Связь между наукой и властью имеет и более глубокие последствия. Развитие науки и техники в Советском Союзе находилось под сильным влиянием идеологического, организационного и политического характера режима. Но наука и техника, в свою очередь, могли оказывать влияние на идеологию, организацию и политику. Русские интеллектуалы до и после Октябрьской революции считали науку силой, работающей на рациональность и демократию. Они верили, что наука представляет собой культурную ценность и сама по себе и вне себя, выше и за пределами знаний, которые она аккумулирует. Была ли эта вера заблуждением? Не коррумпировал ли и не дискредитировал ли науку ее союз со сталинским режимом? Или наука и в самом деле была цивилизующей силой в советском обществе?
Тот же вопрос может быть задан и об отношениях между наукой и международной политикой. Нет лучшего примера интернационального характера науки, чем ядерная физика 20–30-х годов. Однако советский ядерный проект, подобно другим ядерным проектам, был наиболее очевидным примером науки, находящейся на службе у государства. Какой была связь между национальным и интернациональным аспектами науки в умах советских ученых? Имели их международные связи какое-либо значение для советской политики и для определения курса международной политики?
Третья из главных тем книги — влияние ядерного оружия на международные отношения. Историки спорят о роли атомной бомбы в крахе антигитлеровской коалиции и начале холодной войны. Могло ли сложиться все по-иному, если бы Рузвельт и Черчилль вняли совету датского физика Нильса Бора и сообщили Сталину об атомной бомбе до ее применения? Каково было влияние атомной дипломатии США на Советский Союз и на советско-американские отношения? Была ли упущена возможность остановить гонку вооружений соглашением о запрете на испытания термоядерного оружия? Эти вопросы долго обсуждались на Западе, но они имеют отношение и к Советскому Союзу, и отсутствие советских источников было серьезным препятствием для их осмысления{10}. Цель, которую я преследовал, работая над настоящей книгой, — пролить свет на эти вопросы, складывая воедино фрагменты картины, получаемой из тщательного и систематического анализа советской ядерной политики.
История ставит и более общие вопросы о ядерном оружии: является оно стабилизирующей или дестабилизирующей силой в международных отношениях, как утверждают некоторые политологи и историки? Или оно слабо влияет на международные отношения, как заявляют другие? Эти вопросы не потеряли своей важности с окончанием холодной войны. Большая часть размышлений о влиянии ядерного оружия на международные отношения, естественно, вытекает из нашего понимания холодной войны{11}. Как только мы узнаем больше о холодной войне, когда будут открыты советские и китайские архивы, наше понимание роли ядерного оружия может измениться. Таковы вопросы, которые определили содержание этой книги. В поисках ответов на них я изучал источники различного рода: архивы, записи бесед, мемуары, дневники, журнальные статьи, официальные документы, равно как и вторичные источники по науке, технике, политике и международным отношениям. Пока я писал эту книгу, появился обширный новый материал. В советской и российской прессе были опубликованы интервью с участниками ядерного проекта, и новые документы стали доступными для изучения внешней и военной политики СССР. Русские историки опубликовали несколько очень интересных статей, в частности это были статьи по истории советской науки. Я имел возможность работать в архивах, которые, как я раньше полагал, были закрыты для меня навсегда, и беседовать с людьми, которых, как я считал, никогда в жизни не встречу.
Все эти источники были чрезвычайно полезными. Тем не менее они по-прежнему недостаточны по сравнению с источниками по американской и английской ядерной политике, которые могут использовать историки. У меня была возможность работать в российских архивах, но многие важные архивы все еще закрыты. Материалы государственных органов, занимавшихся разработкой ядерной политики, еще недоступны. Иностранных исследователей не допускают в президентский архив, в котором хранятся документы важнейших политических учреждений. Весьма полезными оказались интервью и мемуары. Это важные источники, но они имеют свои недостатки. Мемуары могут быть сфальсифицированы, либо они избирательны. Мемуаристы могут преувеличивать свою роль. Интервью и мемуары наиболее полезны, когда их можно сравнить с официальными документами, но это не всегда удавалось в процессе исследований, связанных с этой книгой. Я пытался быть осторожным в обращении с доступным материалом, так как история советского проекта насыщена сведениями сомнительной надежности. Я постарался не обращаться к этим легендам и ссылался на них только тогда, когда они предоставляли дополнительные свидетельства по интересовавшей меня проблеме.
