– Шура, Шур, вставай. Переберись на диван. Чего на полу-то…
– М-мя-а-а… пуска-а-ай…
– Ну, я пошел тогда.
– А-а-а…
Продавщица смотрит на нас испуганно и брезгливо, как на налетчиков, хватающих товар грязными лапами. Если бы мы приобретали его, расплачиваясь деньгами, она бы, ясное дело, смотрела иначе, наверняка подсуетилась бы, помогая в выборе. А так и ей, и нам – непонятно что. Коммунизм какой-то.
– Вот, смотри, брюки, – свистящий мамин голос, – черные, как ты любишь.
– Не надо брюки, – морщусь, – гладить их, стрелки эти… Лучше уж джинсы.
– Ну, вот джинсы. Тоже черные. На-ка, примерь.
Беру джинсы и направляюсь к кабинке походкой вора. Копошусь в ней, задевая и приоткрывая занавески. Кабинка тесная, наверное, для «Детского мира»…
– Малы2е, – вернувшись, честно признаюсь маме.
Она тут же обращается к продавщице:
– Девушка, а вот побольше таких у вас нет?
– Всё на вешалках. Смотрите.
– Это какой размер? Сорок шестой, – перебирает мама длинный ряд джинсов. – Вот – сорок восьмой. Померь, сынок, эти.
Снова тащусь в кабинку, меня покалывает взгляд продавщицы. Лучше в старье ходить, чем так обзаводиться обновами. Действительно, будто вор.
– Подошли? – со смесью страха и радости встречает мама около занавесок.
– Вроде…
– Как это – вроде? Смотри, чтобы удобно сидели, чтобы носить.
– Мне в этих удобно, – бурчу, поглаживая свои старые.
– Перестань, пожалуйста. Я и так на грани приступа. Мне еще в аптеку идти, лекарства выпрашивать… Давай вот свитера посмотрим. Где-то видела в прошлый раз очень хороший…
Магазин крохотный, одна комната, зато забита она барахлом до отказа. От канцтоваров и детских игрушек до пылесосов и холодильников. Как в «Поле чудес» – выбирай, что заблагорассудится, но на определенную сумму. Только вот вместо веселого шоумена – недружелюбная тетка, подозрительно следящая за каждым шагом.
– На этой вешалке только дорогие, – объявляет она, когда мама начинает осматривать и мять на пробу свитера. – Дальше там нормальные…
– А может, нам дорогой и нужен? – запальчиво отзывается мама, для видимости осматривает еще парочку, затем уж переходит к следующей вешалке. – Вот смотри, Рома, какой симпатичный. Примеришь?
Натягиваю свитер, вроде бы – ничего… Да, скорей все выбрать и убраться отсюда. Проводить маму до аптеки, потом пивка купить.
– Само то, – говорю бодрым голосом. – И давай на этом закончим. Штаны, свитер – достаточно.
– А ботинки? Зимнюю куртку? Перестань, если уж взялись, надо набрать… Ботинки смотри какие…
– Н-да.
Мама закашлялась, торопливо достала из кармана пальтишка баллончик ингалятора, прыснула в горло аэрозолем. Постояла с минуту, подняв лицо, налаживая дыхание. Я тем временем примеряю ботинки.Вадим уже в брехаловке – как обычно, раньше остальных монтировщиков. Развалился на диване, курит, стряхивая пепел в грязную металлическую вазочку для мороженого. Напротив него артист Лялин не спеша, смакуя пьет принесенный из буфета кофеек.
– Ух ты, чудо какое! – ехидно изумляется мне бригадир. – Неужто работать пришел?
Вслед за этой не очень-то ласковой репликой – сладенький голос Лялина:
– Здравствуй, Ромик. Как жизнь?
– Терпимо.
– Ну и хорошо, хорошо. Хотя надо больше радоваться, – Лялин проглотил последнюю каплю из чашки, отер губки платком и поднялся. – Чудный кофий, советую выпить. Сегодня Алина добрая, с радостью в долг отпускает.
– Мы другое обычно предпочитаем, – усмехается Вадим. – Кофе вредно.
