Разумеется, она была права.
Толстого в то время не могло не волновать отношение духовенства России к его религиозным произведениям. «Известие твое… о мнении архимандрита мне очень приятно, – отвечает он жене. – Если оно справедливо. Ничье одобрение мне не дорого бы было, как духовных. Но боюсь, что оно невозможно».
Однако оно не только было возможным, но и породило вскоре серьезную проблему для православной Церкви. Взгляды Толстого неожиданно стали разделять некоторые священники. Имена одних из этих «малых сих» мы знаем: Георгий Гапон и Григорий Петров. Но это слишком радикальные примеры, чтобы считать их типическими. Куда более интересный случай – признание Толстого со стороны самого обыкновенного священника, деда толстовца М.А.Новоселова. Михаил Васильевич Зашигранский был священником «на покое». Летом 1887 года Новоселов жил на хуторе деда при селе Поддубье Вышневолоцкого уезда. В то время Новоселов переписывал «Евангелие» Толстого, находя там неточности и указывая на них писателю. При этом он сообщает:
«Нечего говорить, что в общем и в массе частностей Евангелие (Толстого. – П.Б.) так хорошо, что лучшего нельзя желать. Я то и дело отрываюсь от переписки, бегу к деду и с криком “слушай, слушай” начинаю читать поразившие меня места. Дед в восторге, особенно от главы о богопочитании». Дед также поинтересовался у внука, откуда взял Толстой для одной из своих статей фразу: «Были попы золотые и чаши деревянные; стали чаши золотые – попы деревянные». Это была старообрядческая поговорка.
Кого же еще из «малых сих» соблазнял Толстой? Вероятно, народ, крестьянство – основное население российской империи? Но тут мы имеем дело с одним примечательным фактом. В России во времена Толстого существовало невероятное количество народных квазихристианских сект, исследованием которых занимались сектоведы от А.С.Пругавина до В.Д.Бонч-Бруевича, будущего советского государственного деятеля. Заинтересовавшись этим вопросом, умная и любознательная писательница Л.И.Веселитская пишет в воспоминаниях о Толстом: «Я узнала о существовании немоляков, отрицанцев, Любушкина согласия, нетовщины, скопчества; узнала биографии Кульмана, Тверитинова, Данилы Филиппова, Ивана Суслова, Савицкого, Радаева, Селиванова; узнала и о новохлыстовстве, о шалапутах, молоканах, субботниках, воскресниках, о скакунах, штундистах, баптистах, белоризцах, серафимовцах, медальщиках, секачах, варсоновцах, дыропеках, дырниках, никодимцах, обнищеванцах, адвентистах, о Маликове, малеванщине и сютаевщине».
Но «толстовщины» в России официально не было. Во время ухода Толстого директор Департамента духовных дел инославных исповеданий А.Н.Харузин 2 ноября 1910 года заявил корреспонденту газеты «Русское слово»: «Толстовцев как секту мы не знаем. Мы признаем сектантами лишь такие религиозные сообщества, которые представляют известные догматические особенности. Синодские сферы толкуют этот вопрос гораздо шире, рассматривая его с точки зрения канонической. И в сущности, вопрос о том, что следует называть сектой, – вопрос очень спорный. На киевском съезде долго и ожесточенно спорили о том, следует признавать иоаннитов сектантами или нет. Решили, что нет, но все-таки, ввиду широкого распространения иоаннитского учения, за ними учрежден надзор, сосредоточенный в Департаменте духовных дел. О толстовцах в нашем ведомстве даже никогда не поднимался вопрос. Сектантами они не являются, так как догматы учения их не выражены определенно и представляют скорее выражение миросозерцания отдельных лиц. Для нас толстовцы представляются скорее социальной организацией, чем религиозной, и потому, конечно, они не могут подлежать надзору Департамента духовных дел, ибо если стать на точку зрения признания толстовцев сектой, то нам пришлось бы искать сектантов среди нашей интеллигенции, выслушивать религиозное мнение каждого, и, конечно, это был бы путь неправильный, не соответствующий закону и, наконец, даже не могущий принести реальной пользы».
Но что имел в виду А.Н.Харузин, говоря, что «синодские сферы толкуют этот вопрос гораздо шире»?
Дело в том, что иоаннитов, фанатичных поклонников отца Иоанна Кронштадтского, на Всероссийском миссионерском съезде в Киеве 23 августа 1909 года православная Церковь 112-ю голосами против 44-х все-таки признала сектой. Это случилось уже после смерти отца Иоанна и даже частичного, если можно так выразиться, признания его как святого с учреждением ежегодного 20 декабря дня его памяти во всех православных церквах по Указу Его Императорского Величества. Но кому, кроме самых ярых противников отца Иоанна, придет в голову, что он соблазнял «малых сих»?