Яркой иллюстрацией того, как важен тщательный подход при использовании сведений, сообщаемых очевидцами, является недавно изданная книга Павла Судоплатова, который возглавлял отдел, занимавшийся разведкой в области атомной энергии в конце второй мировой войны. В своих мемуарах «Специальные задания: воспоминания нежелательного свидетеля — советского супершпиона»{12} Судоплатов утверждает, что Нильс Бор, Энрико Ферми, Роберт Оппенгеймер и Лео Сцилард сознательно передавали атомные секреты Советскому Союзу во время и после второй мировой войны. Утверждения подобного рода широко распространялись в прессе, но конкретные свидетельства, приведенные Судоплатовым в поддержку его утверждений, вскоре оказались ложными или, по меньшей мере, вводящими в заблуждение.
Я начал работу над этой книгой, когда шла интенсивная гонка вооружений и Советский Союз еще существовал как единое государство. Конец холодной войны и распад Советского Союза не только открыли доступ к новым источникам, но и перевели повествование в совершенно новый контекст. Данная книга — о системе, которая ушла в прошлое, и о конфликте, который закончился. Есть искушение трактовать историю Советского Союза только как историю системы, которой было предназначено рухнуть, и обвинить всех, кто в холодной войне был на советской стороне. Но после второй мировой войны распад системы не казался неизбежным, и история холодной войны намного более сложна, чтобы быть понятой, если обвинять только одну сторону. Я попытался исследовать настолько глубоко, насколько мог, то, что люди делали (и что они думали о том, что они делали) в контексте их собственного времени. Это время и этот контекст быстро уходят, и все труднее понять их. И все-таки это нужно сделать, так как мы еще живем и долго будем жить, ощущая последствия решений, принятых и реализованных в период, о котором рассказывается в этой книге.
Глава первая. Институт Иоффе
I
3 февраля 1923 г. в Физико-техническом институте был устроен прием по случаю переезда в другое здание в Лесном, на северной окраине Петрограда[3]. Это здание, ставшее для института новым домом, было построено перед самым началом первой мировой войны как богадельня, но во время войны использовалось под психиатрический госпиталь. В 1922 г. власти передали его Физико-техническому институту, и вот теперь, после огромных хлопот, все было готово. Были подведены газ и электричество, построена хорошо оборудованная механическая мастерская. В новых лабораториях разместили инструменты и аппаратуру, закупленные в Германии. Народный комиссариат просвещения предоставил институту возможность получить мебель из кладовых Зимнего дворца.
Празднество началось в пять часов. Помимо сотрудников института, а их было около 60 человек, на нем присутствовали партийные и правительственные чиновники, а также представители Академии наук, — всего собралось около 150 человек. Абрам Федорович Иоффе, директор института, приветствовал гостей речью на тему «Наука и техника», в которой подчеркнул, что советская физика должна быстро развиваться и стать сильной. Для того чтобы добиться этого, сказал он, необходимо самостоятельно выдвигать новые идеи, а не плестись за иностранной наукой. Физике предстоит сыграть историческую роль в развитии промышленности, и она будет оказывать сильное влияние на технологию. Именно это стало тем фундаментом, на котором был основан Государственный физико-технический рентгенологический институт — таково было его полное название. Советская физика не должна быть абстрактной наукой. Хотя в своей основе это наука теоретическая, она должна вносить эффективный вклад в техническое и экономическое развитие страны.
