– По старой британской традиции. Впрочем, я на него не в обиде. Но если он хотел, чтобы я добрался до этого Брюкнера или до самого фон Штилле, то это уже не мое дело. Если японцы объявят обоих персонами нон-грата – замечательно. Если нет – последствия будут расхлебывать британцы и вы, господин барон. Расхлебаете?
– Нынче же передам министру ноту протеста. Теперь ее можно составить весьма аргументированно.
Корф выглядел озабоченным – как видно, уже обкатывал в уме формулировки ноты. Лопухин докурил и поднялся, собираясь уходить.
– Да, кстати. Какую программу вы наметили для цесаревича на сегодня?
– Неофициальный прием во дворце. Спектакль театра Но, коктейль, затем просмотр состязания борцов сумо, нарочно приглашенных чемпионов разных префектур.
– Это интересно. А на завтра?
– Мэр Токио, который прежде назывался бугё, приглашает русских моряков осмотреть парк Уено с его буддийским храмом. Он выражает сожаление, что более величественный храмовый комплекс в саду Асакуса недавно пострадал от пожара и еще не восстановлен во всем блеске. Мэр надеется, что его императорское высочество цесаревич Михаил Константинович также будет присутствовать.
– А он будет присутствовать? Что скажешь, Мишель?
Цесаревич, все еще негодуя на коварство германцев, раздраженно пожал плечами:
– Не знаю. Может быть.
– Госпожа Фудзико соблаговолила выразить намерение совершить прогулку в парк Уено в то же самое время, дабы полюбоваться хризантемами… – добавил Корф.
– А! Тогда буду.
– Только держись возле меня, Мишель, – сказал Лопухин. – Просто на всякий случай. Ты уже убедился, что плохого я не посоветую?
Вернувшись к себе, он обнаружил, что Еропка дрыхнет на господской кровати. Лодырь правильно понимал, за что граф терпит его непреоборимую лень. Если хотя бы раз в год на слугу можно положиться в ситуации шаткого баланса между жизнью и смертью, то такому слуге можно простить все остальное.
Шесть самурайских мечей – три длинных и три коротких – валялись у стены, как дрова. Вчера Иманиши уговорил графа принять ненужные трофеи: «Они ваши, Лопухин-сенсей. Это мечи убитых вами ронинов». – Ну и что мне с ними делать? – озадаченно спросил тогда граф, но трофеи взял. Пригодятся для подарка кому-нибудь. Особенно в России.
Сейчас он уже знал, кому подарит один из мечей.
Со дня отъезда барина в Токио Нил ощущал глухую тоску. Отчего – сам не мог понять. Вроде все складывалось удачно. Оказавшись на «Победославе», он был обласкан всеми, от командира до простых матросов. Даже унтера не цеплялись к юнге, а боцман Зорич сказал, что вот этим кулаком вобьет в палубу любого, кто обидит мальца не по делу. Потому как малец настрадался так, что на десятерых хватит, и вообще он хлопец геройский. Кормили сытно, работой донимали в меру. Учением тоже – барин уехал, а господам офицерам было недосуг. Нил подогнал под себя матросскую форму наименьшего размера, выданную ему баталером Новиковым, и почувствовал себя франтом хоть куда. В свой черед он ходил в увольнительные, дивился на японские домишки с загнутыми крышами, на бесстыжих японских теток, что купаются в бочках телешом у всех на виду, на влекомые людьми повозки и даже на черных воронов, не умеющих каркать и потому орущих с деревьев: «А! А! А!» Все было не так, все в диковину. Куда там Сандвичевым островам по части удивительного! Нил устал дивиться.
Небольшую Иокогаму он исходил вдоль и поперек – гулял без дела по улицам, покупал безделушки в крошечных магазинчиках, стоял подолгу на каком-нибудь особенно вычурном мостике над каналом, плюя от скуки в воду. Однажды нанял рикшу – просто посмотреть: как оно ездить на людях? Оказалось ничего себе. Нил даже ощутил себя господином, но повторить опыт отчего-то не захотел. Просился на «Святую Екатерину», что повезла в японскую столицу сдутый дирижабль, – не пустили. Эх, скорее бы уж домой в Россию… хуже маринованной редьки надоели чужие края…
В тот день, когда, по слухам, летающее диво не удержалось в воздухе и грохнулось оземь, никого, к счастью, не убив, приезжал ненадолго барин. На Нила он не нашел времени – потрепал за отрастающий чуб, и только. Было обидно. Когда же снова в море? Добрый капитан-лейтенант Батеньков давал Нилу смотреть морские карты – выходило, что до Владивостока рукой подать.
