В этом возобновлении Тайной Вечери родилась христианская Церковь, завещанная Христом. Ее первым предстоятелем стал апостол Петр, которого Иисус до этого трижды благословил на служение. Петр стал и первым епископом, получившим благодать священства от Самого Христа. Вся дальнейшая история христианского священства является (не в частности, а по существу) передачей этой благодати от епископов к епископам и пресвитерам. Но для чего? Для совершения евхаристии, которая является не просто одним из семи церковных таинств (крещение, миропомазание, причащение, покаяние, таинство священства, таинство брака и елеосвящение), как стало утверждать школьное средневековое богословие, и даже не главным из семи таинств, но самой Церковью, ее смыслом. По словам Николая Афанасьева, Евхаристия (причащение) – это даже не «таинство в Церкви», но «таинство Церкви».
Церковь – это не молитвенный дом, но само Тело Христово, в котором через Евхаристию, через причастие собираются христиане как новый «избранный народ Божий». Так в самой общей форме можно передать главный тезис, на котором настаивала евхаристическая экклесиология XX века. Не Евхаристия для Церкви, но Церковь для Евхаристии. И как бы ни полемизировали между собой православные богословы, которые придерживались этого взгляда на Церковь, но в главном убеждении они были единодушны: возрождение Церкви возможно только через возрождение Евхаристии как церковного собрания.
Однако ничего этого отец Иоанн читать не мог. Но если бы и мог, неизвестно еще, как бы он это воспринял. Догматическое богословие того времени для отца Иоанна, как для остальных простых русских священников, исчерпывалось капитальным трудом митрополита Макария (Булгакова) «Православно-догматическое богословие» в двух томах. Эта книга, много раз переиздававшаяся, представляла собой свод лекций отца Макария, которые он читал в Петербургской духовной академии, параллельно печатая их в журнале «Христианское чтение» с конца сороковых до начала пятидесятых годов. С 1850 по 1857 годы, когда студент Иван Сергиев учился в этой академии, отец Макарий был ее ректором. Он же рукополагал Ивана Сергиева во дьяконы. И он же, по роковому совпадению, оказался первой мишенью тотальной толстовской критики Церкви как исторического института. Именно его «Православно-догматическому богословию» была посвящена критическая работа Толстого «Исследование догматического богословия», которую он написал (между «Исповедью» и «В чем моя вера?») в середине восьмидесятых годов.
Современный исследователь богословия Иоанна Кронштадтского священник Павел Хондзинский убедительно показывает, что план так называемых «Катехизических бесед» (книга, составленная из речей и проповедей отца Иоанна) вполне соответствует «Макариевой системе с некоторым необходимым для катехизиса упрощением». И хотя Павел Хондзинский видит принципиальную внутреннюю разницу между этими текстами, говорить о богословской системе отца Иоанна – значит просто выдавать желаемое за действительное. В то же время одной из задач современного богословия является систематизация богословских высказываний Иоанна Кронштадтского «по случаю». К этой задаче призывал еще религиозный мыслитель, философ и историк Георгий Флоровский в «Путях русского богословия». Интересно, что такой строгий критик практически всех богословских «систем» XIX столетия, как Георгий Флоровский (Николай Бердяев остроумно переименовал его книгу в «Беспутья русского богословия»), в отношении отца Иоанна не нашел ни одного критического слова.
«Сложилась привычка видеть в о. Иоанне Кронштадтском только практического пастыря, благотворителя и молитвенника. И редко кто читает его замечательный дневник “Моя жизнь во Христе” как богословскую книгу. Конечно, в ней нет богословской системы, но есть богословский опыт и о нем свидетельство. Это дневник созерцателя, а не моралиста. И молитва не лирика, не только устремление души, но именно ее встреча с Богом, веяние Духа, духовная реальность… С дерзновением и властью о. Иоанн свидетельствует о тайне Церкви как единого тела, и о том, как она жива и действительна в Святейшей Евхаристии. “Мы одно тело Любви… Тверди: все – одно… Мы, говори: одно”… О. Иоанна можно сопоставлять с вождями современного так называемого “литургического движения” на Западе», – пишет Флоровский.
Таким образом, говорить следует не просто о «богословии», но об «опытном богословии» (Павел Хондзинский) или об «опытном богопознании» (Георгий Флоровский) отца Иоанна. «Таинства и богослужение церковное – ответ Бога на вопиющие потребности нашей души», – пишет отец Иоанн. И этим он исчерпывающе обозначает свое понимание главной задачи Церкви и роли в ней священника.