После речи Иоффе гостей ознакомили с новыми лабораториями. В письме к жене Иоффе выразил удовлетворение тем впечатлением, которое произвело новое здание: «Все были поражены зрелищем совершенно оборудованного европейского научного института, чистого и изящного»{13}. После осмотра лабораторий состоялся ужин, для которого городские власти выделили спецпайки. Затем настало время для концерта фортепианной музыки, шутливых сценок и стихов. Празднество продолжалось до пяти часов утра.
После речи Иоффе гостей ознакомили с новыми лабораториями. В письме к жене Иоффе выразил удовлетворение тем впечатлением, которое произвело новое здание: «Все были поражены зрелищем совершенно оборудованного европейского научного института, чистого и изящного»{13}. После осмотра лабораторий состоялся ужин, для которого городские власти выделили спецпайки. Затем настало время для концерта фортепианной музыки, шутливых сценок и стихов. Празднество продолжалось до пяти часов утра.
Почти 40 лет спустя Николай Николаевич Семенов, который в то время был заместителем директора института и ответственным за подготовку нового здания, вспоминал о волнующей, наполненной ощущением новизны атмосфере церемонии открытия. Он писал, что его коллеги и он сам не могли тогда представить себе, что из их небольшой группы выйдут многие физики, которые овладеют атомной энергией. Но они и в самом деле чувствовали, что перед ними открывается светлое будущее{14}.
II
Доклад Иоффе затронул два важных для истории русской науки вопроса: о ее взаимоотношении с наукой на Западе и о ее связи с промышленностью. Естественные науки импортировал в Россию из Европы Петр Великий в начале XVIII века. Но лишь в середине XIX века русские ученые стали завоевывать международное признание, а российские научные учреждения полагаться преимущественно на отечественных, а не на иностранных ученых. В России начало формироваться более или менее прочное научное сообщество с характерными для него социальными и интеллектуальными связями, поддерживаемыми сетью научных обществ, кружков и съездов{15}.
Даже после того, как наука стала частью российской культуры, она рассматривалась многими русскими как род деятельности, воплощающий в себе западные ценности. Политические реформаторы и революционеры видели в ней рациональную силу, которая могла бы помочь рассеять суеверия и разрушить идеологические основы самодержавия. Царские власти, со своей стороны, не доверяли духу науки, рассматривая ее как угрожающую им силу. И друзья, и враги науки считали ее прогрессивной и демократической.
Взгляды большевиков на науку в сильной степени соответствовали революционным традициям XIX века. Наука имела для них особо важное значение, поскольку они полагали, что марксизм является научной теорией. Эта убежденность покоилась на утверждении, что марксизм, подобно естественным наукам, основан на материалистической, а не на идеалистической концепции реальности (т. е. он рассматривает мир как некую реальность, а не просто порождение нашего сознания или наших ощущений) и что марксисты в своем анализе капиталистического способа производства использовали тот же диалектический метод, что и представители естественных наук. Марксисты утверждали, что их теория дает возможность осуществить научный анализ капитализма и тех революционных процессов, которые приведут к замене его социализмом. Претензия на научность в значении этого слова на немецком или русском языках менее категорична, поскольку «научность» имеет более общий смысл в этих языках, чем в современном английском. Так или иначе, утверждение марксизма о философском и методологическом родстве с естественными науками было одним из важных элементов, на которых основывалось его стремление к обретению власти{16}.
Более того, большевики полагали, что наука и техника смогут успешно развиваться, опираясь на принципы научного социализма. Они не отвергали капиталистическую науку и технику. Напротив, Ленин доказывал: «Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем»{17}. Он понимал, что наука и техника были необходимы для нужд обороны и экономического развития. В марте 1918 г., когда Советское правительство вынуждено было подписать позорный для него Брест-Литовский договор о мире с Германией, он извлек из этого урок: «или надо преодолеть высшую технику, или быть раздавленным»{18}.[4] Когда Ленин в 1920 г. сформулировал лозунг: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны», — тем самым он делал больше, чем популяризировал план электрификации. Он также высказал мысль о том, что социализм должен строиться на основе технического прогресса — в той же мере, как и на достижениях социальной революции{19}.
