Мишку продавали во всех магазинах, он улыбался с этикеток на бутылках и банках. Его рисовали на ручках, карандашах и подарочных коробках. И это было здорово! Настоящий праздник! Даже лучше всякого там Нового года. Правда, родители совершенно не разделяли моих восторгов. Папа говорил, что у моего мишки — рожа дебильная и вдобавок наглая. А мама — что все вещи, на которых есть мишка, продают дороже на пятнадцать процентов.
— И так денег в доме нет, — возмущалась она. — Так еще приходится за их развлечения приплачивать.
Я, когда она так говорила, всегда обиженно молчал. Мишка мне казался чем-то очень важным, но спорить с родителями я не решался.
Однажды на пионерском собрании Клавдия Васильна снова завела разговор об Олимпиаде и вдруг сказала, что у нашей Олимпиады есть враги, «кое-где на Западе». Эта новость меня глубоко потрясла. Враги? У нашего праздника с таким веселым мишкой? Да, призналась Клавдия Васильна, эти «кое-кто», она их еще называла «непрошеные защитники прав человека из-за океана», хотят нам все испортить.
Из-за какого океана?
Даже Старостин не знал. Он сказал мне шепотом, что враги, наверное, китайцы. Так вот, эти враги, говорила Клавдия Васильна, завидуют, что в Советском Союзе все так хорошо, и пытаются сорвать наш праздник. Я страшно расстроился. Скорее даже не за праздник, не за мишку, а за врагов, что они такие придурки. Это означает, — подняла палец Клавдия Васильна, что к Олимпиаде-80 должны готовиться не только спортсмены, но и весь советский народ. И школьники должны подтянуться, учиться еще лучше.
Тут уж я расстроился всерьез. Мне хотелось нового праздника, чтобы, когда он настанет, не думать о школе. А выяснилось, из-за него надо еще больше учиться. После этого собрания мне даже было стыдно думать об Олимпиаде. Я потерял к ней всякий интерес, а заодно и к ее дебильному мишке.
И вот Заяц сочинила песню про Олимпиаду и спела ее на уроке пения. Заканчивалась она так:
Учительница ее похвалила и велела нам всем похлопать. Потом Заяц снова спела олимпийскую песню на классном часе в присутствии пионерзажатой. Та пришла в дикий восторг и поручила Артему Лощихину, который учился в художественной школе, красиво оформить стихи — каждый куплет на отдельной странице.
— Твою песню, Инна, — торжественно сказала она и зачем-то погрозила пальцем, — мы разместим на нашем олимпийском стенде.
Действительно, через неделю к олимпийскому стенду в пионерской комнате прикнопили странички со словами песни. Артем Лощихин постарался. Столбики слов были украшены по бокам завитушками, и под каждым из них стояла эмблема Олимпиады — пять переплетенных колец. На последней странице Лощихин изобразил Олимпийского мишку, который нес куда-то большой букет цветов и улыбался.
Мы, Старостин, я и еще несколько ребят из другого класса стояли в пионерской комнате и разглядывали стенд.
— О! — сказал у меня над ухом кто-то. Это оказался Скачков. Я и не слышал, как он подошел. — Тут и мишка, надо же! А хотите стихотворение про мишку?
Скачков, не дожидаясь приглашения, выпрямился и продекламировал:
— Где прошел он с наглой рожей, Там намного все дороже!
Мы захохотали.
— Неправильно, Скачок, — подал голос Старостин, знавший толк в таких делах. — Там на пятнадцать процентов дороже! Где прошел он с наглой рожей, там на пятнадцать процентов дороже! Вот как!
Мы посмотрели на Старостина с большим уважением.
И вдруг в наступившей тишине раздался плач. Так громко, что я вздрогнул от неожиданности и обернулся. И увидел Инну Заяц. Оказывается, она стояла все это время за нами и слушала, что мы говорили. Теперь она плакала, закрыв ладонями лицо, и горестно тряслась всем телом. Мы расхохотались. Заяц ответила нам новой волной рева. Мне вдруг стало ее очень жалко.
— От дура, — с досадой покачал головой Старостин и повернулся к Скачкову. — Че ржешь? Сейчас она ябедничать побежит.
— Что здесь происходит? — в дверях выросла высокая фигура пионерзажатой. Ее большие глаза на длинном лице угрожающе распахнулись. Руки она держала «по швам».
— Я спрашиваю, в чем дело?! — снова громыхнула она.
Мы молчали.
— Ни в чем, — спокойно ответил Скачков.
— А это тогда что? — пионерзажатая кивнула в сторону Инны.
— Это — Инна Заяц, — пожал плечами Скачков.
Пионерзажатая, уже не обращая на него внимания, подскочила к Инне, приобняла ее, усадила на стул и сама присела рядом.