Службы отца Иоанна – это постоянный полет, порыв вперед, в Царство Божие. Это вихрь, которым он увлекал за собой церковное собрание, не давая опомниться ни на мгновение. В конце жизни, беседуя у себя дома с молодыми монахами, он сказал загадочную фразу: «Монахи!.. Монахи!.. Не оглядывайтесь назад!.. Вспомните жену Лотову!»
«После пресуществления Святых Даров, когда на престоле возлежит уже Сам Агнец Божий, вземлющий грехи мира, отец Иоанн не мог оторвать от Него своих глаз, исполненных благодатных слез благодарения. Один сослужитель Батюшки по собору говорит, что отец Иоанн близко-близко и любовно склонялся над Агнцем, плакал и духовно ликовал, взирая на Него; он был в то время подобен ребенку, который ласкается к своей матери, поверяя ей детские радости и печали, зная, что родная мать выслушает его, не отгонит прочь от себя. Нельзя передать всей небесной красоты описанного момента, обаятельно действовавшего на сердце всякого верующего человека», – вспоминает епископ Арсений (Жадановский), а иеромонах Михаил (Семенов) пишет:
«Отец Иоанн подходит к жертвеннику.
Он полон торжественной радости. Уже в это время его охватывает какой-то ликующий пророческий экстаз.
…Он вынимает Агнец… С какой любовной внимательностью он равняет Его, обрезывает со всех сторон и благоговейно ставит на дискос… Потом он начинает вынимать частицы.
“Смотрите, смотрите, – неожиданно восклицает он среди проскомидии, – отец Николай, смотрите, отец Павел, где есть что-нибудь такое, как у нас… Смотрите. Вот Он, Христос. Здесь Он, здесь среди нас, и мы около Него, кругом Его, как апостолы”».
«Первая часть литургии – у отца Иоанна – преимущественно, так сказать, часть молебная. Он в это время больше всего сознает себя как молитвенника “за люди”… Отец Иоанн весь охвачен сознанием огромной ответственности пред этими немощными, вверившими ему себя, благо своей души и тела, и точно спешит молиться за них; молится порывисто, настойчиво, не просит, а требует от Бога исполнения просьб этих несчастных, с властностью священника, поставленного Христом; он хватается за край ризы Господней, требуя милости душам, вверенным ему от Господа».
«С великого входа начинается второй момент литургии. Отец Иоанн берет святую чашу и относит ее, прибавляя от себя: “И изведоша Его вон из винограда и ту убиша Его”.
Этой глубокой по мысли вставкой отец Иоанн вводит себя, как он говорит, в священные воспоминания последних дней Христа Бога. Всю вторую часть до пресуществления Даров он отдается переживанию святых картин Евангельского прошлого. С этого времени, главным образом, после “Верую” он в Гефсимании, в Сионской горнице, около Голгофы. В этой части литургии отец Иоанн много вставляет от себя, иногда тайно, иногда вслух».
Одной из таких вставок от себя были слова отца Иоанна, которые он, целуя священников в оба плеча, произносил после слов «Христос среди нас!» – «Живый и действуяй!».
«Я стоял, пораженный этими словами, – вспоминал один из очевидцев литургии Иоанна Кронштадтского, – и невольно думал. Да, вот среди нас, а не там, где-то вдали находится Христос Спаситель, находится не мертвый, не как отвлеченная какая доктрина, не как только историческая известная личность, а живой, “живый и действуяй”. Он среди нас. И даже “действуяй”. Жутко становилось, трепетом великим наполнилась невольно душа…»
Так с середины XIX столетия в Кронштадте на глазах изумленных мирян и даже священников свершалось невиданное действо богослужений отца Иоанна, где каждое слово и движение были не исполнением известного обряда, но переживались как самая подлинная жизнь.
Всё происходило на самом деле!
Глава седьмая ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЛЬВА
ЧУДОВИЩЕ
Говоря о духовном перевороте Толстого, мы сталкиваемся с одной серьезной проблемой. Существует расхожий и ошибочный миф, что якобы до своего переворота или, по крайней мере, до женитьбы на Софье Берс Лев Толстой вел какой-то страшно греховный образ жизни. Но и женившись, и даже испытав на рубеже 70-х–80-х годов религиозное потрясение, он до конца дней не смог избавиться от своей животной природы, «чувства оленя». Это противоречие сопровождало его всю жизнь.
