Правда, и ему уже не двенадцать лет, а двадцать.
Но то действительно было справедливое наказание.
Как говорится, за дело.
А тут — за что?
Почему?..
Время от времени в комнату входила мама.
Делала приятные прохладные примочки из смоченного носового платка на лоб.
Стас с закрытыми глазами безошибочно определял, что она делала.
Вот — вытирает пыль на столе, старательно обходя тряпкой клавиатуру компьютера и лежащие на нем бумаги.
Знает, что сын не любит этого.
Вот — поставила аккуратней книги на полке.
А это еще что такое?
Один из звуков заставил его насторожиться.
— Мам, — сказал Стас. — Зачем ты это сделала?
— Что? — делая вид, что не понимает его, уточнила мама.
— Будто сама не знаешь… Убрала фотокарточку Лены.
— Ну и что? Она еще не того заслуживает!
— А то, что это мое личное дело. Надо будет — сам уберу. Кстати, что я и хотел сделать, как только встану! Но — сам. Понимаешь? Сам!
— Тогда, считай, что я тебе только помогла!
— Нет, — упрямо возразил Стас. — Есть вещи, в которых мне не нужны помощники. И даже советчики.
— Но ведь я же — твоя мама! Разве мы с папой тебе зла желаем?
Начатый разговор готов был перерасти в бесконечный давнишний спор.
Стас понял это и, желая перевести тему в другое русло, попросил:
— Дай мне лучше почитать!
— Вот это хорошо, отвлечет тебя от всяких ненужных мыслей. Но только одну книгу! — предупредила мама. — Какую?
— Курочку Рябу! — буркнул Стас.
— У тебя что — бред?
— С чего бы это? Ты разве не слышала, что папа сказал?
— Да разве его понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно? Кстати, как в последнее время — и тебя! Где я тебе сейчас ее возьму?
— А в моих детских вещах. Ты же ведь их все сохранила! А, впрочем, не надо. Я ее и так наизусть помню. Значит, так… Жили-были дед да баба!
— Стасик! — повысила голос, догадавшись, наконец, в чем дело, мама. — Не уводи разговор в сторону. Я давно хотела тебе сказать, что Леночка, конечно, хорошая и славная девочка…
— И была у них курочка Ряба…
— Но она тебе — не пара!
— Вот снесла курочка яичко. Не простое яичко — золотое!
— Ты у меня умный, сам должен все понимать. Два высших образования. Можно сказать, без пяти минут писатель. Причем, не каких-то там бесталанных книг — а настоящих исторических романов! Это не я — Владимир Всеволодович так папе сказал. Интересы у тебя самые разносторонние, в которых даже я не разбираюсь — от античных монет до компьютерных программ. Ну, о чем вы будете с ней разговаривать? Разве что, и правда, о том, как куры в деревне несутся?
— Дед бил-бил — не разбил! Баба била-била — не разбила! — упрямо, как заведенный, все громче и громче твердил Стас.
Но и мама не уступала.
— Не понимаю, о чем она только думала? На что надеялась? И мать ей вовремя не подсказала. Дерево-то надо рубить по себе! Я ей — маме, разумеется, не дочери, хоть папа твой и возражал, даже намекнула по телефону, не сейчас, конечно, и не подумай, что все из-за того звонка — давно уже, с год назад. Прости, но это был мой долг по отношению и к тебе, и к Лене. А что? Испортила бы только жизнь вам обоим. Через полгода, самое большое — год, как теперь говорят, разбежались бы. А ну как бы дети пошли?
— Мышка бежала, хвостиком махнула…
Стас, впервые услышав, что мама, оказывается, проявила инициативу и звонила маме Лены, хотел было возмутиться. Но мысленно махнул на все рукой. Какая теперь разница?
И только сказал:
— Яичко упало и… разбилось!
— Так что, как говорится, что Бог ни делает — все к лучшему! — слегка ободренная тем, что все обошлось, как нельзя лучше: и правду, наконец, сказала, и сын, кажется, не обиделся — уверенно подытожила мама.
