Во время этой встречи по просьбе мужа Софья Андреевна рассказала всем о символическом сне, который приснился ей незадолго до духовного переворота Толстого.
«Она видела себя стоящей у храма Спасителя, тогда еще неоконченного[37]; перед дверьми храма возвышался громадный крест, а на нем живой распятый Христос… Вдруг этот крест стал двигаться и, обошед три раза вокруг храма, остановился перед нею… Спаситель взглянул на нее – и, подняв руку вверх, указал ей на золотой крест, который уже сиял на куполе храма».
То, что Софья Андреевна действительно видела такой сон, подтверждается ее письмом мужу от 7 марта 1878 года, причем в этом письме она рассказывает такие подробности: «…Я увидела распятого Спасителя, черного с ног до головы. Какой-то человек обтирал полотенцем Спасителя, и Спаситель вдруг весь побелел, открыл правый глаз, поднял, отставив от креста, правую руку и указал на небо. Потом мы будто пошли с Лёлей и Машей (Лев и Мария, младшие дети Толстых. – П.Б.) по шоссе, и покатилось крымское яблоко по траве, и я говорю: “Не берите его, оно мое”».
Этот сон так поразил бедную Софью Андреевну, что, проснувшись, она дрожала, как в лихорадке, и рыдала. «Во сне еще я сказала себе: “Это мне Бог посылает к р е с т – т е р п е н и е, и от меня откатится яблочко какое-нибудь…”»
На следующий день она заказала молебен с водосвятием в яснополянском доме, о чем также сообщила мужу, который был в Петербурге, где едва не встретился с Достоевским. Интересно, как она объясняла этот свой поступок:
«Сделала я это отчасти от моей трусости (которую я в себе так ненавижу) перед судьбой; отчасти от чувства религиозного и от недоуменья перед странным явлением мне (во сне) Спасителя на кресте, да еще и ожившего…»
КОГО СОБЛАЗНЯЛ ТОЛСТОЙ?
Согласимся, что Толстой воевал с Церковью только словом. Осуждать его за то, что он выносил это слово на публичное обсуждение и тем самым соблазнял малых сих, в чем его обвиняли и обвиняют до сих пор, – значит придавать этой проблеме какой-то призрачный характер. Что же получается? Толстой не должен был в «Исповеди» писать о своем неудачном опыте причащения? О том, что христианство несовместимо с войной? Наконец, о том, что церковные обряды представляются ему лишними в общении человека с Богом? Толстой должен был об этом молчать? Или кому он мог об этом говорить, чтобы не соблазнять малых сих? Своей жене? Тетушке Александре Андреевне? Черткову? Где проходила граница между той публикой, перед которой Толстой мог выступать и перед которой не мог? До какой степени могла простираться свобода его слова?
Но всё это вопросы риторические, ибо в России конца XIX века властвовала строжайшая духовная цензура, контролируемая Победоносцевым. Однако любопытно, что логика Победоносцева, основанная прежде всего на страхе перед свободным высказыванием, продолжает действовать до сих пор. И снова и снова мы слышим, что Толстой не должен был говорить того, что он говорил, и не должен был придавать огласке того, что он думал. Потому очень важно понять, на чем строилась логика обер-прокурора Синода в его личной войне с Толстым.
И вот оказывается, что первым из «малых сих», кого мог соблазнить Толстой, но кого он не соблазнил из-за оперативных действий обер-прокурора, был – государь император.
Знаменитая история с письмом Толстого Александру III является первым фактом цензуры Победоносцева по отношению к Толстому. И больше того – первым фактом его цензуры вообще в качестве влиятельного лица в государстве. На этом поступке он отрабатывал свою будущую стратегию «тайного правителя России».
Если судить по письму Победоносцева к Толстому, где он объясняет причины своего поступка, то можно подумать, что обер-прокурор просто не счел нужным передавать послание «расслабленного» умом человека царю. Тем не менее почему-то сразу после отказа передавать письмо «расслабленного» он сам пишет к государю:
«Ваше императорское величество. Простите ради Бога, что так часто тревожу Вас и беспокою.
Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считаются возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Слух этот дошел до старика гр. Строганова, который приехал ко мне сегодня в волнении.
Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет – этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского, в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.
Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца всех Ваших подданных. Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия».
На записке рукой императора написано: «Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеет прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за что я ручаюсь».
В этом письме к новому царю, который, не будем забывать, был воспитанником Победоносцева, отразился прообраз всей его будущей идеологии, вся его натура и весь почерк его правления. Письмо написано 30 марта 1881 года. Каким образом в течение одного месяца после убийства Александра II обер-прокурор Синода (обычная министерская должность, не сопоставимая с постом министра внутренних дел или даже министра финансов) успел выяснить мнение «всего народа русского», который будто бы «жаждет возмездия»? На каком основании сын профессора Московского университета считает именно себя тем «русским человеком», который живет «посреди русских» и один знает, «что чувствует народ и чего требует»? Почему этого не знают боевой офицер, помещик Лев Толстой или сын великого русского историка Владимир Соловьев?
Впервые понятие «народ» (который думает так, а не иначе) возникло в письме Победоносцева Александру III уже 3 марта 1881 года, через день после события 1 марта.
«С этого времени, – пишет историк Ю.В.Готье, – до самого конца жизни Александра III Победоносцев, подсказывая императору те или иные мнения и планы и стремясь эти мнения и планы внедрить в его сознание, постоянно говорит о “народе”, который думает именно так, как думает сам Победоносцев».
В том же письме от 3 марта 1881 года возникает и еще одна важная формула: «…Ибо так благоволит Бог», «…Богу угодно». Но Бог у Победоносцева тоже почему-то всегда «благоволит» и думает, как думает Победоносцев.
«Бог велел нам переживать нынешний страшный день… Любя Вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь; но нет на то силы человеческой, ибо так благоволил Бог…» – пишет он своему воспитаннику всего через день после кончины его отца императора.
Да, в какой-то степени он видел в этом волю Божью. Но проблема заключалась в том, что он не любил Александра II и считал время его правления величайшей бедой для России.
Победоносцев был страшно оскорблен, когда Александр II запретил своему сыну поехать в Москву в 1867 году на похороны митрополита Филарета (Дроздова). Туда уже отправился великий князь Владимир, и император посчитал, что присутствия одного великого князя вполне достаточно. Это был сильный удар не только по самолюбию Победоносцева, который лично просил своего воспитанника быть на погребении Филарета, но и по всем его представлениям об отношениях царской власти и духовенства. Внук священника, Победоносцев действительно любил православие. И не только умом, но всем сердцем. В период его правления число церковно-приходских школ выросло почти до 50 000, и в них учились ежегодно до 2 млн детей. Между прочим, это было мощным образовательным фактором, потому что в церковно-приходские школы принимали учеников из низших социальных слоев.
Победоносцев по своим взглядам принадлежал к московской партии славянофилов. Он дружил с Иваном Аксаковым, переписывался с сестрами Тютчевыми – Анной и Екатериной, дочерьми великого русского поэта. (На последней едва не женился в свое время Толстой, но что-то остановило его от родственной связи с наиболее любимым им поэтом.) В известном душевном выборе между Москвой и Петербургом сердце Победоносцева склонялось в пользу Москвы. Петербург он не любил и всегда чувствовал себя там чужим.
Уже став воспитателем великих князей – цесаревичей Николая и Александра, Победоносцев в интимной переписке с Тютчевыми не боялся сообщать о своей нелюбви к правящему царю.