Прошла буря и натворила в городе бед, но суда в гавани не пострадали. На берегу случилась нелепая ссора между матросами «Св. Екатерины» и «Победослава». Драка была остановлена пудовыми кулаками боцмана Зорича, твердо убежденного в том, что следует лечить подобное подобным, и матросы обоих судов, потирая синяки, отправились в японский кабак запить недоразумение, заказав, к восторгу и ужасу хозяина, четыре ведра саке. «Ты хоть и вольный, а все ж на службе, – гудел Зорич боцману „Св. Екатерины“. Держи народец в узде. Пить – пей, а службу помни. Без строгости все твои люди на корм рыбам пойдут, ты понял?»
И все же, несмотря на лихую расправу с буянами, боцман не выглядел орлом. «Заболел, наверное, – с неожиданным сочувствием думал о нем Нил. – Хворает, а старается виду не казать. Вот человек!»
Нынче «Святая Екатерина» снялась с якоря, и сейчас же распространилась новость: послезавтра уходит и корвет. Но завтра! – завтра русские моряки приглашены в Токио полюбоваться каким-то из басурманских парков с храмами, ну и вообще. На борту сразу же случилось то, что ехидный мичман Свистунов окрестил Вавилоном местного значения. Каперанг приказал начать подготовку к отплытию. Нила же занимал только один вопрос: попадет ли он в число тех, кому предстоит увидеть японскую столицу? Иокогама давно надоела.
Хотел попросить старшего офицера – и не смог, застыдился. «Моряк я или не моряк?» – думал Нил. Клянчить себе поблажку мог сухопутный шкет, но не юнга российского флота. Отказать-то, может, и не откажут, но посмотрят так, что со стыда сгоришь…
Отбирали нештрафованных и тех, кто ростом поболее, лицом не урод, аккуратен и в запоях не замечен. Повезло – Нил попал в число счастливчиков. Ему и невдомек было, что Батеньков держал с Тизенгаузеном пари – попросит юнга себе поблажку или не попросит, – и Батеньков выиграл, после чего сам попросил Враницкого включить юнгу в состав командированных.
Простирнуть и выгладить матросскую форму – плевое дело. Нил выглядел франтом.
До цели добирались морем на трех японских паровых катерах. Вошли в устье какой-то реки, с час двигались против течения, пристали к пропахшей рыбой деревянной пристани и дальше двинулись маршем – ать-два! Маршировать пришлось долго. Отовсюду лезли японцы – поглазеть. Народец этот, несмотря на его странности, нравился Нилу, хотя и смешил. Приветливые лица, рты до ушей и передние зубы наружу. Чему это японцы вечно радуются?
А Токио не понравился. Улицы узкие, кривые. Постройки такие же, как в Иокогаме, смотреть особенно не на что. Для чего они края-то крыш гнут? Чтобы оступившемуся кровельщику было за что ухватиться? Так ведь домишки сплошь одноэтажные, падать-то невысоко совсем…
Что до токийских жителей, то и они ничем не отличались от иокогамских. Те же уличные торговцы, семенящие женщины, рикши и носильщики с коромыслами странного вида… чепуха, словом. Иногда попадались смешные фигуры модников, нацепивших на голову цилиндр или котелок, но притом облаченных в японский халат и стучащих по мостовой деревянными туфлями. Нил приободрился и глядел орлом. Пусть он в последней шеренге, но всем видно, что он российский моряк. Это ли не повод держать голову выше?
Еще какой повод!
За матросами и гардемаринами маршировали морские пехотинцы в черной форме. Вел их черный полковник с таким страшным сабельным шрамом на лице, что японские обыватели взирали на него с большим уважением, а многие почтительно кланялись. То-то!
Возле парка пришлось подождать в тени деревьев самого что ни на есть японского вида. Между деревьями бродили парковые служители, собирая в корзины сорванную бурей листву и всякий сор. Строю скомандовали «вольно», но не «разойдись». Пыхачев, оставивший на корвете вместо себя Враницкого, нервно расхаживал перед строем взад-вперед и поминутно глядел на часы-луковицу.
Но ожидание кончилось, и вслед за каперангом вздохнул свободнее и Нил. Прибыл цесаревич, а с ним граф и целый взвод японских гвардейцев в придачу. Каперанг, скомандовав петушиным голосом «смирно», разлетелся было рапортовать, но цесаревич на него только рукой махнул и проследовал в парк. «Навеселе», – сразу определил Нил. Он мало видел цесаревича, но знал, что среди его прозвищ, втихомолку повторяемых матросами, «наш дурень» было одно из самых невинных. Случалось, что наследника российского престола именовали мешком дерьма и иными кличками, которые даже не хотелось повторять. Как же не похож был цесаревич на своего брата великого князя Дмитрия Константиновича, что однажды собственной великокняжеской рукой выловил Нила из чаши бассейна в Петергофе! Родные братья – а какая разница! Даже удивительно.
– Командуйте, боцман, – недовольно бросил Пыхачев и удалился в сопровождении офицеров.