Поразительно живуч миф о сексуальном гигантизме и брутальности Льва Толстого. Будто бы, служа в армии и проживая в обеих столицах, Толстой имел какое-то немыслимое количество внебрачных связей, а женившись в тридцать четыре года на восемнадцатилетней Сонечке Берс и заставив ее родить тринадцать (!) детей, изменял ей с крестьянками. Какой ужас! – хватаясь за голову, восклицает современная женщина. – Да это монстр какой-то! И этот монстр еще хотел оставить жену и детей без наследства!
Но мать Сонечки Любовь Александровна Берс (в девичестве Иславина) тоже родила тринадцать детей, из которых пятеро умерли в младенчестве. Когда она выходила замуж, ее жениху было тридцать четыре года, а ей – всего шестнадцать лет. Ее супруг, кремлевский доктор-немец Андрей Евстафьевич Берс, был известным в московских кругах ловеласом. Будучи домашним врачом у именитых лиц, Берс заводил романы со своими пациентками, среди которых были, например, княгиня Кропоткина и богатая помещица Варвара Петровна Тургенева. Последняя родила от него незаконную дочь, сводную сестру писателя Ивана Тургенева. Настоящее отцовство знаменитого анархиста князя Петра Кропоткина также находилось под сомнением. Берс ничего не мог оставить в наследство дочерям и сыновьям. Семья еле сводила концы с концами, а Сонечка, выходя замуж за графа Льва Толстого, была бесприданницей с 300 рублями, подаренными ей матерью перед отъездом, чтобы дочь хотя бы в первое время своей жизни в Ясной Поляне не чувствовала себя полностью зависимой от мужа. Но кому придет в голову назвать тестя Толстого монстром?
Известно, что на протяжении сорока восьми лет супружеской жизни Толстой ни разу не изменил своей жене. Вся их семейная жизнь была слишком прозрачна, чтобы заподозрить что-то другое. В 1892 году, не дожидаясь своей смерти, Толстой отдал жене и детям в собственность недвижимого имущества в несколько раз больше, чем сам получил в наследство в 1847 году. Это были обширные имения в Тульской и Самарской губерниях и большой благоустроенный дом в Москве. Толстой постоянно помогал с обустройством хозяйства своим крестьянам и в обычное время, и особенно после пожаров. В 1891–1892 годах он два года проработал «на голоде» в селе Бегичевка Рязанской губернии, открыв несколько сотен бесплатных столовых. Он помог переселиться в Канаду нескольким тысячам гонимых в России духоборов, о чем их потомки благодарно помнят до сих пор. Толстой служил мировым посредником в процессе освобождения крестьян. Наконец, все дети Толстого, кроме рано умерших, прожили каждый по-своему интересную и насыщенную жизнь, во многом благодаря своей фамилии. Так почему же он монстр?
Толстой первый раз вступил в половую связь (с проституткой) в очень раннем возрасте, в четырнадцать лет. Но в публичный дом его привели старшие братья, Николай и Сергей. Первый, по общему суждению, был умным, талантливым и высоконравственным человеком, на чем до конца своих дней настаивал и его брат Лев. Второй послужил прототипом князя Андрея Болконского в «Войне и мире». Он дожил до преклонных лет и был безмерно любим и уважаем Львом Николаевичем. Никому и никогда не приходило в голову назвать Сергея монстром, хотя в растлении младшего брата и он сыграл немалую роль.
Мы ничего не знаем о нравственных страданиях братьев Льва Толстого по поводу того, что в молодости они распутничали, играли в карты и ходили к цыганам (особенно цыганами увлекался Сергей). Они делали это не потому, что были безнравственными. Просто так было принято в их среде. Ранние половые связи считались нормальными и полезными для молодого человека. В некоторых семьях барчукам в четырнадцать лет подкладывали дворовых девок в постель для здоровья. Так, отец Льва Толстого Николай Ильич Толстой в шестнадцать лет имел связь с дворовой девушкой, родившей от него внебрачного сына Мишеньку, которого затем определили в почтальоны. При жизни Николая Ильича, вспоминал Лев Толстой, этот его сводный брат по отцу «жил хорошо, но потом сбился с пути и часто уже к нам, взрослым братьям, обращался за помощью. Помню то странное чувство недоумения, которое я испытывал, когда этот впавший в нищенство брат мой, очень похожий (более всех нас) на отца, просил о помощи и был благодарен за 10–15 рублей, которые давали ему…»
При этом мы знаем, что Лёвочка рыдал возле постели первой в своей жизни женщины, потрясенный до глубины души чудовищным, на его взгляд, поступком, который он совершил. Мы также прекрасно знаем, что до седых волос он плакал, вспоминая об этом давнем событии своей жизни, в котором, с точки зрения нравов того времени, вовсе не было ничего необычного. О внебрачной связи в Ясной Поляне с Гашей, горничной своей тетушки, которую затем выгнали из дома, Толстой тоже не мог забыть до конца дней и написал об этом самый мучительный свой роман – «Воскресение». В романе судьба Катюши Масловой сложилась трагически. Но жизнь реальной горничной была благополучной – ее взяла к себе в услужение сестра Толстого. И Толстой знал об этом, но зачем-то казнил самого себя в романе в образе Нехлюдова. Своей второй добрачной связи с замужней крестьянкой Аксиньей он настолько стыдился, что когда написал об этом повесть «Дьявол», то двадцать лет прятал ее в обшивке кресла, чтобы не прочитал кто-нибудь. Особенно его ревнивая жена.
