А мама словно совсем забыла о нем. До такой степени, что даже денег не оставляла – чтобы ту же картошку купить или там новые штаны вместо тех, что совсем прохудились. Не нарочно, нет! Но тем обиднее – совсем, совсем забыла о сыне… Если бы не соседи по коммуналке (Игорь с матерью в коммуналке жили, то бишь в доме барачного типа), время от времени кормившие его, мальчик бы просто умер от голода. Он подрабатывал, да – то грузчиком, то на рынке продавцам помогал, но разве эти копейки спасали…
Да и не в деньгах дело.
Мама, мамочка, милая мамулечка. Я тебя очень люблю. Пожалуйста, вернись. Пожалуйста-пожалуйста. Я ради тебя на все готов. Все домашние дела будут на мне. Вырасту – вообще работать тебе не придется. Буду на руках тебя носить, все-все тебе покупать стану, что захочешь. Слова грубого тебе не скажу. Мне тебя очень не хватает, мама!
Точно так же, как Игорек чуть не молился на мать, мать молилась на Любовь. Она, мама, не могла без этой Любви жить, без Любви для нее ничего не имело смысла… Словно она, мама, недочеловек какой-то, если рядом нет мужчины.
Однажды, когда Ковалев нашел себе невесту – во-первых, молодую, во-вторых – без «довеска», а в-третьих и в-главных, с машиной и квартирой (дочь обеспеченных родителей), – то он бросил надоевшую любовницу.
Мать вернулась домой, потерянная и тихая. Игорек изо всех сил пытался ее утешить, развеселить. Делал, опять же, сам все по дому. Но мама словно не замечала его усилий, полностью погруженная в свои переживания.
Однажды, когда Игорь вернулся из школы, он увидел свою мать лежащей на полу посреди комнаты – она корчилась от страшных мук, уже агонизируя. Неподалеку валялась пустая бутылка из-под уксусной эссенции.
Конечно, это было самоубийство женщины, лишившейся всякого смысла в жизни. И соседи по бараку, и врачи, приехавшие на вызов, прекрасно это понимали. Но из сочувствия к мальчишке (а люди в то время более совестливые и добрые были) особо эту тему не муссировали. Перешептывались, конечно, за закрытыми дверями, но в глаза потерянному Игорьку ничего не говорили. Жалели. (Уж очень славный парень, настрадался из-за этой кукушки-мамаши – так, верно, рассуждали.)
Игорь тоже понимал, что мать добровольно решила уйти из жизни, случайно она всю бутылку едкой жидкости уж никак не могла выпить. Но ни с кем и никогда он не говорил на эту тему, даже с близкими родственниками. Внутри себя носил эту боль – предала. Бросила. Не считала главным и нужным. Ни во что не ставила. Ей было наплевать. Из-за какого-то Ковалева переживала, с легкостью оставила сына сиротой…
К счастью, в детдом Игорь не попал. Его взяла к себе родная сестра покойной матери – тетя Маруся, вместе со своим мужем дядей Юрой.
Тетя Маруся и дядя Юра Пановы никогда особо не общались с Лилией, покойной матерью Игоря, хоть и жили в одном городишке. Лилию считали неудачницей, заблудшей (родила вне брака!) – времена и нравы такие. Нет, открыто ничего не высказывалось, но между строк – читалось. По большим праздникам Пановы приглашали к себе Лилию с Игорьком. А Лилия, мама, – гордая, самолюбивая – на контакт почти не шла.
Панов-старший, дядя Юра, работал на высокой должности – директор завода. Тетя Маруся – домохозяйка, почтенная мать семейства. К тому моменту, как ее родная сестра покончила собой, у тети Маруси уже имелись трое своих детей, дочки. Причем младшей, Лидочке, – всего годик.
Но не взять к себе сироту-племянника Пановы не могли. Этот вопрос даже не обсуждался. Осиротел? Ну что ж поделать, к нам тогда.
Так что, с одной стороны, спасибо Пановым.