— Инна, ну что ты? — начала она ее утешать и, обернувшись к нам, застывшим у стенда, приказала:
— А ну-ка марш отсюда! С вами потом разберемся!
Мы вышли в коридор.
— Заяц знает, когда реветь, — сказал кто-то.
Я еще тогда успокаивал себя, что ничего страшного. Что Заяц поплачет и перестанет. Уже через несколько минут, сидя в столовой, я совершенно забыл обо всей этой истории и, как оказалось, напрасно.
На природоведении, прямо посреди урока, в класс заглянула Клавдия Васильна и со сдержанным бешенством сказала, чтобы мы после звонка немедленно поднялись в кабинет литературы. Будет классный час.
Когда мы туда пришли и сели по своим местам, Клавдия Васильна поглядела, все ли явились, и отправила Олю Семичастных на третий этаж за пионерзажатой. А нам объявила, что наш товарищ серьезно проштрафился.
— Дело дошло до завуча, — с ледяным спокойствием проинформировала она и остановила взгляд на Скачкове. Тот неуверенно усмехнулся. — Выходи, дорогой, и поведай нам, что ты опять натворил.
Скачков вышел к доске. Тут явилась пионерзажатая. Оля Семичастных из-за ее спины проскользнула в класс и юркнула на свое место. Тяжелый взгляд пионерзажатой упал на Скачкова.
— Так! — сказала она.
С другой стороны Скачкова пристально рассматривала Клавдия Васильна.
— Ну, рассказывай, как дело было, — скрестила руки на груди Клавдия Васильна.
— Ничего такого не было, — настороженно ответил Скачков.
— Как это «ничего не было»? — возмутилась пионерзажатая. — Клавдия Васильна! Скачков ребятам антисоветские стихи читал!
Клавдия Васильна прижала ладонь к правой щеке и покачала головой. Скачков растерянно улыбнулся.
— Нормальные стихи, — сказал он. — Шуточные.
— А ты их вслух почитай! — предложила пионерзажатая. — Чтобы твои товарищи, пионеры, их послушали. Ну-ка, давай!
Скачков молчал.
— Ишь, какие мы стеснительные! — язвительно сказала пионерзажатая. — А в пионерской комнате, значит, не стеснялся?
— А ребята смеялись! — наябедничала со своего места Инна Заяц.
— Так! Кто там был и смеялся? — повернулась к нам пионерзажатая.
Инна Заяц поднялась со своего места, хотя ее никто специально не вызывал.
— А ну сядь, Заяц! — послышалось с задних парт.
— Я не помню. — Она оглядела класс. — Кажется, Тайтуров.
По классу прошелестел легкий ропот.
— Обалдели, что ли? — обиженно подал голос с задней парты Юра Тайтуров. — Меня вообще там не было. Чуть что — сразу Тайтуров!
Тайтурову действительно всегда почему-то доставалось за других. В тот раз в пионерской комнате его с нами не было. Это я помнил точно.
— А кто стекло разбил на втором этаже? А кто анекдоты про Чапаева рассказывал? — напустилась на него пионерзажатая.
— Так это год назад было! — недовольно протянул Тайтуров. — И оно само разбилось. Я просто рядом стоял.
— Само?! — взбесилась пионерзажатая. — А Григорий Филиппович потом стекло вставлял!
Инна Заяц села на место. Тайтуров погрозил ей кулаком. Пионерзажатая, забыв о Тайтурове, снова перевела взгляд на Скачкова.
— Ну, так что будем делать, Скачков?
Скачков к этому моменту уже, как видно, собрался с духом и деловым тоном сказал:
— Я прочитал шуточные стихи про Олимпийского мишку. И ничего в этом страшного нет.
— Нет ничего страшного? — Круглила свои широко открытые глаза пионерзажатая. — А знаете, где сочиняют такие стихи?
Мы не знали.
— Их сочиняют в городе Мюнхене. Там на антисоветском радио работают наши враги, бывшие преступники и шпионы. Сейчас вся страна готовится к Олимпиаде, — продолжила она уже спокойно. Это событие государственного значения! Понимаете? Государственного! И оскорбляя символ Олимпиады, вы оскорбляете всю нашу страну и помогаете врагам, которые хотят помешать Олимпиаде! Международная обстановка, ребята, очень сложная, очень. В Чили — Пиночет! В Иране — этот… как его… Как стоишь?! — вдруг завопила она на Скачкова. — Вот как надо стоять!
Пионерзажатая расставила ноги и наклонила голову, показав нам макушку. Кто-то захихикал.
Пионерзажатая расставила ноги и наклонила голову, показав нам макушку. Кто-то захихикал.
