— Да… — соглашаюсь я над книжкой.
— Что «да»?! — раздраженно бросает Люся. — Ты, когда за столом, сам ничуть не лучше! Тоже чавкаешь, как свинья.
Свиньи не чавкают. Они хрюкают. Но возражать Люсе я не решаюсь. Она все детство провела в деревне и, наверное, хорошо изучила повадки животных. Внезапно чавканье прекращается.
— Мама! — раздается голос Жорика. — А когда чег'вяка едят ему пг'иятно?!
— Что?!! — вскрикивает мама. — А ну дай сюда!
Жорик начинает реветь белугой, но тут же получает новое яблоко и успокаивается. Снова слышится яростное чавканье. Яблоко отчаянно хрустит. Жорик чавкает. Гудят турбины. Хрустит яблоко. Жорик чавкает. И, кажется, этому не будет конца.
— Ну, все, блин, началось! — комментирует Люся. — С приветом, Шишкин!
Это фраза из детской книжки «Витя Малеев в школе и дома». В трагические минуты Люся любит ее повторять. Книга, кстати, очень интересная. Эпохи борьбы хорошего с лучшим. Всем рекомендую.
Наконец, позади наступает тишина. Яблоко, по всей видимости, уже съедено.
— Мама! — громко спрашивает Жорик. — А ског'о мы будем рг'вать?!
— Тише ты! — шипит мама.
Но Жорик ее не слушается.
— А где кулек, чтобы рг'вать?!! — кричит он на весь салон.
Пассажиры начинают смеяться. Многие оборачиваются. Некоторые даже привстают со своих мест, чтобы разглядеть Жорика.
Я забываю про Люсю, про Сэлинджера и смеюсь вместе со всеми. Становится легче. Оставшееся время я разглядываю в иллюминатор огромное крыло реактивного самолета и большие ватные облака.
Владислав Третьяк и Жупиков
Большую часть новогодней ночи я обычно проводил в папиной комнате, похожей на клетку. Там я доставал из угла пыльную коробку с детским старым конструктором, подаренным Любовь Григорьевной, и усаживался за стол в него играть. По инструкции, прилагавшейся к конструктору, нужно было собрать двухэтажный дом с участком и забором. Но что потом со всем этим делать в инструкции не сообщалось. И я вносил некоторое разнообразие в замысел игры, делая ее одновременно и проще и интереснее. Я сооружал из кубиков футбольные ворота и гонял по столу туда-сюда детальку. Она служила мне мячом. Ворота у меня защищал знаменитый хоккейный вратарь Владислав Третьяк, а атаковал его футболист Жупиков. По сюжету Третьяк был хорошим, а Жупиков — плохим, видимо, по причине неблагозвучной фамилии. Но выигрывал чаще именно Жупиков. Мне, наверное, хотелось, чтобы все было как в жизни, чтобы зло побеждало чаще.
Их матч я вслух комментировал, стараясь подражать знаменитому спортивному обозревателю Николаю Озерову. Так я мог просидеть час или даже два. Потом из гостиной мне кричали, чтобы я возвращался. Это означало, что наступил момент новогодних подарков.
Я не торопился, стараясь оттянуть удовольствие, и, открикиваясь, шарил ногами, ища заблудившиеся под столом тапки. Сунув в них ноги, я вставал и шел в большую комнату, где все очень радовались моему появлению, словно после долгосрочного визита в чужую страну к ним по трапу в объятия и крепкие поцелуи спускался какой-нибудь всеми любимый «дорогой Леонид Ильич».
Я вручал подарки, а потом меня отправляли спать. На этом праздник под названием «Новый год» заканчивался.
Исповедь
Жан-Поль Сартр однажды заметил с философской грустью, что человек по обыкновению совсем не то, чем он является. Прямо скажем, очень верное наблюдение. Но впадать в уныние все равно не стоит. Рядом с таким человеком, который «не то, чем он является», всем спокойно и радостно. А если он вдруг решит стать тем, кто он есть, то сразу же сделается до смерти скучно. Представляете, вы просите кого-то надеть шубу Деда Мороза и раздавать подарки, а он вместо этого усаживается за стол и как полный дурак начинает туда-сюда перекидывать детальки, воображая при этом, что играет в футбол. Черт знает что такое…
Поэтому, когда вас принимают за кого-то другого, не спешите протестовать и, упаси бог, устраивать революцию. Попытайтесь с уважением отнестись к чужой радости.
С моим приятелем Димой Наговским однажды приключилась удивительная история. Дело было теплым летним вечером, какие часто случаются в конце июля в Петербурге. Дима сидел на скамеечке возле Андреевской церкви, что на Васильевском острове, и читал книгу. Он очень увлекся и не заметил, как нему подсела девушка. Внешности ее Дима почему-то не запомнил. Сказал только, что волосы были кудряшками и покрашены темно-рыжим. Она, видимо, какое-то время сидела молча и вдруг позвала:
— Молодой человек!