— Да, вот видишь, и ты в кои-то веки про Бога вспомнила! — чуть отвлекаясь от сказки, заметил Стас.
— А что — и вспомнила! Еще и в ваш с папой храм схожу — свечку поставлю. Что все оно так — само собой — получилось!
— Дед плачет… баба плачет…
В детстве при этих словах Стас всегда плакал и сам.
Вот и теперь горло у него перехватило.
По щеке, щекоча, поползла слеза.
Нужно было говорить, что курочка Ряба стала утешать стариков, обещать им снести новое яичко, уже не золотое — простое.
Но он не мог…
— Стасик… — вдруг послышалось над самым его лицом. — Ты что — плачешь? Вот дрянь, до чего довела парня…
Стас медленно открыл глаза.
И такой молчаливый, переполненный болью упрек был в его взгляде, что та не выдержала и успокаивающе зачастила:
— Все-все! Ухожу! Я попозже приду… Ладно? Примочку на лоб поменяю. Но только ты, если что — сразу зови!
Мама ушла, плотно закрыв дверь.
И о чем-то принялась разговаривать по телефону с папой.
Громко включив телевизор, чтобы Стас не мог расслышать ни слова.
Впрочем, могла и не стараться.
Он и без того знал, о чем они говорят.
Точнее, о ком.
Да и стены их новой квартиры, не то что в прежней, или в том же доме в Покровке.
Абсолютная звукоизоляция!
Теперь у папы, как и положено академику, не квартира, а настоящий дворец, и к ней — роскошная дача с соснами во дворе, дорогая машина с шофером…
А во всем остальном — да, все точно так, как было когда-то в Покровке.
Где навсегда осталась его — не его Ленка.
Что с ней…
Как она?..
Подумалось вдруг ему.
Неужели все это не сон, от которого можно проснуться, а действительно — самая страшная и непоправимая правда?..
3
— Господи! Да что же это такое делается? — взмолился Стас.
Что бы дальше ни делал Стас.
О чем бы не думал…
Все мысли, в конце концов, сходились на Лене.
На подоконник, с морозной стороны окна, села и, словно пытаясь развеселить его, смешно склонила головку с бусинками глаз синичка.
Лена с детства называла таких — зеленичками.
«И правда, — приглядевшись, согласился Стас. — Она больше зеленая, чем синяя. И почему это не увидели те, кто называл ее, а разглядела одна только Ленка?..»
Из его любимой художественной книги, которую он уже всерьез попросил маму подать ему с полки, едва он развернул ее, выпал сухой кленовый листок.
Когда они с Леной перед самым его последним отъездом чуть больше года назад, держась за руки, прогуливались по осенней дорожке, он был большой и красивый.
Красный.
С золотою каймой.
Лена подняла его и протянула Стасу:
— На вот тебе — на замять!
— Что-что? — переспросил он.
— Ну, какой же ты у меня еще непонятливый — на память! — улыбнулась ему Лена. — Посмотришь на него холодной зимой, глядишь, и согреет, как траву под наметенным сугробом снег.
Он попросил тогда что-нибудь и написать на нем.
Лена, подумав, согласилась.
Попросила авторучку, которая, как у будущего писателя, вместе с блокнотом всегда была у него в кармане.
Бережно вывела несколько букв между нежными прожилками, то и дело с ласковой улыбкой поглядывая на Стаса.
Затем вложила листок в блокнот.
И, взяв с него честное слово, что он прочитает написанное, лишь вернувшись в Москву, отдала...
Как же ему не терпелось узнать, что там было!
И еще, когда они были рядом, в Покровском…
И уже в поезде, где его с первой минуты поедом начало есть острое чувство разлуки…
Но вот, наконец, оказавшись дома, сославшись на срочные дела, он первым делом ринулся в свою комнату, раскрыл блокнот.
И увидел, что на листке было написано одно лишь совсем маленькое, но показавшееся ему больше всей Москвы и даже Вселенной слово:
«Люблю!»
