Харизматичная Зуля явилась с пляжа в розовом парео с видневшимся под ним купальником из тесемочек.
– Чудесная вода! Никогда бы не подумала, что в Подмосковье можно получать удовольствие от купания. Только течение все портит. Боюсь далеко заплывать.
Осознав, что звук ее чувственного голоса не привлекает внимания, Зуля уселась в кресло, вытянув длинные ноги, на которые с опаской уставился Гулькин. Он стоял, ссутулившись, у кресла хозяина.
– Что за роковое послание? – обратилась Зуля к Говоруну.
– Да вот сайт разрабатываем. Текст вроде неплохой, – вздохнул Василий.
– Дайте-ка. – Зуля бесцеремонно выдернула бумагу из Васиных рук.
– Я как-никак профессиональный редактор.
Абашева, несмотря на фривольный вид отдыхающей, находилась на работе. Она приехала с народным артистом России, стареющим плейбоем Глебом Архиповичем Федотовым. В прошлом году он не смог откликнуться на приглашение своего старого знакомого Марка Говоруна, но сейчас актер работал над книгой воспоминаний и решил, что лучшего места для уединения на природе не найти. Убедившись, что сам он до обидного бестолково формулирует мысли на бумаге, Федотов нанял литературного обработчика – Зульфию Абашеву, которая некогда помогала с книгой его коллеге – ныне покойной приме одного из академических театров.
Как правило, Глеб Архипович наговаривал воспоминания на диктофон, но иногда Зуля записывала за ним с лету, по телефону – подчас смешные и грустные случаи вспоминались любимцу публики в непредвиденных обстоятельствах: с похмелья на рассвете, при посещении парикмахера, в самый драматичный момент при просмотре кинофильма. Так, умирающая от пули фашиста героиня советской драмы вдруг навеяла Федотову воспоминания о спасенном им от рогатки коте. Эпизод с милосердным пионером Глебушкой получился очень жалостливым. Правда, узнавая Федотова ближе, Зуля начала подозревать, что не Глебушка, а ОТ Глебушки спасали кота: Федотов терпеть не мог хвостатую живность.
Абашева мгновенно прочла литературный перл Гулькина:
«Каждый из нас старается поймать фортуну за хвост! День и ночь мы слышим лихорадочный топот мириады ног – все спешат, все втянуты в безудержную гонку, все выбиваются из сил, у всех трясутся руки, дрожат коленки, бешено стучит сердце и томится душа – ведь успех, маячащий на горизонте, по-прежнему далёк… А счастье от нас ускользает…
Пожалуйста, остановитесь на минуту, отдышитесь, посмотрите на себя, вглядитесь в тех суматошных людей, которые, суетясь, спотыкаясь и падая, проносятся мимо Вас по большой дороге жизни.
Так, может быть, счастье – это задумчивое личико, нежная ручка, подпирающая подбородок, пара нежных, затуманенных слезами глаз, обращённых в прошлое, смутно темнеющих в ночи тенистой аллеи Времени?
Вопрос только, где это прошлое, где эта тенистая аллея Времени? Да, всё правильно! Запоминайте адрес:…Именно здесь, стоя в тиши под мерцающим куполом неба, Вы поймёте, что человек достоин большего, чем дает ему его жизнь».
Зуля помахала листком:
– И кто создал сей говносиропный опус? «Трясутся руки», «томится душа», «затуманенные глаза, обращенные в прошлое», «аллея времени»… Жуть с рогами! Если бы я узнала, что отелем заправляют… чудаки с претензией на творческий поиск, ни за что не поехала бы.
– Ну, а что бы написали вы? – выпалил бордовый от смущения Вася.
Зуля погладила накладным синим ногтем пухлую нижнюю губку – излюбленный ее жест. После чего непререкаемо ткнула перстом в бумажку.
– Я бы вместо невразумительного бреда про купол неба указала на отличный спуск к реке и рыбалку, наличие настольного тенниса, бильярда и русской бани. Вместо аллеи посулила прогулку по девственному лесу. И главное – упирала на тишину и малолюдность. Десяток постояльцев – это вам не восьмиэтажный отель с дискотекой. Ну, шеф-повара своего легендарного приплетите. И баста! Свою целевую аудиторию вы уже схватили. И еще. «Топот мириады ног» – это перебор даже для местного графомана.
Зульфия царственно скривилась – даже улыбку на этих инфузорий ей тратить не хотелось, и, поднявшись, прошествовала в дом.
– Василий Иваныч! Так я и хотел после этого вступления! После затравки, так сказать, и обрисовать красоты поконкретнее, – залепетал Лева, всем видом своим символизируя фразу о «художнике, которого обидеть может каждый!».