– Как сказать, как сказать…
Лялин вышел, бригадир послал ему вслед презрительно-злобное шипение:
– Пидор гнойный! – И тут же обратился ко мне: – Слыхал, Дименций-то сваливает.
– Куда?
– Да на кладбище.
– В смысле?
– Ну, могильщиком устроился. Вакансия появилась, зарплата, говорит, офигенная. Теперь надо человека на его место искать.
– Чего их искать – по пять штук каждый день приходят, работать просятся.
– И значит, надо первого встречного в бригаду пихать? А если алкаш конченый или, наоборот, работяга-мужик, который через три дня достанет своей праведной тупостью? Надо такого, чтоб в коллектив влился.
Вадим прав, любого брать нельзя. Советую:
– Ты с директором перебазарь, пусть не принимает. Сами, дескать, найдем.
Бригадир покивал, покрутил в руке пачку «Явы», вытряхнул новую сигарету.
– И еще одно… – голос его стал серьезным. – Разговор есть деловой. Но это после спектакля, чтоб спокойно, без суетни. Андрюня идейку одну подкинул, надо бы обсудить.
В брехаловке появляется чета Кругловых. Жена, страшная и жирная, играющая обычно купчих или пенсионерок-домохозяек, держится по обыкновению королевой – это смешно; а муж, щуплый, затюканный, и не пытается хорохориться, этим он симпатичен… Сразу следом за ними вошел заспанный, хмурый Лёха, словно непутевый, умственно недоразвитый сынок Кругловых. Такой парад заставляет меня хохотнуть.
– Чего лыбишься, дебилина? – с ходу ощетинился Лёха. – Круть свою почуял?
Я уже показал ему прикупленное шмотье, тот долго удивлялся, подсчитывал, превозмогая дремоту, сколько литров цыганки можно было купить вместо этого вороха одежды, не верил, что она досталась мне без оплаты нормальными, живыми деньгами… Теперь он рассказывает Вадиму:
– Джинсы ништячные, сапоги, куртяк с воротником меховым! И еще стегает, что башли за них не выкладывал. Какой у учителей может быть бартер?!
– Может, – успокаивает его бригадир. – Моя сестра сродная в Доме культуры работает, им тоже вместо денег сгущенку дают, чулки, всякую хрень.
– А Дом культуры что же дает этим, которые хрень? – тужится разобраться Лёха.
– Хрен их разберет. – И Вадим переводит разговор в другое русло: – Димон сваливает, увольняется, гад…Спектакль в семь вечера. Около пяти мы начинаем таскать из склада в пристройке к театру декорации. Сегодня дурацкий детектив «Китайский болванчик» в четырех действиях, и в каждом – новое оформление. Придется попотеть.
Димон работает с прохладцей. Что ж, это понятно, через три-четыре дня он исчезнет отсюда, а трудиться почти уже не на своей работе, наверное, тяжело – душой ты не здесь, но рукам приходится вкалывать.
– Давай, Дименций, набирай мышечную массу, – подбадривает его богатырь Андрюня. – Ямы рыть – это тебе не картонки переставлять.
Димон не склонен к шуткам, что-то невнятно бурчит в ответ.
– Ты ж там сопьешься за две недели! – Андрюня продолжает подкалывать. – Я как-то был на похоронах, так могильщикам два батла водяры дали, еще деньжат. И так – каждый день.
– Уху, дождешься, – кряхтит Димон, вставляя фанерную стену в специальные трубки в полу. – И работают там теперь не синяки, а инженеры всякие. Меня-то дядя еле устроил. Престижное место.
– Кстати, говняно ты поступил, – объявляет Вадим. – Увольняйся, тебя здесь не держат. Просто надо заранее предупреждать. Кого вместо тебя брать прикажешь?
Димон, скрывая равнодушие, пожимает плечами.
– Э, у меня есть как раз чувак! – вскрикивает обрадованно Андрюня. – Нормальный парень, сосед, молодой, правда, шестнадцать лет…
– Работать-то может?