«Нам здесь, не поверите, как надоели преобразования, – пишет он Анне Тютчевой 14 декабря 1864 года, имея в виду, конечно, либеральные законы Александра II: освобождение крестьян, земскую, судебную реформы, – как мы в них изверились, как хотелось бы на чем-нибудь твердом остановиться, чтоб знать наконец, какое колесо у нас вертится и на каком месте какой работник стоит…»
«Нам здесь, не поверите, как надоели преобразования, – пишет он Анне Тютчевой 14 декабря 1864 года, имея в виду, конечно, либеральные законы Александра II: освобождение крестьян, земскую, судебную реформы, – как мы в них изверились, как хотелось бы на чем-нибудь твердом остановиться, чтоб знать наконец, какое колесо у нас вертится и на каком месте какой работник стоит…»
Спустя тринадцать лет в письме Екатерине Тютчевой он выражает недовольство уже кадровой политикой царя во время русско-турецкой войны: «И на кого рассчитывать? От кого требуется решение? Государь, по-видимому, впал в пассивное состояние; решится ли он почти вопреки себя взять метлу в руки, выместь прежних, взять новых людей. Во всю свою жизнь он как бы по природе боялся способных людей, избегал их, искал ничтожества, потому что на ничтожестве легче было ему успокоиться…»
Сначала Победоносцев возлагал надежды на цесаревича Николая Александровича, но тот рано скончался, в 1865 году. Это стало сильным потрясением для его учителя. Ведь он, безусловно, провидел в своем воспитаннике будущего императора, который повернет Русь в иное русло развития – конечно, на основании тех уроков, которые ему преподал Победоносцев.
«На него была надежда, – пишет он Анне Тютчевой после смерти великого князя Николая, – мы в нем видели противодействие, в нем искали другого полюса. Эту надежду Бог взял у нас. Что с нами будет? Да будет Его святая воля…»
И опять в этом письме обнажается странная метаморфоза политического и религиозного самосознания Победоносцева. Кто эти «мы»? От имени кого выступает в общем-то скромный учитель царской семьи? До его назначения на должность обер-прокурора Синода остается еще пятнадцать лет. Однако и эта должность не давала ему возможности говорить не только от лица какой-то серьезной политической силы, но даже и от лица русского духовенства, для которого синодальное управление Церковью, введенное Петром Первым, было скорее оскорбительным, – сковывая Церковь по рукам и ногам, превращало ее в еще одно министерство.
Тем не менее, будто бы полагаясь на волю Божью, Победоносцев начинает усиленно воспитывать нового цесаревича, в которого он на самом деле еще не верит, не видит в нем державного стержня и лишь после его женитьбы и участия в боях за Плевну начинает возлагать на него большие надежды.
Смерть Александра II была ему выгодна. Только с этого дня он получил возможность непосредственного участия в государственной политике на основании преданности его бывшего воспитанника. Поэтому скорейшая казнь преступников стала для него принципиальным решением. Если бы Александр III хоть на секунду дрогнул в этом вопросе, ни о какой дальнейшей политике укрепления монархической власти и свертывания реформ не могло быть и речи, а Победоносцеву в этой политике просто не нашлось бы места. Потому-то вмешательство Толстого, обладавшего в России известностью и авторитетом, конечно, не сопоставимыми с положением без году неделя обер-прокурора, стало серьезным моральным ударом для Константина Петровича. В тот момент, когда он готовился к торжеству над «ничтожествами» из либерального кабинета министров (прежде всего Лорис-Меликовым, Милютиным и Абазой), когда он уже видел перспективы возрождения русского православного государства, как он его понимал, в дело вмешался Толстой, да еще и с какими-то своими «христианскими» воззрениями!
Не удивительно, что вся дальнейшая стратегия Победоносцева по отношению к Толстому сводилась не только к запретам, но и к сознательному его унижению. И вновь камнем преткновения в этой войне оказывался государь.
Победоносцев был умным и глубоко нравственным человеком, что признавали даже его враги. Он умел отделять личные интересы от государственных задач. Но в том-то и дело, что с самого начала его правления государственные задачи в его глазах были неотделимы от его убеждений и личной, притом весьма одинокой, воли. И всё это хрупкое здание покоилось исключительно на доверии к нему нового императора. Нельзя сказать, что Победоносцев всю жизнь мстил Толстому. Если бы это было так, то именно он должен был бы стать инициатором отлучения Толстого от церкви после того, как в романе «Воскресение» появились не только кощунственные главы о Евхаристии, но и карикатурный образ бюрократа Топорова, списанный с Победоносцева. Но это, как мы еще увидим, было совсем не так. Нет, это была не месть, но сложное психологическое противостояние двух авторитетов.
Каждый из них по-своему понимал Бога, христианство и русский народ. Каждый из них искал не личной выгоды, а блага для людей. И каждый из них был абсолютно непримирим к позиции своего оппонента.