Между тем влияние отца Иоанна в народной среде было, конечно, несравненно шире толстовского. Портреты Толстого не висели в каждой крестьянской избе наравне с иконами. Крестьяне не поклонялись ему как чудотворцу и не видели в нем последнюю инстанцию в поисках земной и небесной справедливости. В толстовскую «секту» крестьяне не отдавали своих детей, что повсеместно происходило с сектой иоаннитов и вызвало после 1905 года грандиозный газетный скандал, результатом которого было прямое вмешательство полиции и разгром колоний иоаннитов в Петербурге, когда несовершеннолетних детей из разных губерний России изымали из общежитий иоаннитов и отправляли в детские приюты.
Ошибка нашего зрения, особенно современного, в отношении толстовцев происходит от того, что слишком уж крупной величиной представляется сам Толстой, чтобы допустить, что его прямое влияние на массы населения до революции было, по сути, ничтожным. Толстовство как таковое было явлением индивидуального выбора и поведения в интеллигентной среде. При этом надо учесть, что и в этой среде такой выбор представлялся исключительно экстравагантным, своего рода поветрием среди молодых людей, к которому или жестко отрицательно, или снисходительно, но в любом случае скептически относилось старшее поколение. Молодых толстовцев того времени можно сравнить с движением хиппи в США и Европе 60-х годов или с движением молодых романтиков в СССР того же времени, которые спорили с отцами, рубили дедовскими шашками дорогую мебель, как в пьесе Виктора Розова, или отправлялись на комсомольские стройки без рубля в кармане.
Толстовство было именно молодежным поветрием в интеллигентных семьях. Это, в частности, замечательно показано в повести Н.С.Лескова «Зимний день». Кстати, такой прекрасный знаток русской жизни во всех ее проявлениях, как Лесков, будучи сам убежденным сторонником взглядов Толстого, тем не менее относился к моде на толстовство скептически.
Если же говорить о действительно серьезных толстовцах, таких как В.Г.Чертков, П.И.Бирюков, И.М.Трегубов, И.И.Горбунов-Посадов, Е.И.Попов, М.А.Новоселов, Д.А.Хилков, А.М.Хирьяков и др., то вот один кричащий факт.
Биограф Черткова М.В.Муратов пишет: «Несмотря на то, что в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов в обществе и в печати немало уделяется внимания так называемому толстовскому движению, оно не привлекает сколько-нибудь значительного количества последователей. В бумагах Черткова сохранился составленный им в 1890 или 1891 году перечень, озаглавленный “Список лиц, иногда ошибочно именуемых «толстовцами», чем привыкли обозначать людей несуществующих или по крайней мере не долженствующих существовать”. В список этот включены единомышленники Толстого, живущие в Петербурге, в Москве и по всей стране, и, однако, он насчитывает всего около шестидесяти имен, причем некоторые внесены туда без достаточных оснований».
Разумеется, это не значит, что влияние Толстого на русские умы ограничивалось несколькими десятками человек. Ведь именно в 90-е годы в российском обществе две самые популярные темы были: кто прав – марксисты или народники?; и что хотел сказать Толстой «Крейцеровой сонатой»?
На рубеже XIX–XX веков Россия представляла собой кипящий религиозный и идеологический бульон, в который толстовские взгляды упали как щепоть соли, проявив и усилив вкус некоторых его ингредиентов. Но говорить, что именно Толстой этот бульон заварил, – значит просто подменять явления и понятия. И особенно это касается народной среды.
В 1897 году на миссионерском съезде в Казани по инициативе тайного советника и правой руки К.П.Победоносцева, известного миссионера В.М.Скворцова толстовство все-таки было объявлено «особой сектой». Это решение утвердил Синод. Но что значит «особой»? Может ли быть не особая секта? Оказывается, как пишет В.М.Скворцов, «символическим изложением учения толстовства как секты тогда признан был “катехизис Иисусова братства по Евангелию (штунды)”». Иными словами, речь шла о так называемых младоштундистах, в начале 80-х годов отколовшихся от основной части «штунды», этой крупнейшей в России секты протестантского направления, которая религиозно сотрясала Украину и Поволжье начиная с середины XIX столетия, а пришла в Россию из Германии и того раньше. В начале 80-х годов, когда Толстой только писал первые религиозные статьи, штунда (от нем. Stunde – час для чтения и толкования Библии) в основной своей части слилась с баптистами, но малая ее часть пошла в развитии своего рационалистического прочтения Евангелия еще дальше и стала отрицать все церковные таинства, включая крещение. И опять-таки только часть младоштундистов впоследствии приняла воззрения духоборов и толстовцев. Так возникло течение штундо-толстовцев, о котором, видимо, главным образом и шла речь на миссионерском съезде в Казани 1897 года.