– Да вроде. Куда он денется? Если что, я его научу, – богатырь, осклабясь, показал свой мощный кулак. – Нет, серьезно, нормальный парнишка. Театром интересуется!
– Чутка поработает, насмотрится и перестанет, – тут как тут Лехина реплика.
Декорации первого действия установлены, декорации для второго наготове за кулисами. Возвратились в брехаловку, упали на свой персональный диван. Курим, ждем.
Актеры, перевоплотившись в персонажей пьесы, кто как может, убивают последние минуты до начала спектакля. Вместе с гримом и костюмами изменились их голоса и манеры. Вот балагур Храпченко стал элегантным авантюристом, он постреливает глазами, выбирая жертву; молодая актрисочка Лариса Волкова готова влюбиться в сорокалетнего, но превратившегося на пару часов в безусого юношу актера Михеева…
Докурив, Вадим ушел переговорить с директором насчет нового монтировщика. Димон достает из кармана колоду карт.
– Может, перекинемся, чтоб время скорее шло? В очко или в секу…
– Бабки лишние появились? – кривится в ухмылке Лёха.
– Можно и без денег, просто…
– На просто в дурака играют.
– Давайте хоть в дурака.
– Погнали в кандейку.Вадим серьезен, даже суров. Он сидит в стороне и наблюдает, как мы по очереди швыряем карты на кусок ДСП, заменяющий стол. Играем пара на пару, и мы с Андрюней хронически продуваемся.
– Да ёптель, – ворчит мой напарник, собирая с ДСП кучу карт, которые ему в очередной раз отбить не удалось. – Не игра, а идиотство. Хоть ты, Ромыч, сделай что-нибудь.
– Я ему сделаю, – Лёха со злой веселостью скидывает на подобие столика трех королей. – Отобьешь – получишь козырного.
Мой широченный веер в левой руке пополняется королями. Досадно, конечно, но особого азарта нет. Хочется услышать, что скажет Вадим. По его лицу ясно – именно сейчас он готов раскрыть нам суть той идейки, что посетила Андрюнину бо2шку и которую необходимо сообща обсудить. Мы не торопим бригадира, зная, что он заговорит, когда посчитает нужным.
– Да ёптель, – ворчит мой напарник, собирая с ДСП кучу карт, которые ему в очередной раз отбить не удалось. – Не игра, а идиотство. Хоть ты, Ромыч, сделай что-нибудь.
– Я ему сделаю, – Лёха со злой веселостью скидывает на подобие столика трех королей. – Отобьешь – получишь козырного.
Мой широченный веер в левой руке пополняется королями. Досадно, конечно, но особого азарта нет. Хочется услышать, что скажет Вадим. По его лицу ясно – именно сейчас он готов раскрыть нам суть той идейки, что посетила Андрюнину бо2шку и которую необходимо сообща обсудить. Мы не торопим бригадира, зная, что он заговорит, когда посчитает нужным.
– Ха-ха, четырехкратное дурачье! – щелкает меня по носу последней своей картой Лёха. – Учитесь, пока папа жив!
Андрюня собрал колоду, торопливо тасует:
– Сейчас, чувствую, пойдет карта.
А бригадир закурил, полюбовался огоньком зажигалки. Прошелся по комнатушке. Наши глаза следят за ним, Андрюня отложил карты. Момент настал.
– Та-ак… Насчет этого парня поговорил. Виктор Аркадьевич против ничего не имеет. Второе, через неделю примерно – едем на гастроли куда-то. Не знаю, куда именно, Аркадьевич сказал: готовьтесь.
– Классняк! – вскрикивает Лёха, но серьезный взгляд бригадира моментом остужает его эмоции.
– А теперь о важном, – пауза. Мы, как бандерлоги из сказки, придвигаемся к Вадиму ближе. – Дело в том, что вот Андрюню озарила идея такая, на первый взгляд… нереальная, но если обдумать – можно и попытаться, – снова психологическая пауза с полминуты. – Короче, все, думаю, знаете, что наша главбухша каждый вторник после двенадцати таскает недельную выручку в банк…
– Угу, еще бы! – с готовностью закивал Лёха. – И?