Дядя Юра – мужчина строгий, старой закалки, всех держал в ежовых рукавицах. Не бил, но его нахмуренных бровей боялись домашние… А тетя Маруся – впечатлительная, трепетная, чуть что – слезы и причитания… Тоже ни на кого руку не поднимала, детей не наказывала.
Но была и оборотная сторона. Для дяди Юры требовалась лишь жесткая дисциплина, как в доме, так и у него на работе, а для тети Маруси интерес составляли собственные деточки. Зиночка, Тонечка и крошка Лидочка. Чужой ребенок, да еще мальчик, юноша почти, не вызывал у нее восторга.
Словом, в новой семье Игоря не любили. Вернее, любили – по-своему, по-родственному, жалея сироту, – но не любили так, как хотел Игорь.
Он, конечно, старался. Учился на отлично, вел себя примерно. Его хвалили, уважали, ставили в пример. Но не любили – страстно, безрассудно, нежно, обожающе… Как единственного. Как самого лучшего и необыкновенного. Как должна была его любить родная мать.
Иногда безумная надежда посещала Игоря – а вдруг, а вдруг дядя Юра примет его как своего сына? А вдруг тетя Маруся поймет, что он, один мальчик, лучше всех трех ее девочек?
Нет. Нет. Нет. По каким-то мелочам, нюансам, оговоркам – можно было всегда догадаться, что Пановы обожали дочек и ставили их выше, чем приемыша.
Игорь упорно старался стать лучше всех, он хотел, чтобы Пановы им гордились, чтобы им гордились все вокруг, даже соседи – восхищались им, любили, считали лучшим, – но…
Мало. Очень мало доставалось Игорю.
Тогда мальчик решил построить свой мир, где только он будет солнцем, обрести свою семью, где станут любить только его, его одного. Больше всех в мире.
И получилось. У Игоря появились семья, дом (построенный его же руками). Игорь заработал себе имя и уважение.
Но пришла Кира и хочет разрушить все.
Родная дочь, а как она его ненавидит…
За что?!.
* * *– Кира Игоревна? Ну как, не передумали возвращаться? – негромко (на охоте необходимо соблюдать тишину) спросил Лапиков, тот самый второй водитель, подойдя к Кире.
Она сидела у дороги на поваленном дереве.
Кира наблюдала, как неподалеку копошатся муравьи в муравейнике.
– Тс-с, смотрите, лиса! – вдруг прошептал на ухо Лапиков.
– Где?
Между деревьями, в сумраке – медовом, густом, теплом – мелькнуло что-то рыжее.
– Ой, правда лиса! – обрадовалась Кира.
– Да, тут еще много всякого зверья бегает. Но не бойтесь, сейчас лето – даже волки нападать не станут, вас почуют, первыми уйдут. И это… Я просто тороплюсь. Я спрашиваю – не нагулялись? Вернуться на базу не хотите?
– Я остаюсь, – сказала Кира.
– Ладно. Только от машины далеко не отходите. Ребята еще часа два по лесу бегать будут, а то и дольше. Не скучайте.
– Не буду. Вечером вернетесь, да?
– Уже не я, мой напарник приедет. А я на крестины – у младшей сестренки дочка родилась. В соседней деревне. Ну как в соседней, километров пятьдесят еще ехать от нашего охотхозяйства…
– Счастливо!
– И вам того же! – ласково улыбнулся Лапиков. Садясь в машину, обернулся, улыбнулся опять, помахал рукой.
Поднимая пыль, внедорожник запрыгал по кочкам прочь.
Кира так и осталась сидеть на бревне, завороженная лесом.
Она чувствовала себя успокоенной, душа ее словно отмякла, смирилась, приняла этот мир с его жесткими и несправедливыми условиями.