Это один из характерных примеров того, как толстовское «лжеучение» (по выражению Синода) проникало в народные секты, где оно причудливо видоизменялось. Вероятно, именно это имел в виду К.П.Победоносцев, когда в своих ежегодных отчетах государю о состоянии религии в России писал, что учение Толстого «начинает уже становиться достоянием народной массы». По его словам, толстовство наблюдается в целом ряде российских губерний: Харьковской, Воронежской, Курской, Полтавской, Киевской, Екатеринославской… (Заметим, что именно в тех, где было наиболее мощным влияние немецкой «штунды».) Что же касается страхов Победоносцева, которыми он пугал царя, что толстовство наблюдается уже и на Кавказе, и в Сибири, то это был вопиющий образец государственного лицемерия, потому что Кавказ и Сибирь стали традиционным местом высылки духоборов и толстовцев, что, конечно же, способствовало распространению этих учений в отдаленных краях Российской империи.
Течение толстовства внимательно изучал видный русский историк и этнограф А.С.Пругавин, лично знавший Льва Толстого. В его книге «О Льве Толстом и о толстовцах» рассказывается о встречах с представителями толстовства из народной среды и напечатаны письма одного из них. Из этих рассказов и этих писем вырисовывается любопытная картина. Никакой самостоятельной секты толстовцев в народной среде не было. Да и странно было бы предположить, чтобы даже образованные крестьяне могли всерьез уяснить учение Толстого, которое даже князь А.Д.Хилков (бывший толстовец, вернувшийся в православие) в своих поздних покаянных письмах называл слишком аристократическим.
В самом деле, достаточно просто заглянуть в любое публицистическое сочинение Толстого, чтобы понять, что адресным читателем является здесь не крестьянин, но интеллектуал, у которого, по крайней мере, есть время, чтобы задуматься о своем положении в мире, основанном на труде тысяч «рабов» (любимое выражение Толстого), и изменить это положение.
В книге А.С.Пругавина замечательно сказано, что «из Толстого, как из моря, разные люди почерпают различные моральные и религиозные ценности. Каждый берет то, что ему более сродно, что отвечает его наклонностям, его духовным запросам». Например, крестьяне Лев и Сергей, пришедшие к Пругавину и назвавшие себя толстовцами, конечно, никакими настоящими толстовцами не были. Это были обычные бродяги, «диогены XX века», как выражается о них Пругавин, которые «немало сожалеют о том, что у нас, в России, нельзя, как в Афинах, жить в бочке, а необходимо иметь если не комнату, то хотя угол». Их главный принцип: «Богат не тот, у кого много, а тот, кому ничего не надо», – вполне совпадал не только с толстовским взглядом на «роскошь», но и с буддийским отрицанием всякого «желания». «Лев (один из толстовцев. – П.Б.) богаче нас всех, – говорил Сергей. – Мы все рабы своих потребностей, своих привычек. Я, например, не могу обойтись без шапки и лаптей, а потому являюсь рабом этих вещей. Лев же свободен от всего этого».
Даже полицейские в селах и городах, куда приходили Лев и Сергей и где их по закону арестовывали как бродяг, понимали, что совершают глупость, преследуя этих людей.
Странно, что они называли себя именно толстовцами. В их котомках сочинения Толстого лежали вместе с книгами об индийских йогах. «Все сложные проблемы государственной, социальной и политической жизни наши толстовцы разрешают тремя-четырьмя словами: “все люди – братья”, “все – дети одного Отца”. Рядом с этими афоризмами стоит положение, что “весь мир есть дом Божий”», – пишет Пругавин и задается законным вопросом: насколько справедливы были утверждения Победоносцева, что эти «вредные» мысли проникли в народную среду «не без влияния весьма опасного религиозно-социального учения графа Толстого, практически примененного к понятиям и жизни народа»?
Видимо, Победоносцев читал тексты Толстого каким-то особенным зрением. Иначе трудно объяснить тот факт, что преследованию с его стороны подвергались не только религиозные сочинения писателя, но и некоторые художественные произведения, например, «Крейцерова соната» и «Власть тьмы».