– И всегда, как говорит Дрюня, одним и тем же маршрутом.
– Последние четыре раза – точно, – подтверждает тот.
– И вот он подал идею… ну, в общем, деньги у нее изъять. – Вадим замолчал, оглядел нас. Никто не хмыкнул, не вздохнул скептически – мы полны внимания. – Есть один двор, – голос бригадира стал живее, – я там был сегодня, поглядел… Удобное место. Старуха еле шевелится, зрение у нее вроде совсем голимое.
– Да ноль просто! – встревает Лёха опять. – Как-то, я еще с женой тогда жил, захожу за справкой для жэка, а главбухша одна, и очки затерялись…
– Погоди, – перебивает Вадим, – все знают про ее зрение… Короче говоря, достаточно тихо подойти сзади, сбить очки и выхватить сумку. Двор очень удобный – рядом пустой барак, людей выселили недавно, вокруг сараи, огороды. Из этого двора несколько тропинок между заборов. Ходят там редко. Так, Дрюня?
– Так, так!
– И вот – можно попробовать. Я приблизительно подсчитал, сколько у нее может быть денег с собой. – Вадим достал из кармана бумажку. – За неделю обычно бывает восемь спектаклей. Две сказки и шесть вечерних. Взрослые билеты от сорока до семидесяти рублей, детские – по тридцатке. Берем самую минимальную стоимость – сороковник. Ну, среднюю. И минимальное среднее количество зрителей на спектакле – пятьдесят человек. Получается – спектакль дает две тысячи рэ. По самому малому! Восемь спектаклей – шестнадцать тысяч. Это, повторяю, самый минимум. Плюс программки, многие бинокли берут…
– А буфет?! – вскрикивает Лёха. – Буфет-то сколько башлей дает!
– Придурок, – говорю, – буфет по другой линии.
– Да, буфет не считаем, – поддерживает меня Вадим. – Берем за реальную цифру – шестнадцать. Делим на пять…
– Парни, я – пас, – режет Димон. – Оставался бы с вами, так с радостью, а так – пас.
Андрюня начал было уговаривать, но бригадир тут же его оборвал:
– Кончай!.. Пас так пас. Делим на четверых. Получается… получается по четыре тыщи. Без каких-то двухсот штук – две наши месячные зарплаты.
– Которые, – Лёха не может не вставить ехидным голоском, – бля, мы хрен когда видели!..
Он, кажется, больше всех загорелся. Димону, тому по барабану, он уже почти не с нами, у него впереди денежная работа, рисковать, ясно, не хочется. Вадим с Андрюней подали эту идею, но особо не кипятятся… Мне же слабо верится, что мы действительно решимся на такое дело. Просто, скорей всего, побазарим всласть, мечтая о решительном шаге, и потом постепенно замнем…
– Так вот, парни, – после долгого, неуютного молчания произносит Вадим. – Сегодня четверг. Есть время подумать, обмозговать, что и как. Во вторник я пойду прослежу за бухгалтершей, проверю. А через пару недель, наверно, готовьтесь.
– Да чего тянуть? По четыре куска на рыло – не мелочь! – не разделяет осторожность бригадира все тот же дебильчик Лёха. – Валить ее однозначно и побыстрей! Только надо как-нибудь в масках, в другой одежде. О! Вот Ромыч как раз новые шмотки купил, он и грохнет!
– Лёх, если в этом проблема, – спешу отпарировать, – я могу тебе дать шмотки на полчаса. Размер у нас почти одинаковый. Могу даже чулки прикупить для твоей морды…
– Да пойми, сама судьба тебя выбрала! Как раз сегодня у тебя появилось шмотье, и сразу же – наш разговор. Видишь, это знак судьбы, знак, что должен именно ты…
Скрипнула дверь, табачный туман всколыхнулся от потока свежего воздуха. В кандейку ворвалась помреж Аня, зашипела, давя нас своими шарами-глазищами:
– Что сидите, а?! Живо на сцену! Три минуты у вас!.. И дверь смазать надо, невозможно же…
Вскакиваем, тушим окурки. Надо успеть поменять декорации, пока Лариса Волкова у рампы объясняется в любви сорокалетнему юноше Михееву. Ее монолог длится три минуты, и за это время роскошная гостиная должна превратиться в городскую площадь…
Дядь Гена довез нас до перекрестка Трудовой и Мичурина. Отсюда до общаги метров триста.
