь напоминало. Потом я вырос. Детство, слава богу, быстро куда-то ушло. Молодость мне удалось пересидеть в библиотеках. Я состарился. Сил у меня не прибавилось. Храбрости тоже. И я по-прежнему не люблю все то, что летает, но при этом не имеет ни хвоста, ни головы.