Большевики увидели, однако, что их собственный энтузиазм в отношении науки не был поддержан русскими учеными в политическом плане. Большинство из них приветствовали Февральскую революцию 1917 г., потому что они полагали, что царская власть является тормозом на пути развития образования и науки. Но они опасались большевиков как вероятных разрушителей российской науки и культуры{20}. Большевики ощущали это недоверие. Вторая программа их партии, принятая в марте 1919 г., утверждала, что из деятельности научных работников и инженеров должна быть извлечена наибольшая возможная польза, «несмотря на то, что они в большинстве случаев неизбежно пропитаны буржуазным миросозерцанием и навыками»{21}.[5]
Большевики предприняли шаги к тому, чтобы заручиться поддержкой научного сообщества России. Они старались защитить ведущих ученых от голода и болезней, связанных с войной, которую вела Советская Россия в первые годы своего существования. В декабре 1919 г. они приняли решение о том, что выдающимся ученым должны быть обеспечены лучшие условия работы и что их надо снабжать дополнительными продуктами питания. Цель, как утверждалось в соответствующем постановлении, заключалась в поддержке специалистов, необходимых для построения и защиты социалистического общества. В январе 1920 г. писатель Максим Горький организовал в Петрограде специальную комиссию по улучшению условий жизни ученых. Комиссии были предоставлены соответствующие властные полномочия, чтобы она могла обеспечить нормальное функционирование исследовательских институтов и высших учебных заведений. Годом позже в Москве для этих же целей была организована аналогичная центральная комиссия. Эти меры не оградили научное сообщество от всех тягот жизни, характерных для разрываемой гражданской войной страны, но они показывали, что большевики отдают себе отчет в том, как важны наука и техника для революции{22}.
Перед первой мировой войной российская наука была в большей степени академической и мало поддерживалась государством, — ученые не имели тесных связей с промышленностью, большинство предприятий контролировалось иностранными компаниями, которые опирались на исследования, выполненные за границей; российские капиталисты проявляли мало интереса к финансированию науки. Но война принесла с собой большие изменения во взаимоотношениях между наукой и производством. Стало очевидно, что фактором, определяющим слабость военной промышленности, явилась ее зависимость от импорта промышленной продукции, включая химикалии, необходимые для изготовления оружия. Война стимулировала как появление более тесных связей между наукой и промышленностью, так и сами научные исследования. Наука теперь рассматривалась как важная область государственной политики{23}.
Большевики, несмотря на их обязательства перед наукой, не очень задумывались над тем, каким образом она должна быть организована и поддержана. В конце концов, они должны были сосредоточиться на более актуальной цели — захвате власти. Поскольку они не имели своих собственных планов, то были готовы с пониманием отнестись к тем из них, которые были похоронены царским режимом. Уже в первые годы после прихода к власти они поддержали организацию новых исследовательских институтов. Одним из таких институтов явился Государственный физико-технический рентгенологический институт, которым руководил А.Ф. Иоффе.
III
Иоффе родился в 1880 г. в довольно зажиточной еврейской семье в маленьком украинском городке Ромны. После окончания в 1902 г. Санкт-Петербургского технологического института он поехал в Мюнхен, чтобы работать в лаборатории Вильгельма Рентгена, открывшего названные его именем лучи. В 1905 г. он получил степень доктора философии за исследования электропроводности диэлектрических кристаллов[6]. На следующий год после этого Иоффе вернулся в Россию, хотя Рентген предложил ему работу в Мюнхенском университете[7]. Иоффе объяснил Рентгену, почему он решил остаться в России: «…Я считаю своим долгом при теперешнем печальном и критическом положении в [России] сделать все от меня зависящее (пусть даже очень малое) в этой ожесточенной борьбе или же по крайней мере не уклоняться от опасностей, связанных с ней. Ни в коем случае я не хочу стать политиком — у меня к этому нет никакого предрасположения, я могу найти удовлетворение только в науке»[8].