— Господи! Да что же это такое делается? — взмолился Стас, поднимая глаза к висевшей в углу комнаты (он и красный уголок-то оборудовал у себя, как у Вани с Леной в их доме!), своей любимой иконе Нерукотворного Спаса.
Он с силой захлопнул книгу.
Долго-долго смотрел на икону.
Постепенно успокаиваясь.
Приходя в себя.
И вдруг совершенно неожиданно понял.
«Постой-постой… Если я без Ленки не могу, причем, всего-навсего одну только временную жизнь… то как же тогда без Того, с Кем душа после крещения обручена навечно?!»
До этого Стас лишь теоретически знал, что душа создана для того, чтобы после смерти всегда быть рядом с бесконечно любящим ее Богом.
То есть, для вечного блаженства.
А без Него, если человек грешил (ну, кто из нас без греха?), но не каялся — то его душу ждет такая нестерпимая мука, которая, собственно, и есть самый, что ни на есть, настоящий ад!
И теперь, пусть отдаленно — ибо, как он читал в духовных книгах, любая земная мука не идет ни в какое сравнение с небесной — он понял, каково это может быть на самом деле!
«Хоть за это спасибо Ленке! — снова, как оказалось, с еще не остывшей горечью усмехнулся он и, недовольно покачав головой, мысленно приказал самому себе: — И все. Я говорю — все! Больше ни одного слова, ни единой мысли о ней. Вето!»
Как будущий историк, Стас хорошо знал неумолимо властное значение этого слова.
В Древнем Риме, разумеется, пока он был настоящей республикой, какие бы споры ни возникали вокруг пусть даже самого важного вопроса, и сколько бы голосов за него ни подали патриции, если это не устраивало плебеев, поднимался их представитель — народный трибун и говорил:
«Вето».
И закон не проходил.
Трибуна можно было запугать.
Подкупить.
Лишить жизни, что порой и случалось.
Но вето нарушить не мог никто.
Так вот, отныне и он (история с этим коротким властным словом повторялась спустя двадцать веков!), чтобы не мучиться, не страдать, даром теряя время, а делать дело, изобрести, наконец, этот самый мыслефон, раз и навсегда отрежет ее из замяти.
То есть — вот ведь как привязалось! — памяти…
«Вето!»
4
Стас взял телефон, о котором почему-то забыли и папа и мама…
Приняв решение, Стас решил, не мешкая ни секунды, заняться созданием мыслефона.
Этим он преследовал сразу три цели.
Не думать о Лене и выполнять вето.
Помочь людям, точнее, всему человечеству.
И, наконец, — самому себе — написать так и рвущуюся из головы, но никак не перекладывавшуюся на лист бумаги книгу.
Мама про мыслефон, к счастью, пока еще ничего не знала и не могла ему помешать в этом.
А папа…
В конце концов, он ничего о нем не сказал.
А то, что не запрещено, значит — можно!
Только с чего вот начать?..
В детстве, когда он собрался однажды в отместку всем и вся изобрести глобальный компьютерный вирус, все было куда проще
Нарисовал схему — и мечтай, сколько угодно.
А тут уже — взрослая реальность.
И он понимал, что чертеж прибора, который может уместиться и в спичечную коробку и оказаться размером больше всей его комнаты, это уже самый последний и второстепенный этап работы.
Форма выйдет из содержания.
Главное — придумать сам принцип.
И пока ясно только одно.
Идея должна быть до смешного проста и необычна.
Иначе бы до нее давным-давно бы додумались.
Основных слагаемых предполагаемой работы, как понимал Стас, было три: медицинские знания, компьютерная часть дела и… финансовые средства.
С медициной до поры до времени нужно было потерпеть.
Хотя и тут можно было вместо потери времени на институт изучить все экстерном, пользуясь знаниями папиных сотрудников.
А вот по компьютерной части ему мог бы прямо сейчас помочь давний знакомый хакер, который когда-то научил Стаса без особого риска пополнять телефонный счет.
Так он однажды и сделал в Покровке.
Первый и последний раз в жизни.
Уже много лет назад.
Когда пытался изобрести тот самый вирус…
В чем потом покаялся на исповеди и восполнил тот счет, с которого взял чужие деньги — вчетверо.