Дима поднял голову.
— Вы — священник?
Этот вопрос застал Диму врасплох. В ответ он смог только пробормотать нечто нечленораздельное.
— Как это нет? — удивилась девушка и повторила свою фразу теперь уже утвердительно: — Вы — священник!
— Девушка… да я, собственно, тут…
— Только переодетый! — продолжила увлеченно девушка.
— … Курю вот… — Дима зачем-то поднял правую руку и показал девушке сигарету, дымящуюся между указательным и средним пальцами.
«Понимаешь, — говорил он мне, — я слегка растерялся. Да и как тут не растеряться, когда такое спрашивают».
Димины маловразумительные ответы, по-видимому, только укрепили девушку в ее догадках.
— Вы просто признаваться не хотите, — насела она снова. — Потому что курите. А курить вам не полагается! Думаете, сняли рясу, надели пиджак — так никто и не догадается? Кстати, этот пиджак вам очень идет.
«Сумасшедшая!» — мысленно испугался Дима, Но девушка разговаривала очень спокойно и даже ласково.
— И глаза у вас такие… как обычно у священников..
— Какие?
— Умные… и борода…
— Во-первых, у меня не борода, а бородка… — Дима, наконец, пришел в себя и решил отшутиться.
— Знаете что? — подмигнул он ей.
— Что?
— Я на самом деле — Дед Мороз. Просто сейчас лето, и я — в отпуске. А пиджак это так… для конспирации. Чтобы никто не догадался. Только вы, пожалуйста, никому, ни-ни… хорошо?
— Ой, да ладно уж вам! — слюняво хихикнула девушка. — Перестаньте!
— Перестаю.
Дима снова перевел взгляд на раскрытую книгу и принялся за чтение. Но девушка не уходила.
Через полминуты он снова поднял на нее глаза. Она смотрела на него с умилением.
— Что-то еще? — спросил он. — Я думал, мы все выяснили.
— Ну, признайтесь? Вы священник, а? Только переодетый. Я же все равно не отстану.
— Девушка! — строго произнес Дима. — Оставьте меня в покое.
— Все равно я, батюшка, не отстану…
— Да какой я вам… «батюшка»! — разозлился Дима. — Уймитесь!
Но девушка, похоже, униматься не собиралась:
— Ну, пожалуйста, а?
— Да что вы от меня, наконец, хотите? — продолжал сердиться Дима.
Он докурил сигарету и швырнул окурок в урну.
— Пожа-а-алуста! — умоляюще протянула девушка. — Мне очень нужен священник! Ну очень!
— Так идите в церковь, — немного успокоившись, посоветовал Дима.
— Мне очень нужен, — нудила девушка. — Вы ведь священник?
— Да, да! Хорошо! Священник! — зло согласился Дима. — Все? Или есть еще что-то?!
— Ой, я так и знала, так и знала! — радостно заголосила девушка. — И лицо! И борода!.. А сам курит. Я думаю…
— Так что вы хотели? — перебил ее Дима.
— Ой, вы знаете, — она заговорщицки понизила голос. — Мне исповедаться надо!
— Это не ко мне. Это только в церкви, — быстро сказал Дима. — Здесь нельзя… Категорически!
— Ой, ну, пожалуйста?
— Ладно, — Дима отложил книгу. — Говорите, что там у вас… То есть… — он запнулся. — Я хотел сказать… в общем… дочь моя, я обратился во внимание.
— Ой, как хорошо! А у меня такая проблема, такая проблема!
— Я слушаю, — произнес Дима, наклонив голову и придав лицу благостное выражение.
— Ой, спасибо! Я… понимаете, понимаете? Недавно замуж вышла…
— Так, — Дима наклонил голову еще ниже и благоговейно скрестил пальцы в районе грудной клетки.
— То есть, тьфу, не недавно, а год назад… Ну, недавно… А муж у меня, муж… значит, военный. А военные, военные, ну они… ну вы сами знаете. Известно кто! Извилина в фуражке! То есть мой, конечно, не такой… но тоже… Парень хороший, чё там. Вот и Танька моя мне говорит «Ты чё, грит, другим девчонкам так не везет». «Дура ты, грит, Карина» — это она мне, значит… Ой, я, батюшка, знаете, когда волнуюсь, такое несу, такое…
— Ничего-ничего, — ласково покивал головой Дима. Он уже постепенно начал входить в роль.
— Короче, — продолжила Карина, — купила я себе тут стринги. Ну, трусы такие, знаете?
Дима, секунду поколебавшись, неопределенно кивнул.