Уже совсем ночь, в домах светятся редкие окна, почти нет горящих фонарей. На улице безлюдно и тихо. Большинство людей давно в постелях, давно спят, набираясь сил для очередного дня. Лишь Торговый комплекс вдалеке блещет своими огнями, шумит музыкой. Он – как маяк, как островок круглосуточной бурной жизни, платной радости.
– Ёб-б-бтать! – злобно выдыхает Лёха и плетется в темноту мертвых дворов.
Иду вслед за ним. Успокаивая, издеваюсь:
– Ничего, скоро и у тебя появится шанс поучаствовать в празднике. Вот бухгалтершу грохнешь…
– И грохну! Сука, один грохну, если вы мудиться будете. Шестнадцать тыщ, это ж… Они у меня все закувыркаются, я им покажу, как надо жить! – Лёха с ненавистью и завистью, через плечо, смотрит на зарево Торгового. – Уж я оттянусь на всю катушку!
– Украл, выпил, в тюрьму, – усмехаюсь, – романтика!..
На крыльце общаги обычная туса. Какие-то парни, какие-то девки. Что-то решают, спорят, считают бабки, освещая их зажигалками. Хлебают водку из горла. На своем птичьем языке верещат вьетнамцы, лопочут китайцы, суя в рожи друг другу мятые десятирублевки.
Мы с Лёхой просачиваемся меж ними, стараясь никого не задеть, не пихнуть, а то вполне могут возникнуть напряги. Эти узкоглазые – заводные ребята, и их полно. Только какой шум – выскакивают из всех щелей, как насекомые, и тогда уж от них не отобьешься. Если и не до драки доходит, то мозги своими «тень! пень! мень!» так закомпостируют, что хуже мордочистки.
Первым делом по традиции направляюсь в клозет. Заодно заглядываю в кафельную коробку бывшей кухни. Подоконник пуст и заброшен, девочки с золотисто-каштановыми волосами опять нет. Уже который вечер. Исчезла. Взяла и исчезла… Подразнила несколько раз – и все. Подоконник осиротел. А ведь как теплело это заплеванное, бесхозное помещеньице, как освещалось ласковым светом, когда она была здесь… И вот снова холодно и темно, я снова один и нужно искать среди сотен чужих, страшных ту, что станет любимой и, может быть, любящей; она будет манить и отталкивать, сниться то в сказочных, то в кошмарных снах. Короче, снова надо в кого-то влюбляться без особой надежды на ответное чувство… Что я могу дать, предложить? К каким радостям повести любимую? Даже в кафе коктейлем угостить не имею возможности. И, значит, остаются только мечтания и прочая беспонтовая шняга, заменяющая реальную жизнь со всеми ее удовольствиями… Можно, при желании, конечно, можно превратить эту грязную коробку бывшей этажной кухни в какой-нибудь райский сад, населить ее десятком обворожительных нимфочек, можно насладиться их иллюзорной любовью и придуманным счастьем; можно представить себе все, что угодно. А потом неизбежно придется очнуться, оглядеться и, встряхнувшись, плюнув на истресканный кафель, поматериваясь, вернуться в гадкую, надоевшую, но единственную и родную жизнь.9
Лёха задает храпака на все лады. А мне снился ласковый сон, чудесные, до цвета молочного шоколада загорелые женщины на песчаном берегу вечно теплого моря, кокосы, белые яхты. Я в этом сне был самым богатым, красивым, самым-пресамым главным. Женщины, яхты, виллы, кокосы вились вокруг меня, как букеты цветов, а я то ласкал их, то отгонял. Мне было так свободно и хорошо, как никогда еще не было ни в жизни, ни в снах.