– Цветов не рвать, веток не ломать, бумажек не бросать, к барышням не приставать, кукишей никому не казать – не так поймут, табаку не курить, куда попало не плевать! – внушал Зорич, расхаживая вдоль строя, как цирковой укротитель перед хищниками. – Сбор на этом же месте через час. Кто опоздает – глядите! Да вот еще что: ихнего Будду не замай, шкуру спущу! Ежели противно, так отвороти рожу и иди себе мимо. Понятно?
– Так точно, понятно! – радостно воскликнул матрос Репьев, балагур и затейник. В строю послышались смешки. – А креститься на Будду православным можно или грех?
Не дожидаясь, пока матрос сказанет еще что-нибудь несуразное, Зорич поднес ему к носу кулак: вот, мол, на что крестись. Уничтожу.
Наконец прозвучало «разойдись», и Нил устремился вслед господам офицерам и графу. Дивиться по сторонам, с его точки зрения, было особенно не на что. Ну парк… Ну аккуратный… Даже странно, что у азиатов такое возможно. Ну торговые лавки, куда устремилось большинство матросов… Ну беседки всякие, часовни басурманские… Эка невидаль! Нил остановился только поглазеть на зверинец, устроенный на одной из аллей. Тоже ничего особенного: несколько чудны́х голенастых птиц, летучая белка, дикий кот, смешной бамбуковый медведь, привезенный из Китая, и обыкновенный бурый мишка, страдающий от жары. Господа офицеры жалели косолапого.
– Как я слышал, японцы хотят устроить здесь настоящий зоологический сад по образцу европейских, – вещал Канчеялов. – Удивительна все же способность этого народа перенимать полезное!
– С чьей точки зрения полезное, господин лейтенант? С точки зрения вот этого медведя? – поддел Корнилович.
– Оставьте ваши шутки! Я серьезно говорю.
– А если серьезно, то далеко не всё японцы перенимают. И правильно делают. Хотят построить новую Японию – но Японию, а не филиал Европы. Очень их понимаю. О, смотрите, господа, какая пагода! Ну разве не прелесть?
– Талантливый народ.
– И чувствительный. Взгляните-ка, господа, на того японца. Кустом любуется. Четверть часа уже стоит и не шелохнется. А ведь куст как куст.
– Ну, японское – японцам. Европейцами им все равно не стать, да они и не хотят.
– Этого я и боюсь, – с неприятной миной на лице молвил Корнилович. – Когда Япония достаточно усилится, чтобы вести войны на континенте, она явит миру такие примеры азиатской жестокости, каких мы даже вообразить не можем. Не мы, так дети наши это увидят, помяните мое слово, господа!
Офицеры заспорили, а Нил пошел дальше, вертя головой во все стороны, пока не разглядел далеко впереди две знакомые фигуры во фраках и цилиндрах. Та, что повыше, принадлежала графу Лопухину, та, что пониже – цесаревичу.
Юнга прибавил шагу. Ему отчего-то было тревожно и не хотелось выпускать барина из виду. Объяснить сие он никак не мог, просто чувствовал: надо быть рядом.
А между цесаревичем и графом в это время шел ленивый разговор. Вспоминали спектакль японского театра, жалея, что ничегошеньки не поняли даже с переводом, а больше – состязания в борьбе сумо. Лопухин, получив сведения от Побратимко, уверял, что раскормленные сверх всякой меры сумотори питаются преимущественно рисом, – цесаревич же в рисовую диету не верил и выдвигал свою теорию: эти живые горы сала салом же и откармливаются. «У японцев нет сала, – втолковывал Лопухин. – Они вообще почти не едят мясного». – «Эти, стало быть, едят, – с не совсем трезвым упорством доказывал цесаревич. – Точно говорю! Вот потому-то остальные японцы и питаются всякой дрянью, что эти… как их?.. сумотори все мясо с салом пожирают. А что скота нет, то тьфу! Киты в море есть, а в них сала – ого-го! Забьют японцы кита, тянут тушу к берегу, а на берегу уж вторая туша стоит, двуногая… поджидает…» Доказать ему что-либо было невозможно.
– А что второй заговор? – нежданно спросил цесаревич, резко меняя тему, и сразу насупился, словно обиженный ребенок. – Ты мне о нем не говорил, Николас. Мне Корф сказал. Кто-то из наших хочет меня убить. Ты веришь, а? Я не верю.
Лопухин мысленно чертыхнулся по адресу посланника. А впрочем… Пусть. Еще вчера-позавчера болтливость Корфа могла бы иметь самые серьезные последствия. Теперь уже нет.
– Правильно делаешь, что не веришь, Мишель, – сказал граф самым обыкновенным тоном. – Заговора нет. Один человек, желающий тебя убить, – это не заговор. Мне известно, кто он.