— Купила, значит, стринги… розовые. А муж говорит — такое носить нельзя! Грех! Это, правда, большой грех, да? Я их так люблю, знаете?
Дима молчал, всем своим видом давая Карине понять, что погрузился в размышления. Потом он развел руками и назидательно произнес:
— Грех это небольшой, дочь моя.
— Да? — оживилась Карина.
— Да, — подтвердил Дима. — Так что ничего страшного.
— Да?
— Да. Ступай себе с миром. И да пребудет с тобой сила: — И, встретив слегка испуганный взгляд девушки, добавил: — Всевышнего!
— И где я мог всего этого понабраться? — говорил он мне потом. — Ума не приложу! Но так убедительно все вышло.
— А девушка куда делась? — спросил я.
— Не знаю… Попрощалась и ушла. — Еще хотела руку поцеловать, но я не дался.
Немного о том, что показывают друг другу взрослые и дети
Я стараюсь работать над своими заметками ежедневно, везде, где только могу. Но меня постоянно что-то отвлекает. Дома — непрерывные телефонные звонки. В метро — представители транспортной торговли. Последнее время они почему-то всеми силами пытаются заставить меня купить карандаш-пятновыводитель и кричат о нем на каждой остановке, заглушая даже шум тоннеля.
В троллейбусах и автобусах — отвлекают шумные кондукторы, хлопочущие вокруг пассажиров, и сами пассажиры, рассказывающие в мобильные телефоны таинственным собеседникам о своих делах.
А на улицах меня отвлекают холод, ветер и дождь. Иногда — даже солнце.
Да и сам город отвлекает: он не дает сочинять какой-то очерченной закупоренностью, тормозящей всякое слово.
За городом, в Комарово мне мешают родственники. Они то и дело стучатся ко мне в комнату, зовут обедать, пить чай или просто посидеть с ними за столом. Такое впечатление, что эти люди могут околачиваться на веранде и пить чай целыми сутками. Я собираю свои бумажки, кидаю в сумку вещи и уезжаю от них в город. Но по дороге в электричке и метро меня опять тормошат представители транспортной торговли, а дома, в квартире, снова отвлекают телефонные звонки.
Если мне удается что-то написать, я сразу же читаю это своей девушке Ксюше. Она иногда смеется, иногда молчит — и тогда я не понимаю, понравилось ей или нет. Сегодня я читаю ей про детский сад. Она сидит, слушает и улыбается. Видимо, каким-то своим мыслям. Потом уходит на кухню.
Я остаюсь в комнате. Собираю исписанные бумаги в тощую стопку и слышу, как она открывает окно и щелкает зажигалкой. Прихожу на кухню.
— Как ты можешь все это помнить? — спрашивает она безо всякого интереса.
— Так я ведь почти ничего не помню.
— Ну, не знаю… — Ксюша выпускает дым и надувает губки. — Я вот вообще все забыла про свой детский сад. Помню только, что у нас во время тихого часа, когда уходила воспитательница, все друг другу гениталии показывали.
Я тяжело вздыхаю. Ну почему у других все так интересно, а у меня — нет? Несправедливо получается.
— А ты напиши, будто это в твоем детском саду происходило, — словно читает мои мысли Ксюша. — Все равно никто не проверит. И в книгу оживление внесет. Читаться интереснее будет.
Да, наверное… Стоило бы так сделать. Ввернуть эпизод, где дети показывают друг другу то, что у них между ног. Тем более многие жаловались на отсутствие в моих текстах любовной линии. Нате, смотрите. Вот вам любовная линия…
Я уже почти готов пойти на подлог, раз его перспективы так заманчивы. Тем более что вранье — практически синоним вдохновения и залог безупречного стиля. Так, по крайней мере, считал Оскар Уайльд.
Но беда в том, что я совершенно не умею врать. Как начну — сразу путаюсь в словах, пишу что-то бессвязное, какие-то невразумительные верлибры, так что самому противно делается. Меня с детства учили, что обманывать других нехорошо. И я, дурачок, поверил. А когда перестал верить, было уже поздно. Паскудная привычка целиком меня захватила. Так что врать я, пожалуй, не буду. Опишу лучше, как оно было на самом деле. Оставлю события в их единичности, бессмысленности и нетипичности. Ведь когда в садике дети показывают друг другу гениталии, это, согласитесь, чересчур типично, а значит — лживо.
Детский садик упрощает, схематизирует отношения между людьми, а вся дальнейшая наша жизнь наполняет эти упрощенные схемы новым взрослым содержанием. Я не слишком резонерствую? Конечно — нет. Мне просто хочется раскрыть всем наши маленькие литературные тайны.