— А ну — тихо! — прикрикнула Клавдия Васильна и, повернувшись к пионерзажатой, которая уже встала по-нормальному, мягко сказала:
— Татьяна Андреевна! Большое вам спасибо за тревожный сигнал! Меры примем и еще проведем беседу с родителями особо непонятливых.
— Я пошла! — объявила нам пионерзажатая.
Мы дружно встали со своих мест.
— Ну что мне с вами делать? — устало сказала Клавдия Васильна, когда шаги пионерзажатой стихли в коридоре. И, взглянув на Скачкова, махнула рукой.
— Все, садись на место.
Операция № 2
— Давайте все серьезно обсудим, — предложил Барсуков.
— А чего тут обсуждать? — удивился Старостин. Он поднял с земли суковатую палку и начал бить ею по земле. — Стырим и все тут. Кинем на первый этаж куда-нибудь за батарею, ищи-свищи. Слушай, Барсук, застегнись. Холодрыга такая.
Барсуков послушно соединил нижние края куртки и потянул молнию вверх.
— О! — поглядев на него, удовлетворенно сказал Старостин.
— Во-первых, Антохе нельзя участвовать в операции, — рассудительно заявил Барсуков. — Его сразу заметут. Подумают, что это он мстит…
— Так ведь все забыли уже… — возразил Старостин.
Скачков помалкивал. Я — тоже.
— Все равно! — упрямо сказал Барсуков. — Это риск…
— Риск — благородное дело. — Старостин изо всех сил швырнул палку через гараж в сторону школы.
— Мишка! — дернулся я.
Скачков засмеялся. Барсуков только покачал головой.
— Я предлагаю вывести Антоху из игры! — серьезно предложил Барсуков. — Кто за?
Все подняли руки. Потом опустили.
— Тогда, — Старостин поглядел в небо, — операцию поручаю… Аствацу.
Я, поколебавшись, кивнул.
Было решено начать готовиться к операции недели через две и стырить портфель, когда Заяц его где-нибудь оставит. Удобный случай представился только через месяц. У нас отменили урок природоведения и все, побросав портфели и сумки возле кабинета истории, разбрелись, кто куда. Некоторые пошли гулять к Серебке.
Мы со Старостиным сидели в столовой и болтали. Инна Заяц за соседним столом пила компот.
— Надо сейчас! — прошептал мне Старостин. — Давай, Аствац.
Я испуганно посмотрел на Инну.
— У тебя все получится. Давай, пока она тут! Да не узнает никто! — увлеченно торопил он, видя, что я никак не решаюсь. — Держи ручку!
Я вышел из столовой, потом бегом пустился на третий этаж к кабинету истории. Там в коридоре и рекреации никого не было. Я схватил голубой портфель Инны Заяц, быстро сбежал с ним на первый этаж и прошмыгнул в закуток под лестницей. Никакого страха я почему-то теперь не испытал. Там я достал ручку и написал на портфеле слово «дура» большими печатными буквами, а рядом изобразил эмблему гвардейцев. Потом поспешно засунул портфель в стоящую там огромную коробку. Когда я выходил из закутка, то нос к носу столкнулся с нашим учителем труда Григорием Филипычем. От неожиданности я вздрогнул и сказал:
— Ой, здрасьте, Григорий Филипыч!
— «Ой, здрасьте, Григорий Филипыч!» — передразнил он меня и пошел по лестнице наверх.
Заяц, надрываясь, давилась слезами:
— Утащили! Утащили!
Урок истории был наполовину сорван. Истеричка отрядила пятерых, самых толковых, как она выразилась, ходить по школе и разыскивать заячий портфель.
— В гардеробе и туалетах проверьте! — напутствовала она их.
К концу урока портфель все-таки принесли. Думаю, они нашли его гораздо раньше. Просто на урок не хотели возвращаться. Я встретился глазами со Старостиным, и он насмешливо покачал головой.
Через два дня нам устроили классный час. Пригласили даже родителей. Клавдия Васильна, вся торжественная и сердитая, всем сообщила, что в классе завелись подпольщики. Прямо, хоть милицию вызывай! Туалет на четвертом этаже подожгли, говорила она. А еще додумались до того, что стащили портфель у Инны Заяц и написали на нем неприличное слово из двух гласных и двух согласных. Помню, эта фраза вызвала оживление среди родителей. Было видно, что они сидят и силятся догадаться, о каком именно слове идет речь. Особенно папа Славика Барсукова, веселый, с украинскими усами, похожими на подкову. Он беззвучно мусолил губами, будто про себя произносил все известные ему неприличные слова из двух гласных и двух согласных.
