И стрелять поздно. Просто-напросто нет времени извлечь из кармана проклятый револьвер. А трость?.. Трость сгоряча отброшена, и эта ошибка сейчас окажется фатальной.
Лопухин бежал со всей скоростью, на какую был способен. Мир вокруг него остановился. Вот некоторые гуляющие обернулись на дикий крик и замерли в оцепенении, вот японский гвардейский офицер указывает стеком на грозящую цесаревичу опасность, но гвардейцы еще не осознали, что надо делать, вот два русских морских пехотинца проявили медленный интерес…
Поздно!
Крича нечто бессвязное, но, несомненно, гневное, японский городовой стремительно набегал на цесаревича, а тот – Лопухин видел это отчетливо – лишь выкатил глаза и рот раскрыл, не то испугавшись, не то изумившись…
И как же глупо все это было! Уберечь цесаревича от одной беды, затем от другой, распознать вторую – и не суметь спасти наследника престола российского от обыкновенного японского полицейского, выведенного из себя кощунственным поведением заморского варвара! Преступно глупо…
Некая тень метнулась из-за угла «часовни» – невысокая, коренастая, почти квадратная. И в тот момент, когда японец уже не мог остановить удар, этот квадратный человек – Лопухин узнал боцмана Зорича – оказался точно на линии удара. Между японцем и цесаревичем.
И принял удар.
В следующее мгновение граф налетел на японца, сбил его с ног и, не удержавшись, покатился сам. Проворно вскакивая, вновь невольно запечатлел в памяти застывшую, как на фотографическом снимке, картину: замерший в падении навзничь боцман с тонкой красной полосой от ключицы до пояса, обернувшийся, но еще не застегнувшийся цесаревич с отвисшей челюстью, бегущие к месту покушения японские гвардейцы, спешащие на выручку морпехи во главе с неизвестно откуда взявшимся Розеном и с ними Нил, черти бы его взяли…
Японец тоже вскочил. Он не выпустил из рук саблю. Мгновенно обведя пространство вокруг себя диким взором, он издал еще один вопль и вновь бросился на цесаревича, в безумном гневе своем полностью игнорируя Лопухина. И напрасно.
Подсечка заставила его вновь упасть. Подняться ему уже не дали. Налетевшие гвардейцы с хриплым хаканьем полосовали безумца саблями, и звук был такой, какой бывает, когда хозяйка рубит секачом капусту в деревянном корыте.
– Ваше императорское высочество, вы живы? – кричал подбежавший Розен, а цесаревич в ответ только пялил глаза, не в силах произнести членораздельное слово.
– Полковник, уведите его! – крикнул Лопухин таким голосом, что никто не усомнился в его праве приказывать. – Быстро! Найдите врача. Все прочь отсюда! Все, я сказал!
Не дожидаясь, когда Розен исполнит требуемое, он опустился на колено и наклонился над Зоричем. С первого взгляда было понятно: с такими ранами не живут. Минуты боцмана были сочтены. Просто удивительно, что он еще дышал и, мало того, был в сознании.
– Почему? – тихо спросил его Лопухин.
Ему пришлось повторить вопрос, прежде чем боцман понял и шевельнул губами. Но сказать ничего не смог.
– Почему вы спасли жизнь цесаревича? – настаивал Лопухин. – Вы ведь хотели его убить. Почему вы не сделали этого раньше?
Губы боцмана судорожно шевелились. Он пытался говорить. Любой, кто не раз видел смерть, знает: в последний момент умирающим подчас надо сказать многое тем, кому еще суждено жить. Очень надо. Но не всегда получается.
– Слав… – с трудом выговорил Зорич. – Не глу…
– Все верно, – кивнул граф. – Так я и думал. Конечно, вы член «Русской рати», патриот и монархист. Настолько монархист, что ради идеи монархии готовы поднять руку на недостойного, с вашей точки зрения, наследника престола, не способного принести России ничего, кроме бед. Так?
Глаза боцмана показали: так.