Давайте по порядку… В детском саду маленький ребенок показывает другому свои гениталии, а тот ему в благодарность — свои. Проходит время. Дети вырастают. Становятся взрослыми. Заканчивают школы, колледжи, университеты. Начинают работать. Женятся. Но поведение их от этого ничуть не меняется. Они по-прежнему продолжают показывать друг другу гениталии. Человек что-то говорит, работает в офисе, отдыхает с семьей в Париже, но, в сущности, он делает только одно — показывает всем свое жалкое хозяйство. Он не в силах изменить старой детской привычке.
Разве я не прав, скажите? Понаблюдайте хотя бы самую малость за окружающими. И вы так же, как и я, с уверенностью сможете сказать, кто из них показывал гениталии в детском саду, а кто — нет.
Приятель приходит к вам в гости и сообщает:
— Вот машину взял, новую модель… — называет марку.
Или:
— Свитер своей жене купил… итальянский!
Или:
— В Париж, стало быть, с семьей съездил!
Вы думаете, он в самом деле хочет рассказать вам про свою машину, на которой он теперь будет ездить? И засирать в городе воздух и без того загаженный? Или про свитер, который, и года не пройдет, бомжи на помойке будут примерять? Или про Париж, где они с женой в страхе шарахались от каждого встречного араба? Конечно, нет. Просто этому человеку в детском саду во время тихого часа не спалось.
Или, например, представьте себе научную конференцию. Какой-нибудь ученый муж, ветхий, пахнущий старческими железами и дурно одетый, встанет и, дурковато улыбаясь, спросит:
— А можно вопрос, молодой человек?
Что? Так уж ему вперлось мне вопрос задать? Он ведь все то время, пока я говорил, тихо дрых в своем кресле. Но вот он проснулся — с добрым утром, дедуля! — и встал со своего места, явившись мне во всей красе. А я не слушаю то, что он мне говорит. Я смотрю как бы сквозь него и вижу большое спальное помещение в послевоенном детском саду, громоздкие железные кровати и на одной из них — маленького засранца, которому почему-то не спится.
Что поделаешь… Привычка показывать свои причиндалы у иных остается до седых волос, когда она совсем, совсем уж ни к чему и может раздражать, особенно натуры чувствительные.
Мы с Феликсом Кареминым, моим соседом, сидим на скамеечке в Политехническом парке. Между нами — пакет. В нем — пол-литра водки и несколько пластиковых коробочек с квашеной капустой, солеными огурцами и селедкой. Бутылка наполовину пустая, и поэтому у нас хорошее настроение. К нам медленно по аллее приближается бомж с огромным полиэтиленовым пакетом. Мы прерываем разговор и смотрим на него очень недружелюбно. Бомж останавливается прямо перед нами. Его качает. Держа на весу пакет, он достает оттуда бутылку пива и нам торжественно ее демонстрирует.
Пауза.
— Мужики! — сообщает бомж, еле ворочая неуклюжим языком. — У м-м-еня тут п-пиво!
— Молодец! — хвалит его Феликс. — А теперь вали отсюда!
Бомж покорно поворачивается и уходит. Из него доносится членораздельное утробное бульканье:
— Ишь, пиздосы малолетние, сели тут, ёптить! Моду взяли… Я ж к ним по-хорошему!
Мне жалко этого бомжа.
— Если бы тут девки сидели, — комментирует Феликс, — он бы сейчас обязательно им хуй показал. Достал бы и показал. Я этого старого урода все время тут вижу. Каждый день в парке околачивается. Сначала пиво людям показывает, а потом — хуй.
— Он что, извращенец?
— Не знаю, — хмурится Феликс. — Но хуй показывать любит.
В троллейбусе
Сижу в раскачивающемся троллейбусе на холодном сиденье. Пытаюсь работать над текстом и делаю заметки в блокноте. По салону все время взад-вперед бродит, ворочая боками, низкорослая кондукторша в нестираном синем пуховике и вязаной шапочке, из-под которой выбивается выбеленная перекисью челка. Хрипло кричит, заставляя пассажиров морщиться:
— Кто не показал за проезд?!
Она похожа на побывавшую в употреблении грязную матрешку. Таких иногда алкаши продают на блошиных рынках.
Сегодня восьмое марта. Моя девушка ждет меня, как мы договаривались, возле кинотеатра. Возможно, она уже там. Но мне еще нужно заскочить в цветочный магазин за букетом.
— Мущщина! — кондукторша стоит прямо передо мной. — Вы показали за проезд?
Не говоря ни слова, я протягиваю ей мелочь. Вот она, твоя детская память, думаю. Кондукторша скептически пересчитывает мои деньги. Видно, ты тоже озорничала в детском саду. Кондукторша теребит висящий у нее на груди рулон с билетами, отрывает один и несильно тыкает щепоткой в мою протянутую ладонь, оставляя на ней неровный бумажный прямоугольник.