Вася, ставший из бордового лиловым, ткнул в Гулькина листком с «затравкой»:
– Поконкретнее, пожалуйста.
И в крайнем раздражении сбежал с террасы. Василий видел, что жена вздумала перед самым «файв-о-клоком» отправиться в лес. С подозрительно большой сумкой. Уж не рисовать ли? Вопиющий наплевизм!
Новые хозяева учредили в отеле «семейное» чаепитие в семнадцать часов на террасе. Инициатором выступил креативный Василий. Он сам растапливал шишками ведерный самовар, купленный по дешевке у бабки на трассе.
Даша, конечно, покорилась: надевала белоснежную наколку, крахмальный фартучек и женственное платье стиля «нью-лук»: утянутая талия, пышная юбка, легкий верх. Стройной Даше платье шло. Но столь призывный, обтягивающий силуэт был непривычен для двадцатишестилетней женщины, предпочитавшей джинсы и ветровки. И эта роль официантки… Нет, конечно, она выглядела гостеприимной рачительной хозяйкой, и ревность за новое дело с каждым днем разгоралась, даже появлялся азарт, сноровка. Но сколько же это отнимало сил, нервов, времени! Даша рабски уставала. И ночами, лежа без сна, увещевала себя тем, что люди де́ла и должны уставать, чтобы добиться результата.
– Даша, это наша работа, жизнь! – тряс Василий руками перед женой, когда она готовилась к выходу к гостям, как на эшафот. – Все изменилось – ты должна стать бизнес-леди. Понимаешь? Как это здорово! Самостоятельность, новые знакомства, прибыли. Эх, Дашка! – Василий в экстазе кидался на кровать, закидывал мечтательно руки за голову, и жест этот навевал Даше воспоминания о советских фильмах, где положительные герои сплошь романтики и энтузиасты. – Как представлю, что это может быть началом большого пути, – голова кругом! Сеть отелей в Подмосковье, на Кавказе… Для начала. Потом – на разведку в Европу.
– Хорошо бы окупить этот сезон, – вздыхала Даша, которую Говорун заставлял вести ежедневную бухгалтерию. Траты нарастали, как снежный ком, а финансовая «подпитка», оставленная покойным благодетелем, стремительно таяла. Цены же за проживание супруги твердо решили держать пока на демократичном уровне – необходимо было завлекать клиентуру. А завлекалась она со скрипом: два-три номера все время пустовали.
Говорун решил пробежаться к лесу, на поляну с островками васильков, которые покоя, видите ли, не давали его супруге «ван-гоговским оттенком». С ума сойти! Василий шел, широко размахивая руками и щурясь от палящего солнца. Жару он терпеть не мог, и эта горячечная, истеричная погоня за несознательной женой, будто за нашкодившей кошкой, бесила его и отнимала остатки сил, которых и так не хватало на чертову пропасть гостиничных дел. Говорун по привычке бормотал себе под нос:
– Какой вменяемый человек променяет серьезное, настоящее дело, приносящее доход, на рисование за бесценок тысяч примитивных картинок? Лягушки, грибочки… Тьфу!! Нет, в свободное время для души ковыряйся хоть со всеми оттенками мира! А по уму, для дела на курсы бухгалтеров беги, чтобы наконец всерьез помогать мужу в финансовых вопросах. Нет! Она снова с холстом на пленэр шмыгнуть норовит.
Василий дернул травинку – хотел сунуть сладкий стебель в рот, но лишь полоснул острым листом по пальцу, обрезался и в бешенстве дернул рукой.
Все семейство Орлик было не от мира сего, что безумно раздражало Василия. Тесть преподавал черчение и рисование в школе. Это после архитектурного института! Ему даже в голову не приходило устроиться в перестроечные годы в дизайнерскую или строительную контору. «Трусость! Трусость и инертность!» – выносил свой вердикт Говорун. Даша лишь пожимала плечом: «Свобода и покой ему дороже».
Теща тоже занималась «любимым делом» – шила кукол. «До пятидесяти лет все наиграться в пупсиков и фей не может! Нет чтобы свое экскурсионное бюро организовать, будучи профессиональным гидом со знанием немецкого! Так нет – для нее важнее покой, творчество, призвание. Какие-то картонные слова из зачитанной книжки для оправдания бесхребетной, рафинированной жизни!» – вел бесконечный внутренний спор с женой Говорун.
Порой казалось, что взбешенный Василий готов разорвать всяческие отношения с безалаберной Дашей. Но это был традиционный ритуал выпускания пара. Таким уж уродился Говорун: классическим делателем слонов из мух, неисправимым холериком. Близкие с его словесными извержениями смирились. «Ну, характер… Что ж теперь? Зато он Дашу любит», – вздыхали старшие Орлики.