– Но вас устраивала далеко не всякая смерть цесаревича. Смешной, глупый и уж тем более позорный вариант смерти никак не годились – они нанесли бы ущерб престижу монархии. Перед вами поставили задачу: убить, но так, чтобы гибель цесаревича выглядела возвышенно-героически. Во время боя с исландцами вам не удалось осуществить ваше намерение – цесаревич сидел взаперти. Позже не нашлось достойной причины для славной гибели. Временами вам мешал я. Ведь это вы копались в моей каюте? Хотели понять по моим заметкам, насколько близко я к вам подобрался, верно?
Зорич медленно опустил и поднял веки: все верно, все так.
– И в дирижабль стрелял тоже ваш человек? Вы в это время находились на судне, я знаю. Кто же стрелял?
– Не… – простонал боцман, мучительно пытаясь помотать головой. – Не…
– Не ваш? – Лопухин помолчал секунду. – Странно. Но я вам верю. Вы идеалист и служитель идеи. Возможно, даже благородной, – добавил он, понизив голос. – Сейчас вы чувствуете, что умираете полным дураком, ибо вы спасли цесаревича, вместо того чтобы убить его. Спасли от позорной смерти ради идеи. Не казнитесь: вы все сделали правильно и в некотором роде достигли своей цели. Цесаревич Михаил Константинович не будет царствовать. Он принял решение отказаться от своего права на престол.
Пузырящаяся кровь выступила на губах боцмана, и все же губы сложились в подобие улыбки.
– А теперь, когда ваша цель достигнута, дайте мне понять: кто из руководства «Русской рати» приказал вам совершить злодейство? Такое решение не могло быть коллегиальным, это сделал один человек… один решительный человек в толпе болтунов. Кто он? Адмирал Грейгорович?
«Да», – показал глазами умирающий Зорич.
– Лично?
«Да».
– Спасибо.
Боцман закашлялся. Этого только и ждала струя крови, мигом хлынувшая изо рта. Тело боцмана выгнулось, глаза закатились. Начиналась агония.
Лопухин поднялся с колен. Немного кружилась голова. Вокруг него, держась на расстоянии нескольких шагов, стояли люди, много людей, русских и японцев. В сопровождении полицейского поспешал бегом какой-то японец в европейском сюртуке, котелке и с небольшим саквояжем в руке – наверное, врач. Он ничем не мог помочь умирающему – ни сразу после сабельного удара, ни тем более сейчас.
– Ваше сиятельство! – дискантом выкрикнул потрясенный Нил. – Николай Николаевич! Что же это?
Лопухин досадливо дернул щекой, и юнга замолк. С ощущением полной опустошенности граф подумал о том, что сейчас предстоит нудное многочасовое действо: составление протокола, официальные и неофициальные извинения японских властей, надоедливые душевные излияния цесаревича, вероятно, еще один прием во дворце микадо, бесчисленные пустые вопросы чиновных любопытствующих…
Сейчас больше всего на свете он хотел остаться один. Пусть ненадолго. Он хотел попытаться мысленно примерить на себя трагическую раздвоенность боцмана Зорича, вынужденного закрыть своим телом ничтожного человека, которого он презирал и ненавидел всей душой и которого без тени сомнения намеревался уничтожить в достойных его положения декорациях. Заговорщик, но ведь герой! Нет, поразмышлять об этом здесь не дадут… Потом, потом… Но пока никому ни полслова. Пусть боцман считается героем, пусть будет похоронен в японской земле с отданием всех воинских почестей.
Он ведь и в самом деле герой.
– На Митьку! Пусть на Митьку покушаются, – как сквозь вату услыхал Лопухин срывающийся от запоздалого испуга голос цесаревича.
Тот все еще застегивался.
Он думал, что, вновь оказавшись на борту корвета, проспит чуть ли не до самого Владивостока, наверстывая упущенное. Но он проспал всего лишь десять часов и, проснувшись, ощутил себя бодрым и свежим, как будто не было хронического недосыпания последних недель. «Все будет хорошо, – сказал он себе. – Теперь все будет хорошо».
В кают-компании вслух обсуждали невероятное решение цесаревича, и Пыхачев лишь просил офицеров умерить пыл, но диспуту не препятствовал.