Известно, что Толстой женился по страстной любви. Граф, боевой офицер, знаменитый писатель, он несколько дней приходил в гости к Берсам, носил в кармане письмо с предложением руки и сердца Соне – и не решался отдать, комкал в кармане, мучился, проклинал себя в дневнике. Однако ему и в голову не приходило поговорить с ее родителями, чтобы обсудить этот во всех отношениях выгодный для Берсов брак. Так поступил бы любой жених в его положении, но не он.
Между тем Толстой родился в семье, где ее глава, Николай Ильич Толстой, как уже говорилось, женился на Марии Николаевне Волконской по очевидному расчету и без особой любви с его или с ее стороны. Это было известно и никак не скрывалось. Более того, это не мешало супругам уважать друг друга и даже испытывать обоюдные нежные чувства, гулять по вечерам в яснополянском парке, писать в разлуке приятные письма, не говоря о том, чтобы рожать и воспитывать детей. Как, впрочем, не мешало отцу Толстого одновременно и расширять семейные владения, и проигрывать в карты деньги жены, изменять ей и быть неравнодушным к алкоголю. И тем не менее даже в зрелом возрасте Лев Толстой, уже отказавшийся от пороков, продолжал любить и уважать своего отца, гордиться им, героем войны 1812 года, мужчиной светским, красивым, остроумным, но не отличавшимся ни высоким образованием, ни серьезной духовной жизнью, ни выдающимся умом. Ни строчкой, ни случайным словом Толстой не обмолвился, чтобы его отец был безнравственным или недостаточно нравственным человеком.
Толстой щепетильно оберегал светлую память об отце. Но при этом и в дневниках, и в творчестве, и в устных рассказах с каким-то мазохизмом казнил себя самого, утверждая, что в молодом возрасте сам он был исключительно греховным и безнравственным человеком. И даже проницательный Горький попался на эту удочку. В очерке о Льве Толстом он пишет: «О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая – раньше – неприятно подавляла меня…
Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:
– Вы сильно распутничали в юности?
А.П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л.Н., глядя в море, признался:
– Я был неутомимый…
Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово».
Но когда состоялся этот откровенный разговор? Чехов и Горький встречались с Толстым в Крыму осенью – зимой 1901–1902 годов, когда тот умирал на даче графини Паниной. Сначала была малярия, потом воспаление легких, потом брюшной тиф, от которых 73-летний старик при отсутствии антибиотиков неминуемо должен был умереть. Он выжил… И это было Божье чудо. К тому времени Толстой был глубоко верующим человеком, который самые незначительные события своей жизни воспринимал как проявление Высшей Воли. Тем более как иначе он мог понимать свое чудесное тройное выздоровление? Только как Божье послание, Божий «аванс»! И вот, стоя одной ногой в могиле, старец «охотно и много» рассуждает о сексуальных приключениях в молодости? Что-то здесь не то, что-то здесь не так… Но почему-то это не смущает почитателей горьковского очерка, и как раз этот эпизод любят приводить как свидетельство особой греховности молодого Толстого.
У нас нет оснований не доверять воспоминаниям Горького, хотя он и был мифотворцем. Впрочем, это и неважно, сам по себе эпизод весьма убедителен.
Толстой, несомненно, мог сказать такое в присутствии двух молодых людей (ведь даже Чехов был моложе его на тридцать два года), да еще и самых знаменитых писателей того времени. Он мог это сделать по двум причинам. Во-первых, чтобы в очередной раз прилюдно казнить себя за то, что считал ужасным преступлением в своей жизни. Во-вторых, чтобы писатели это запомнили и поведали всему миру, что и сделал Горький. Толстой последовательно создавал миф о своей какой-то особенной, так сказать, выдающейся греховности. Именно в этом он был по-настоящему неутомим.