Василий полюбил Дарью с первого взгляда. Она стояла на пыльной Ордынке, перегородив мольбертом узкий тротуар, и, не замечая натыкавшихся на нее пешеходов, рисовала храм «Всех скорбящих Радость». Гладкие темные волосы до плеч, узкий нос, небольшие карие глаза – задумчивые, сосредоточенные на своем, всегда сосредоточенные на своем! Мягкая линия губ, длинные руки. И вся она – в простеньких джинсах и футболке – устремленная ввысь, тонкая, без тени вычурности и позерства. Художница водила грифелем, будто совершала колдовские пассы: казалось, подвижные пальцы летали над листом, и на бумаге волшебным образом проступало изображение. Ощущение волшебства и загадки оставалось рядом с Дашей всегда. Иногда Говорун просыпался от безотчетного страха, что жена исчезла. Как эльф, подхваченный лунным светом из окна.
Дарья тоже полюбила Василия сразу, безоговорочно и глубоко. Так бывает: один взгляд – и ты принимаешь человека целиком. С его манерой щурить глаза, вечно что-то доказывать, с ужасной привычкой барабанить пальцами по столу и качаться на стуле, с его смехом взахлеб, нежностью и фантазиями. «Ты МОЙ родной человек», – говорила Даша мужу, когда он с извечной мнительностью спрашивал, что она могла найти в «задрипанном инженере». Они были бесконечно разными. И бесконечно близкими: сужеными, назначенными друг другу судьбой.
Подбежав к жене, поглощенной смешением красок на палитре, Василий уже истратил запас суточного гнева. Посапывая, он уткнулся подбородком в Дашино плечо:
– Ну, получается?
– Это может примирить со всем, что происходит вокруг, – вздохнула Даша и, сдвинув широкополую панаму на затылок, опустилась на траву. Муж сел рядом и обнял ее.
Покой и радостная, жизнеутверждающая красота сине-зеленого пространства – васильковой поляны, клином разрезавшей темную громаду леса, вдруг отозвалась в душе Говоруна воспоминанием о белом солнце из детства. Они с мамой ездили летом в деревню, и путь до бабкиного дома шел через поле, изнемогавшее от жара, залитое светом. Упругие колосья выступали сомкнутыми рядами стражей: Васе казалось, что под такой защитой все в его маленькой жизни идет правильным, надежным путем. «Всё путём!» – встречал их пьяненький дед и, наклонившись к внуку, колол его щёку репьём своей, небритой…
– Василий на васильковой поляне. Просто символ какой-то. Знак. – Даша поудобнее устроилась в мужниных руках. – Тебе нравится? – она подбородком показала на картину, где из сонма хаотичных точек проступала гладь травы и цветов.
– Да не то слово! Ван Гогу и не снилось, – хмыкнул Василий и поднялся вслед за женой, которая, посмотрев на часы, вспорхнула и начала торопливо собирать художнический скарб.
Жара не располагала даже здесь, «Под ивой», к активным передвижениям в разгар дня – все предпочитали отдавать дань Морфею. После четырех начиналось легкое оживление: кто-то выходил в холл купить газировки, кто-то распахивал окно, выключая кондиционер и пуская живой воздух, кто-то курил на балкончике, любуясь серебряной листвой огромной ивы, растущей с северной стороны дома. Потом раздавались смешки, громкие голоса, топот на лестнице – и к пяти гости сходились, нарядные и румяные после сна, на террасе.
Сегодня первой свое место за столом заняла дальняя родственница Даши – Лика Травина: толстенькая улыбчивая женщина без возраста, преданная «нарядной» одежде с люрексом и детскому крему как универсальному косметическому средству. Тонкие соломенные волосы она стригла под «гарсон», который немилосердно подчеркивал ее круглые щеки. Даша пообещала ей проживание за полцены и теперь с ужасом считала дни до отъезда Лики, когда откроется правда: с гостями рассчитывался ТОЛЬКО муж. Лика принарядилась в кумачовую футболку с блестящей пандой на груди. Зуля, выйдя на террасу и уставившись на объемный бюст Травиной, аж поперхнулась, приветствуя ее.
– Вы, Зуленька, как всегда, неотразимы! – расплылась в бесхитростной улыбке Лика. Зуля вымучила крокодилий оскал и уселась, сверкая загорелыми плечами. Она была в донельзя открытом сарафанчике лососевого цвета. Копну каштановых кудрей Абашева собрала высоко на затылке. Расположившийся напротив редакторши Степан Никитич Бултыхов глаз не мог оторвать от ее лебединой шеи.