И, как всегда, внезапно, из ниоткуда, начала рождаться мелодия. Из чересполосицы света и сумрака, настоянная на запахе болотных трав, состоящая из пения птиц, едва слышного шуршания муравьев, шелеста травы, задетой лисьим хвостом…
Скрипка, виолончель. Вот фортепиано подхватило мелодию. Выше, выше – туда, где смыкаются кроны деревьев, где просветы синего неба, по которому плывут облака. Еще выше, к ослепительно-яркому солнцу. Еще выше – где уже тропосфера, и не видно землю за белой, безмолвной пустыней из ватных облаков. Еще выше – туда, где на золотом престоле сидит сам Бог и легкими взмахами дирижерской палочки направляет звуки музыки…
Записать бы эту мелодию, зафиксировать. Но под рукой нет ничего.
«Да и не надо… – лениво, растворясь в природе, подумала Кира. – Я же все равно запомню, запишу потом! Как всегда было…»
– Кира! – чей-то шепот неподалеку.
– А? – Кира вздрогнула, повернулась на голос. Впереди, за деревьями, стоял отец, почти сливаясь с окружающим фоном – благодаря своей защитной форме. С ружьем за спиной.
– Иди сюда.
Кира поднялась, машинально отряхнула травинки с джинсов и – пошла.
– Папа… А как же охота?
– Ничего. Без меня обойдутся. Мало я, что ли, этих кабанов настрелял… – с усмешкой, словно стесняясь, ответил тот. – Ты вроде как спала, что ли? Сидела с закрытыми глазами.
– Я не спала. Я музыку сочиняла.
– Вот оно как… – смущенно произнес отец. – Выходит, я помешал. Сбил у тебя вдохновение.
Они брели по лесной тропинке, довольно широкой, рядом. Мелькали в траве ягодки спелой земляники, точно капли крови.
Отец наклонился, сорвал. Протянул Кире гроздь, щедро посыпанную ягодами.
– Спасибо, папа.
– Кира, ты… Ох ты. Прямо даже не знаю. Кира, я знаю – я не самым хорошим отцом был… – вздохнул отец.
Сердце у Киры сжалось, потом забилось сильнее. Оказалось, она ждала этих слов, этого признания (по сути, раскаяния) от отца всю свою жизнь.
И вот он говорит эти слова.
Сердце у Киры сжалось, потом забилось сильнее. Оказалось, она ждала этих слов, этого признания (по сути, раскаяния) от отца всю свою жизнь.
И вот он говорит эти слова.
Она улыбнулась, положила в рот ягоду – сладкую, пахнущую лесом. А глаза защипало от близких слез.
– Красиво у нас тут, да, Кира? – бодро произнес отец, словно сам стесняясь этого момента.
– Очень, – прошептала она.
Рядом с отцом она ничего уже не боялась, ни о чем не беспокоилась. Просто шла и шла.
Становилось теплее – утро набирало силу, солнце поднималось все выше. И это тепло – ласкало, утешало. Как объятия кого-то родного, любимого.
– Туман?.. – прошептала Кира. В самом деле – откуда-то из чащи, поверх травы, словно ручейки разбегались струи белого тумана.
– Это плохо, – пробормотал отец. – Во время тумана гусей поджидать хорошо, они охотника не замечают. А вот когда на кабана идешь, туман – это не есть гут.
Деревья вдруг расступились, впереди оказалось открытое пространство. Неподалеку журчала, вернее, мощно шумела, большая вода.
– Ой, до реки дошли, надо же! – удивилась Кира. Побежала вперед, осторожно заглянула вниз. А там (метров десять-пятнадцать обрывистый берег) стремительно бежала река Светлая (в честь которой, собственно, и был назван город).
Вид оказался настолько великолепным, что Кира потянулась к нагрудному карману – хотела сфотографировать это зрелище. Но телефона не обнаружила.
Телефон остался в куртке. В домике, на базе.
«Жалко…» – разочарованно подумала Кира. Мягкий край обрыва крошился под ее ногами. Именно в этот момент она решила отступить назад.
Обернулась и, еще в повороте, увидела – отец, метрах в двадцати от нее, стоял, держа ружье на изготовку, целясь прямо ей, Кире, в лицо. Над головой отца вальяжно покачивалась еловая лапа, напоминающая опахало.