С тех пор хакер часто звонил ему, все хотел, чтобы Стас с его быстрым и нестандартным умом, о котором еще отец Тихон говорил отцу: «Ваш сын может стать или великим ученым или гениальным преступником», сделался его компаньоном.
Да в последнее время что-то молчит.
Забыл, наверное.
Ну ничего.
Сейчас он сам о себе напомнит.
Только тут ухо нужно держать востро.
Точнее, язык.
И не сказать ничего лишнего.
Даже намеком.
Ведь кто-кто, а этот хакер действительно — гений.
Ему ничего не стоит снять деньги с банковских счетов. И за такую идею, как мыслефон, он может сам ухватиться!
Стас взял телефон, о котором почему-то забыли и папа и мама.
Принялся искать нужный номер.
И тут же, на букве «Б» наткнулся на Ленкин.
Фамилия-то у нее была — Будко.
«Стоп! — остановил он себя. — Вето!»
Следом был Ванин номер…
Точнее, несколько номеров.
Один — домашний.
Второй — армейский, где он, служа в горячей, «горящей», как всегда с тревогой говорила Лена (да вето же! вето!!!), не так давно получил ранение.
Третий — с которого он сначала слабым, а затем бодрым и даже счастливым голосом звонил из военного госпиталя.
И вот тут Стас немного слукавил.
«На Ленке — вето. Но на Ване его нет…» — принялся размышлять он.
На самом деле главная цель была, конечно, хотя бы через Ваню узнать — что же это вдруг стряслось в Покровском.
Тая это от самого себя, Стас продолжал:
«Ванька — мой друг. К тому же глубоко верующий, воцерковленный человек. И его духовный совет в начале такого большого дела, конечно, не будет лишним. И если сейчас я…»
Не в силах сдерживать себя дальше, он набрал Ванин номер.
— Вань! — хотел, как всегда, привычно крикнуть он в трубку, едва произошло соединение.
Но вдруг вместо его баска послышался… веселый, с надменными нотками голос девушки.
— Вам кого?
— Ваню, — слегка растерявшись, пробормотал Стас. Посмотрел на высветившийся набранный номер: да нет, все верно. И на всякий случай спросил: — Я что — ошибся номером?
— Да нет, все правильно, это его телефон. Только сейчас он очень занят!
Голос девушки сопровождал почти заглушавший его фон: музыка, смех, чьи-то радостные возгласы, крики.
— Но он мне очень нужен…
И услышал в ответ уже резковатое:
— Он много кому сейчас нужен: радио, телевидение, газеты… Понимать, молодой человек, нужно, кому вы звоните!
— Но я его друг, — осторожно возразил Стас и уточнил. — А он что, разве уже не в госпитале?
— Нет, конечно!
— А где же?
— На свадьбе!
— На чьей?
— Говорите друг, а сами не знаете… — колко усмехнулась над Стасом девушка. — Ну ладно, я ему на всякий случай скажу, и он, если сочтет это нужным, сам вам потом перезвонит. Как вас-то хоть ему представить?
— Стасик… Стас из Покровки! — сникая почему-то перед таким тоном, поправился Стас.
— А-а, из той самой! Деревенский, значит? — в голосе девушки прозвучало нескрываемое пренебрежение.
— Почему? — удивился Стас. — Я из Москвы.
— А что ж тогда говорите — из Покровки? — уже более дружелюбно начала девушка, но тут — Ваня… точно по голосу Ваня! — позвал ее, и она отключила телефон.
— Ничего не понимаю… — пожал плечами Стас.
Но размышлять до звонка Вани, что и как, было бесполезно.
И он позвонил хакеру.
Здесь тоже откликнулся женский — но уже пожилой и грустный голос.
Это была мама гениального компьютерщика.
От нее он узнал, что тот уже полтора года сидит в тюрьме.
И сидеть ему еще долго-долго.
До самой, как она сказала, ее смерти…
После этого он позвонил еще одному другу, с которым судьба свела его в Покровке — Нику.