Горечь положения Победоносцева заключалась в том, что Толстого любила и даже обожествляла почти вся читающая Россия и почти весь образованный мир. Между тем Победоносцев был высокообразованным человеком, следил за всеми новейшими тенденциями в русской и европейской мысли, а в своем фундаментальном духовном образовании, конечно же, превосходил Толстого. Но Толстого любили, а его не любило даже духовенство, для которого он вроде сделал так много, заботясь о сельских приходах и развивая систему начального церковного образования.
Можно только догадываться, что испытывал Победоносцев, получая письма такого рода: «…У Вас нет друзей (искренних по крайней мере) ни в одном лагере, ни в одном сословии, ни в одной общественной группе. Вам льстят, Вас ненавидя. Дворянство ненавидит Вас как дьяконского внука, стремящегося передать духовенству оставшееся за дворянством право руководства народной школой в лице предводителей как председателей училищных советов. Дворянство боится, что духовенство издавна, Бог весть по каким причинам, озлобленное на всё дворянское сословие, воспользуется предоставляемым ему исключительным правом заведования начальной школой, чтобы передать свою ненависть к дворянскому сословию и будущему поколению крестьян…
Бюрократия средней руки тоже недовольна Вами за предпочтение, которое Вы оказываете духовенству. Она высказывает убеждение, что духовные учебные заведения больше всех других доставляют атеистов, нигилистов и динамитчиков…
Духовенство проклинает Вас за учреждение дьяконов, отнявших у причта значительную часть доходов. Оно ненавидит Вас еще за то, что по Вашему приказу архиереи велят им под угрозой лишения места заводить школы во что бы то ни стало, несмотря ни на что, – за то, что теперь кроме взяток благочинным и консистории приходится платить взятки и отцам-наблюдателям».
Толстого любили, а в распоряжении Победоносцева был только один моральный ресурс – доверие к нему государя, его воспитанника. Поэтому он так болезненно относился ко всякой, даже и призрачной угрозе личного общения Толстого с императором – через письма ли, или, например, через супругу.
Победоносцев был взбешен, когда весной 1891 года Софья Андреевна Толстая с целью добиться разрешения напечатать «Крейцерову сонату» в тринадцатом томе собрания сочинений своего мужа, которое издавала лично она, напросилась на аудиенцию к Александру III, минуя церемониальные законы и воспользовавшись тем, что государь находился в Гатчине, куда и было передано ее письмо:
«Ваше императорское величество, принимаю на себя смелость всеподданнейше просить ваше величество о назначении мне всемилостивейшего приема для принесения личного перед вашим величеством ходатайства ради моего мужа…»
Шесть лет назад, в 1885 году, С.А.Толстая была куда скромнее и смогла добиться приема только у Победоносцева, чтобы просить его разрешения на публикацию в очередном томе собрания сочинений Толстого запрещенных сочинений «В чем моя вера?» и «Так что же нам делать?». Тогда Победоносцев не только ей отказал, но и говорил с женой писателя весьма бесцеремонно:
– Я должен вам сказать, что мне очень вас жаль; я знал вас в детстве, очень любил и уважал вашего отца и считаю несчастьем быть женой такого человека…
– Вот это для меня ново, – отвечала Толстая. – Не только я считаю себя счастливой, но мне все завидуют, что я жена такого талантливого и умного человека…
– Должен вам сказать, – возразил ей Победоносцев, – что я в супруге вашем и ума не признаю. Ум есть гармония, в вашем же муже всюду крайности и углы.
Сочинение Толстого «В чем моя вера?» запретил к печати лично Победоносцев. По крайней мере, со стороны духовного цензурного комитета такой инициативы не было. «…Книгу твою новую цензура светская передала в цензуру духовную… – писала Толстая мужу 29 января 1884 года, – архимандрит, председатель цензурного комитета, ее прочел и сказал, что в этой книге столько высоких истин, что нельзя не признать их, и что он с своей стороны не видит причины не пропустить ее. – Но я думаю, что Победоносцев с своей бестактностью и педантизмом опять запретит».
Разумеется, она была права.