Описать внешность самого Степана Никитича представлялось большой проблемой. Он был классически невзрачен: ни толст ни тонок, ни стар ни молод, русый, с простоватым лицом и серыми глазами, а довершали невзрачный образ бесформенные усики. Приехал по рекомендации то ли соседа, то ли приятеля покойного хозяина. Он так мало и невразумительно говорил, что Василий отказался от идеи завести дружески-деловые связи с этим бирюком. Приехал сам – и ладно. Чем занимался Бултыхов, также оставалось загадкой. В течение недели, что Степан Никитич проживал в отеле, он с рассветом уходил на рыбалку – незначительный улов торжественно вручал местному приблудному коту, а после сидел с газетами на террасе, потягивая мятный настой. К спорту, прогулкам и купанию Бултыхов не проявлял ни малейшего интереса.
– Дашенька, мне бы, как всегда, кофейку, – голосом капризного ребенка обратилась Абашева к хозяйке, расставляющей вазочки с печеньем и кексами на столе.
– Хотя бы раз попробуйте наши травяные чаи, Зуленька, – сказал Василий, водружая с превеликой осторожностью устрашающий самовар на стол.
Зуля в ответ скривилась:
– Все они для меня на один вкус: крапива крапивой. Нет-нет, и не пытайтесь сделать из кофеманки чаеманку. Это также бессмысленно, как делать из кошатника собачника.
– А вы сами, конечно же, кошатница, – пробурчал Бултыхов в усы.
И страшно смутился, натолкнувшись на колючий взгляд.
– Отчего же? Собачница. У меня французский бульдог Кузя. Жуткий храпун и пердун.
– Какая прелесть! – хлопнула пухлыми ладошками Лика. – На кого же вы его оставили?
Зуля оставила вопрос Травиной без ответа, беря из рук Даши свой «американо». На приготовление кофе, как и вообще на кухню в этом смехотворном обиталище, Абашева пожаловаться не могла. И где только эти супруги-дилетанты раздобыли такого повара?
– Лёвочка Зиновьевич! Идите к нам! – крикнула Лика, взмахнув рукой.
От входа, мимо теннисного стола, к дому шел Гулькин с тюками в руках.
Даша сделала мужу «страшные» глаза. Вася категорически запрещал прислуге болтаться около гостей. Хозяйка умолила сделать для Гулькина исключение, когда речь шла о Лике. Тут явно вырисовывалось что-то романтическое с явной перспективой на дальнейшие отношения.
– Вечер добрый, господа! – почтительно поприветствовал всех, склонив голову, Гулькин и, послав ослепительную улыбку Лике, прошествовал к черному ходу, где его уже встречала хмурая, но исполнительная горничная Ида: она с утра ждала чистое белье из прачечной. Только творческий Лева в заботах о создании креативного сайта совсем позабыл о простынях и полотенцах.
Надсадный баритон заставил постояльцев вздрогнуть. Герой-любовник Федотов не мог эффектно не обставить свой выход к собравшимся. На этот раз он прибегнул к арии Германа из «Пиковой дамы». Народный артист вплыл на террасу в сопровождении пожилой отдыхающей – ярко накрашенной, очень продуманно одетой и поддерживающей безупречный маникюр Адели Вениаминовны Пролетарской. Главной заботой старушки, пекущейся о внешних приличиях и сохранении себя в форме, была маскировка устрашающего второго подбородка. Сегодня Адель Вениаминовна накрутила на шею лиловый шелковый платочек, в тон юбке и аметистовым серьгам.
– «Что наша жизнь? Игра!» – Глеб Архипович обрушил последнее слово с такой силой на голову семенящей рядом с ним Адели Вениаминовны, что та споткнулась, но, подыгрывая милому ребячеству актер актерыча, очаровательно рассмеялась. Спускаясь по лестнице, эти двое успели поспорить.
– Нет-нет, Адель Константиновна, тут вы меня не убедите никогда. Любой, я подчеркиваю, любой человек играет роль. Находится в образе. Причем в каждую конкретную минуту – в определенном, заданном предлагаемыми обстоятельствами.
Сухощавый, высокий и все еще замечательно красивый Глеб Архипович галантно выдвинул стул перед Пролетарской.
– Благодарю, Глеб Архипович, но вы можете взглянуть на меня и удостовериться в исключении из вашего правила. Я всегда едина. Никогда и ни для кого роли играть не буду. И умудрялась не делать этого даже в цековские времена.
– Ну, не знаю, не знаю. Кстати, исключение ведь подтверждает правило. О, благодарю, Дашенька. – Актер принял из рук хозяйки чашку, пригубил напиток и остался необычайно доволен им. – Что это? Смородиновые нотки… чудесно. И клубника. Определенно клубника!
– Роли-то вы все еще играете, а вот имена персонажей напрочь забываете. Отчество Адели Вениаминовны – Вениаминовна! По буквам повторить? – Зуля затянулась духовитой розовой сигареткой.