По одному на середину класса вызывали «мушкетеров», все почему-то думали на них. Боря Пешкин, их главный д'Артаньян нервничал больше всех и дрожащим от волнения голосом говорил, что они ничего такого не делали, только два раза собирались у Серебки на палках пофехтоваться.
— Чтобы я больше ни о каких мушкетерах не слышала! — кричала Боре при всех его мама. — Есть пионерская организация — вот там и самовыражайтесь!
Боря слушал ее чуть не плача. Потом его посадили на место и вызвали кого-то другого. Все говорили то по отдельности, то недружным хором и как-то вразнобой. Одноклассники вставали, вспоминали, кто где был, когда у Инны пропал портфель. Вскоре я вообще перестал понимать, о чем все говорят. Просто тихо сидел за партой и думал о своем. А они все рассуждали, кто это мог сделать, зачем и почему. Чей-то папа вышел в проход и начал долго и нудно говорить о каких-то «мотивах». Мне вдруг сделалось очень скучно. Окружающие показались страшными дураками, но это меня нисколько не радовало, а угнетало. Еще я понял, что гвардейцев кардинала никто не боится и состоять в подпольной организации неинтересно.
Родители тем временем вставали, говорили, садились, снова вставали и говорили. Их слова сами собой постепенно делались пустыми, плавились, превращались в отдельные звуки. Мне показалось, я вспрыгнул на маленькую платформу из фраз, которую огромный подъемный кран увлекает в воздух.
— Ну, что, Верочка, выяснили, кто у них сортир разукрасил? — весело спросил отец, когда мы с мамой вернулись домой после родительского собрания.
— Ай, да ну их! — поморщилась мама. — Так они им и признались. Я просто сначала боялась, что Андрюша в этом замешан.
— Наш? — папа с сомнением покосился в мою сторону. — Да какой из него подпольщик? Ты посмотри на него! Вид, как у остолопа. Он же первым попадется.
Почти финал
Наша история подходит к концу. Я по-прежнему в своей квартире, на той же кухне, отгороженный от жизни массивной металлической дверью и герметичными стеклопакетами. Пейзаж за окном все тот же. Ничего не изменилось. Только наступила зима, и за окном навалило сугробы. Говорят, их скоро начнут убирать. Да и мне пора закругляться, заканчивать книгу.
С того классного часа прошло несколько недель. Наступил декабрь. «Гвардейцы кардинала» вовсе не были напуганы, но решили на всякий случай не высовываться и подождать. Старостин говорил, что идей много. Нужно только все, как он выразился, «обмозговать».
Как-то вечером я сидел за столом и готовил уроки. Отца дома не было. И вдруг раздался телефонный звонок. Трубку сняла мама и, чтобы мне не мешать, сразу же вышла с телефоном на кухню.
— Да, я у телефона, — послышался оттуда ее голос. — Простите, кто говорит? Я не… А-а-а… здравствуйте!
Я начал прислушиваться. Мама отвечала как-то встревоженно и очень отрывисто. Все повторяла по нескольку раз либо «да», либо «нет», либо «я ничего не знала». Наконец, она объявила:
— Хорошо, Наталья Петровна… раз такие дела… мы скоро будем. Потом она с телефоном пришла в комнату и сказала:
— Собирайся!
— Чего? — не понял я.
— Одевайся, говорю! Мы сейчас же едем к твоему Барсукову.
От неприятного предчувствия у меня засосало под ложечкой.
— Это… зачем?
— Затем, что нам теперь все известно! И давай без разговоров! — мама пошла в коридор и, прислонившись к стене, принялась натягивать на ноги длинные сапоги. Я стоял, не шелохнувшись. Она как будто не обращала на меня внимания. Справившись с сапогами, мама потянула с вешалки шарф и сухо сказала:
— Давай быстрее. Нас ждут.
— Мам я не…
— Звонили родители Барсукова, мама его. И сказала, что, оказывается, это вы все устраивали, и поджог туалета, и кражу портфеля. С ума сойти можно! Поехали… — вздохнула она. — Будем теперь решать, что с вами делать. Все очень серьезно.
«Все очень серьезно»…
Вам, наверное, интересно узнать, чем все закончилось?
Ну что ж… Когда-нибудь, я, наверное, соберусь с духом и расскажу вам, что произошло в тот страшный вечер. Со всеми подробностями. А сейчас давайте остановимся и опустим занавес жалости над финалом нашей истории. Поверьте, далеко не каждый сюжет должен иметь развязку. И уж точно — не этот.
Но всякая история обязательно как-нибудь да завершится. Даже мировая история. Как правило, тем же, чем и начиналась. И поэтому моя собственная история закончится в том самом месте, откуда я ее начал. В доме № 9. Где прошло мое детство. Где я вырос. Вернее даже не вырос, а скорее «стал выше ростом».