– Как? – Цесаревич морщил лоб, хлопал глазами – пытался осознать сказанное. – Почему? Один человек? Один… этот… покуситель? А ты что же? Арестовать!
– А доказательства? Для ареста нужны основания. У меня их нет. Одна только голая логика, больше ничего.
Цесаревич непристойно выругался.
– Но я… в безопасности? – спросил он недоверчиво.
– В относительной. Пока я поблизости.
– Ты недостаточно большой щит от пули, – попробовал сострить цесаревич, не очень успешно пытаясь держаться молодцом, и вдруг начисто преобразился. Замер, глядя в одну точку, как сеттер, сделавший стойку на дичь. – Она? Фудзико?
По параллельной аллее грациозно семенили две японки в кимоно. За ними на почтительном расстоянии следовали четыре гвардейца охраны.
– Госпожа Фудзико с придворной дамой, – определил Лопухин, вглядевшись. – Постой, Мишель, куда ты?
Остановить терьера было бы, пожалуй, проще. Михаил Константинович вломился в куст и, мужественно преодолев его, устремился через газон к своей даме сердца. О чем они беседовали, Лопухин не слышал и не прислушивался, но видел, как цесаревич горячо втолковывает что-то племяннице микадо, а та весело смеется и отмахивается от него веером.
– Какова! – с восхищением произнес Михаил Константинович, вернувшись к Лопухину. – Нет, я сейчас окончательно решился! Женюсь! Честное слово, женюсь на ней! Одобряешь?
– На девушке буддийского вероисповедания?
– Что? Она христианка, представь себе. Католичка, правда, но это ничего. Перекрестим.
– Это серьезный шаг, Мишель, – ответил граф, деликатно откашлявшись. – Очень серьезный. Серьезными будут и последствия.
– А, плевать! – Цесаревич вдруг захлопал глазами. – Ты о чем, Николас? О престоле, что ли?
– Вот именно. – Голос графа был спокоен и даже холодноват. – Японка не может стать русской императрицей. Через сто лет – может быть, но не сейчас. Тебя осудят все слои общества, и даже Третье отделение не сможет заткнуть рты всей стране. Обрадуются только мраксисты и подобные им господа. Попытаешься настоять на своем – жди революции.
– Тьфу! Престол? К чертям престол! – В сильном возбуждении цесаревич едва не подпрыгивал на ходу. – Понадобится – откажусь от своих прав! То есть что там «понадобится» – точно откажусь! Очень мне надо всякую минуту ждать покушения! Откажусь в пользу Митьки, пусть на него покушаются! А я с моей Фудзико сто лет проживу. Может, пить брошу. Знаю, о чем ты думаешь! По-твоему, я не смогу бросить? На пари, а? Нынче же пошлю папá каблограмму. Не знаешь, телеграф исправили?
– Нынче утром исправили. Однако, Мишель, ты подумай…
– Нечего тут думать! Не желаю! – Цесаревича несло. – Я решил, ясно? Кончено. Только что попросил ее руки. Не поверишь, прямо гора с плеч. А давай-ка мы с тобой, Николас, спрыснем это дело… – Михаил Константинович извлек из внутреннего кармана плоскую фляжку, свинтил колпачок, глотнул. – На, держи. Выпей за мое счастье. А я, пардон, отойду на минутку… нет, ты за мной не ходи, я мигом, тирьям-пам-пам…
– Постой, Мишель, неудобно, – воскликнул Лопухин, сообразив, что к чему, но цесаревич лишь махнул на него рукой.
Черт побери! Воспитанному человеку следовало бы отвернуться, когда другой человек справляет малую нужду у стенки беседки, но Лопухин отворачиваться не стал. «Кошмар, – метались в его голове панические мысли. – Позор! Скандал! И это наследник престола российского! Почти на глазах у всех!..» Потом он вспомнил, что японцы относятся к этому терпимо, и слегка успокоился. Авось сойдет. А еще через мгновение взглянул на беседку и обомлел.
Это строение с загнутой по японскому обыкновению двускатной крышей, вовсе не было беседкой. Оно было тем, что в русском языке обозначается словом «часовня», а как по-японски – Лопухин не знал и сейчас меньше всего хотел выяснить. И в ней, конечно же, есть изображение Будды, только отсюда его не видно… Боже, что делать? Кинуться, оттащить дурака в сторонку, пока не поздно?.. Яростный вопль ударил в уши, и Лопухин понял, что опоздал. К начавшему недоуменно оборачиваться цесаревичу с невероятной скоростью несся коротконогий японский полицейский с саблей на замахе. Рванувшись наперерез, Лопухин сразу же понял: он не успеет помешать убийству… не успеет!
И стрелять поздно. Просто-напросто нет времени извлечь из кармана проклятый револьвер. А трость?.. Трость сгоряча отброшена, и эта ошибка сейчас окажется фатальной.