– Ничего не выйдет! – доказывал Канчеялов. – Государь, возможно, согласится с решением его императорского высочества передать право наследования… это будет только к лучшему… но принцесса Фудзико?! Нет и нет! Японки, господа, очень практичны. Согласится ли принцесса довольствоваться ролью великой княжны, не претендуя на большее? Вот уж вряд ли! Нет-нет, господа, этот брак не состоится из-за отказа самой принцессы Фудзико…
– Он состоится, – не очень-то вежливо, зато веско перебил Лопухин, и за столом мгновенно наступила тишина. – Он состоится именно потому, что японки очень практичны, как вы, господин лейтенант, верно подметили. Они прекрасно знают цену синице в руке, особенно если журавль недостижим. Госпожа Фудзико умна, она не станет бессмысленно гоняться за журавлем. – Он повертел в пальцах вилку и вдруг улыбнулся. – Леонтий Порфирьевич, не найдется ли у вас случайно парочки хаси? Представьте – привык. Японцы правы, что едят палочками, после них нож и вилка кажутся варварскими предметами…
Корвет ходко шел на норд, держась в виду японских берегов. В дымке проступали туманные очертания гор. На мелкой волне то здесь, то там качались рыбачьи джонки. Слабый ветер приносил облегчение от жары, но плохо надувал паруса. Никого это не волновало: до родной земли угля хватало с избытком. Менее чем через двое суток корвет войдет в Сангарский пролив, а там и до Владивостока рукой подать. Только там можно будет счесть поручение государя выполненным. Не раньше.
Корвет ходко шел на норд, держась в виду японских берегов. В дымке проступали туманные очертания гор. На мелкой волне то здесь, то там качались рыбачьи джонки. Слабый ветер приносил облегчение от жары, но плохо надувал паруса. Никого это не волновало: до родной земли угля хватало с избытком. Менее чем через двое суток корвет войдет в Сангарский пролив, а там и до Владивостока рукой подать. Только там можно будет счесть поручение государя выполненным. Не раньше.
Затем в Москву, если не поступит новых распоряжений. Или, может быть, сразу в Петербург? Да, сразу. Вновь увидеть Ее. Желанную и недостижимую. Мучиться – и быть счастливым!
На палубе кричал Враницкий, недовольный приборкой. Среди прочих палубные доски лопатил и Нил. Юнга старался. Лопухин, по обыкновению курящий у фальшборта, поманил его пальцем. Бросив опасливый взгляд на старшего офицера, Нил предстал. Враницкий отвернулся, сделав вид, что ничего не заметил.
– Скоро домой, правда? – сказал граф. – Соскучился по России?
– Очень соскучился, – признался Нил.
– Пора подумать о твоем будущем. Денег за службу дам, но деньги – вздор. Кем тебе быть – вот в чем вопрос. Из Владивостока я поеду по Транссибу. Хочешь со мной? Найду тебе дело.
Нил переминался с ноги на ногу, его загорелая физиономия выражала смятение чувств.
– Извините, барин… то есть Николай Николаевич… Я это… Я моряком хочу стать, вот! – выпалил он вдруг. – Как дядя Зорич!
«Только не как он», – хотелось сказать Лопухину, но он, разумеется, не сказал этого. Пусть в мальчишеской голове до поры до времени все будет ясно и просто: здесь свои, а там – враги. Пусть как можно дольше не мучит его раздирающие душу противоречия между долгом и убеждениями, и пусть только негодяи становятся врагами.
– Хорошо, поплавай, – сказал Нилу граф. – Я слышал, «Победослав» будет приписан к Тихоокеанской эскадре. Живи здесь, ходи в море. А лучше окончи заочно реальное училище. Оттуда прямая дорога куда угодно, хоть в Морской корпус. Я его начальнику письмо напишу. Гардемаринов видел? Сам таким же станешь, а потом и морским офицером. Годится такой план?
Нил застенчиво кивнул. Перспектива ошеломила. Не расстаться с морем и стать вдобавок ко всему благородием? Разве это возможно для деревенского мальчишки из села Горелова?
– Спасибо, – едва выговорил он, сразу осипнув.