Первую Софье Андреевне Толстой удалось напечатать в тринадцатом томе собрания сочинений мужа, лишь обманув Победоносцева и передав через своего знакомого письмо в Гатчину с просьбой о встрече с государем. Эта встреча прошла в самой любезной атмосфере, в конце которой супругу Толстого представили также императрице. Государь выражал восторг перед художественным талантом ее мужа («Как он пишет! как он пишет!») и сокрушался по поводу того, что Толстой распространяет свои взгляды в народе (кто ему это сказал? лично Победоносцев?). Софья Андреевна оказалась в сложном положении. Ей пришлось одновременно и говорить правду, и лукавить: «Могу уверить, ваше величество, что муж мой никогда ни в народе, ни где-либо не проповедует ничего; он ни слова не говорил никогда мужикам и не только не распространяет ничего из своих рукописей, но часто в отчаянии, что их распространяют». Толстой действительно не проповедовал среди своих мужиков. В результате сложилась странная ситуация: толстовство наблюдалось в разных уездах России, но не в окрестностях Ясной Поляны. Однако от распространения своих сочинений, в том числе и нелегальных, он, конечно, не был в отчаянии.
Встреча Александра III с графиней проявила ненормальность положения, когда между первым лицом империи и ее первым писателем не может быть прямого общения. Только – через посредников, которыми оказываются люди, заинтересованные в «правильном» понимании императором личности Толстого. При этом из самых благих побуждений царя обманывают и Толстая, и Победоносцев. Победоносцев своими ежегодными отчетами убеждает его, насколько опасен Толстой для России; супруга писателя доказывает, что ее муж не лев, а кроткая овечка. Государь принимает соломоново решение: напечатать «Крейцерову сонату», но только в составе собрания сочинений Толстого. (Проблема еще и в том, что повесть не понравилась императрице.) Однако «благодаря» изначальному запрещению Победоносцева интерес к повести у широкой публики особенно высок, и Софья Андреевна, как практичный издатель, допечатывает отдельное издание тринадцатого тома, да еще и в сокращенном виде. А это уже является нарушением монаршей воли, о чем Победоносцев, конечно же, спешит доложить государю. «Толстая – лгунья!» – говорит царь по версии Победоносцева. «Если она солгала, то я больше не верю в существование правдивых людей!» – говорит он по версии Софьи Андреевны. А где при этом Толстой? А Толстой работает на голоде в селе Бегичевка Рязанской губернии, открывает бесплатные столовые и спасает детей и взрослых от голодной смерти.
Случай с «Крейцеровой сонатой» не единственный, когда Победоносцев пытался помешать распространению в России не только религиозных, но и художественных вещей недружественного ему графа. В 1887 году в обществе пронесся слух, что драму Толстого «Власть тьмы» собираются поставить на императорских театрах. Будто бы директор императорских театров И.А.Всеволожский уже распределяет роли между артистами и будто бы разрешение поставить пьесу исходит от самого государя. (Известно, что Александр III присутствовал на художественной читке пьесы Толстого и вроде бы даже плакал во время ее чтения.) При этом удивительно, что слухи эти стали неожиданностью и для самого Победоносцева, и для назначенного лично им главным цензором Е.М.Феоктистова.
Феоктистов пишет тревожное письмо Победоносцеву, где просит того ознакомиться с пьесой, которую он, Феоктистов, уже запретил к постановке. Победоносцев пишет письмо царю, в котором узнается весь его идеологический почерк и характерная манера запугивать царя: «Я только что прочел новую драму гр. Т<олстого> и не могу прийти в себя от ужаса. Его усиливает еще слух, будто бы готовятся давать ее на им<ператорских> театрах…»
В этом письме видна всё та же отработанная тактика влияния на царя. Вокруг возможности постановки пьесы искусственно нагнетается атмосфера страха и слухов, как и в 1881 году вокруг возможности помиловать цареубийц. И опять Победоносцев пишет в письме о «расслабленном сознании без воли». И опять он эксплуатирует тему народа, и опять на основании слухов: «Сказывают, что когда Толстой собрал крестьян и дворовых и читал им свою драму, чтобы дознать производимое ею впечатление, один из лакеев отвечал на вопрос о Никите (действующее лицо «Власти тьмы». – П.Б.): “Всё хорошо шло, да под конец с п л о х о в а л”».
Разве может быть император глупее лакея?! Ответ Александра III поражает даже не тем, что он соглашается с Победоносцевым, но абсолютной покорностью перед его мнением и какой-то извиняющейся интонацией, с которой царь высказывает свое решение: «Всё, что Вы пишете, совершенно справедливо, и могу Вас успокоить, что давать ее на императорских театрах не собирались, а были толки о пробном представлении без публики, чтобы решить, возможно ли ее давать, или совершенно запретить. Мое мнение и убеждение, что эту драму на сцене давать невозможно, она слишком реальна и ужасна по сюжету. Грустно очень, что столь талантливый Толстой ничего лучшего не мог выбрать для своей драмы, как этот отвратительный сюжет, но написана вся пьеса мастерски и интересно».