Треск ружья, вспышка – вот что услышала молодая женщина. Но еще до того – пласт земли на краю обрыва под ней сдвинулся, одна нога поехала в сторону.
И в этот самый момент, через долю секунды после выстрела – острая боль в шее… Словно серпом полоснуло.
«Отец меня что, убить хочет?!» – падая спиной в воду с высокого обрыва, еще успела подумать Кира.
Но в следующее мгновение сознание покинуло девушку, и темные воды сомкнулись над ее головой.
* * *Оля с Гелей возились в саду, под навесом, готовили стол к возвращению охотников. Вечером соберутся все отмечать официальный день рождения брата.
И Виктор тоже вернется, довольный и счастливый. Расцелует ее, Лиду, и будет хвастаться своими успехами на охоте… Охотник Виктор, кстати, никудышный. Наверное, мужа увлекает сам процесс, а не результат. Ну и ладно, пусть бегает по лесам, если ему так нравится… – машинально улыбнулась Лида.
Надо было выйти из комнаты, присоединиться к Оле, помочь ей, но Лида почему-то не могла даже с места двинуться.
Вот как Оле не противно стараться для мужа, для Игоря то есть? Ведь тот бьет ее и Гелю в придачу. Терпеть столько лет издевательства – ради чего? Если бы над Лидой кто так издевался, она бы давно сбежала.
Она же, Лида, в свое время сбежала от Брагина! (А ведь говорят, Брагин образцовый семьянин и не обижает свою жену и дочь, а те, в свою очередь, обожают его. Счастливая семья!)
Но он пытался когда-то заставить Лиду любить себя… А ее – нельзя заставлять. Она своенравная и обидчивая. Злопамятная и упрямая. Свободолюбивая. Потому и выбрала себе в мужья Виктора, человека душевного и легкого.
…Однажды, лет десять назад, они с Виктором отдыхали на море, где-то в Крыму. Дикарями. Весело! Одна из соседок по отдыху открыто завидовала Лиде – какой той муж достался положительный. Красивый, непьющий, правильный и сознательный. И Лида сдуру зачем-то рассказала этой тетке, что живут они с мужем практически как брат с сестрой. Интимная близость раз в месяц, а то и в три.
«Деточка, да разве ж это главное?! – всплеснула руками соседка. – Ерунда какая. Лучше представьте, какое вас ждет в старости счастье. Муж будет о вас заботиться, не уйдет, словно козлина, к молоденькой… Добрый, душевный!»
– Хорош для смерти, а не для жизни, – лежа на деревянной скамье, вслух заметила Лида. – Хорош в горести, но не в радости. В болезни, но не в здравии.
«Эти» сны – стыдные, гадкие (помимо кошмаров с участием Брагина) – тоже часто ей снились. Просыпалась, пыталась растормошить мужа. Первое время получалось, а потом уж самой не захотелось требовать своего, положенного.
Виктор не стремился к плотской близости. Не только телом, но и душой. Близость казалась ему чем-то неинтересным, ничтожным. Даже если это и являлось проявлением какой-то болезни, муж, наверное, считал эту болезнь за благо, поскольку изначально, рассудком, противился тому, что называл «всякими глупостями».
Наверное, Лиде следовало завести любовника, родить от него ребенка и жить дальше с мужем – Виктор бы наверняка эту ситуацию принял, посчитал бы непорядочным бросать жену. Он всем помогал. Странный, добрый Дон-Кихот…
Но это как-то неправильно, от чужого, не от любимого – ребеночка рожать… Словно красть у жизни.
Вот все вокруг твердили Лиде о докторе Захарове, с которым у нее когда-то был роман. Говорят, Костя до сих пор о ней помнит. И, собственно, именно он, Костя, и приходил Лиде в ее эротических сновидениях.
Но Лида сама отказалась от Кости, он показался ей похожим на Брагина. Хотя ей все мужчины тогда напоминали Брагина. Все, кроме Виктора.
Лида злилась на себя из-за Кости Захарова. Она себе не могла простить, что бросила его когда-то, ушла к Виктору, показавшемуся ей бесплотным, чистым ангелом, далеким от земной грязи. Нет, надо выкинуть Костю из головы. В одну реку дважды не войдешь.
Но и с Виктором надо что-то решать.
Надо уйти. Не важно, куда и к кому, просто уйти, потому что невозможно жить с прекрасным, но нелюбимым человеком. Невозможно требовать от Виктора невозможного.
Кира права – человек рожден для счастья. И она, Лида, тоже. Пусть даже ничего потом не будет, никого она не встретит и не родит, возможно… Это риск, да, – уходить от столь замечательного Виктора в никуда, но остаться с ним – тоже нельзя.
– Я не боюсь. Я ничего не боюсь, – вслух произнесла Лида. Села. Там, за распахнутыми окнами, под навесом, болтали весело, как ни в чем не бывало, Оля и Геля. – Здесь и сейчас. Надо решиться. Поговорить с Виктором? Говорила. И бесполезно, не хочет он меня слушать, его все устраивает! Сейчас. Брошу все и уеду. И с этой минуты, не откладывая, начну новую жизнь.
Ехать Лиде было куда. В свое время, когда родители умерли, сестры разменяли родительскую квартиру, трехкомнатную в центре. У Лиды теперь в собственности – «однушка» на окраине. «Однушку» они с Виктором сдавали, пусть не за большие деньги, но все же подспорье. Весной жильцы съехали, «однушка» пустовала – до новых жильцов.
Вот туда-то и следовало сбежать, бросив все, не жалея ни о чем.
…Оля там, на улице, под навесом, повернулась, и Лида вдруг увидела ее печальные, собачьи глаза.
Обсуждать свою ситуацию с Олей, женщиной, не имеющей воли, не понимающей того, в каком ужасе она живет, Лиде не хотелось. Уж кто-кто, но именно Оля – не поймет.
Лида рывком придвинула к себе школьную тетрадь, валявшуюся на лавке, вырвала лист. На одной стороне крупно написала: «Оле». И текст: «Оля, мне надо уехать, срочно. Потом расскажу. Езжай после с Кирой и Гелечкой ко мне, где мы с Виктором живем».
В том, что Виктор не выгонит ее родню из общего с ней дома, большого, Лида даже не сомневалась. В ее собственную «однушку» они все тоже поместились бы, да, но с трудом. Ну а если случится что-то невероятное и Виктор вдруг (вдруг!) в один момент превратится из ангела в демона – ничего, потеснятся и в «однушке» до выздоровления Тима.
Еще что? А, главное. Лида придвинула к себе второй листок бумаги. «Виктору. Витя, я ухожу. Всё. Почему здесь и сейчас я это решила? Не знаю. Но изменить ничего не могу. Приюти пока девочек, это ненадолго. Спасибо. Лида».
Лида оставила листки на столе, а сама схватила рюкзак и выбежала вон. С заднего хода, чтобы не попадаться никому на глаза. Надо было перейти поле, затем – деревня и шоссе рядом. Там – автобусная остановка.
За Олю с Гелей женщина не беспокоилась. Здесь они на людях, а потом с ними – Кира. И вообще тут все зависело от желания Оли. Захочет Оля уйти от мужа – прекрасно. Не захочет – никакая родня, в том числе и в лице Лиды, не заставит. Взрослая женщина, пятьдесят лет ей, этой Оле, а как будто немощная или дитя… Дожила – теперь старшая дочка взвалила на себя материны проблемы!
…Через полтора часа Лида была уже на остановке. К ее счастью, автобус подошел быстро. И еще часа через полтора она оказалась в городе, в своей «однушке», где ей предстояло начать новую жизнь.
Ну а если бы своей квартирки не было? Не было бы его, того места, куда можно сбежать от постылой жизни? Что тогда?
А ничего. А Лида все равно сбежала бы от мужа.