– Ну вот и договорились. А теперь иди работай… будущий мичман флота российского! Да не забудь после вахты решить задачи по арифметике. Проверю!
Над мачтами кружилась чайка – крича, ждала помоев с камбуза. Форштевень корвета с легким шипением резал волны.
Пруд, живописно заросший ряской. Тихо-тихо журчащий ручей. Живописно изогнутый мостик над ним. Насыпной островок с глыбами серого гранита и старой кривой сосной. В граните интересные прожилки, будто вены, а сосна достойна кисти великого художника. Вокруг тишина, но не абсолютная. Если в мире и существует абсолютное, то оно не прекрасно. Прекрасна незавершенность, символизирующая бесконечное движение из тлена к жизни, из жизни в тлен. Все пройдет. Жизнь человека – лепесток сакуры. Несколько часов цветения, порыв ветра – и нет лепестка. Новый цикл, новый круг.
Иманиши медитировал.
То, что прошло, больше не касалось его напрямую. Уплыли русские гайдзины, избавив полицию, как явную, так и тайную, от непростой работы по охране наследника их гайдзинского престола. Иманиши не сомневался в том, что русский цесаревич в следующей жизни родится жабой или червем, но, конечно, исполнял свои обязанности как подобает. Достойно служить, какова бы ни была служба, – вот главное для самурая. Пусть Япония меняется, пусть безвозвратно уходят в прошлое старые добрые времена, пусть приказано забыть о самом понятии «самурай», но нельзя забыть о самурайской доблести, и нельзя поступиться ею.
И все же с отбытием русских в их холодную страну стало гораздо легче жить.
По линии департамента полиции Иманиши получил орден Восходящего Солнца седьмого класса и обещание повышения по службе. В тайной полиции, служба в которой вот уже двадцать лет была для Иманиши главным делом жизни, он получил лишь устную благодарность господина Камимуры, но она стоила куда больше, чем деньги и ордена. По-видимому, высшее руководство не собиралось устранить его за излишнее знание. Иначе наверняка наградило бы его деньгами, дабы семья после потери кормильца не нуждалась на первых порах…
А знание было. Умнейший из русских – Лопухин – определенно заподозрил что-то, недаром он так невежливо и так пытливо смотрел в глаза перед расставанием. Будто спрашивал: «Имеешь, что сказать? Так говори!» Конечно, Иманиши ничего не сказал и не подал виду, что понимает, о чем молчит русский граф.
И русский понял: Иманиши вынужден молчать. Плохо. Было бы куда лучше, если бы он ни о чем не догадался.
Впрочем, у русского все равно не было времени распутать историю о третьем заговоре. А как он удивился бы, узнав, что два выстрела по дирижаблю сделал не кто иной, как спасенный им от верной смерти Кусима Ясуо!
Его взяли через пять минут после учиненной им пальбы. Он не отпирался. В архиве токийской полиции на него нашлось дело трехгодичной давности. Иманиши вспомнил: тогда им интересовалась и тайная полиция. Слишком уж невероятным казалось дело.
Толстые карпы ходили в пруду, шевелили ряску, высовывали головы в надежде на подачку. Тишина, спокойствие… А как хорошо сменить проклятую душную форму европейского образца на приличную японцу одежду, а отвратительные сапоги, от которых мокнут и чешутся пальцы ног, – на простые гэта! Жаль, что это блаженство можно позволить себе не каждый день. Но если интересы службы требуют терпеть – надо терпеть. Начальство уверено: ношение пыточной европейской одежды побуждает подчиненных думать по-европейски. Иногда это действительно приносило плоды. Иногда, по мнению Иманиши, – наоборот. В тесной одежде и мысли тесны.
Обязательно надо будет найти время прийти сюда еще. Лучше всего в месяце хадзуки, когда несносная жара спадет, а листья кленов покроет благородный багрянец. Не в этом ли прекрасном месяце три года назад в управление токийской полиции был доставлен безумец Кусима?
Он удивил даже видавших виды полицейских. Глупец искал встречи ни много ни мало с самим министром Тайго. Разумеется, попытка окончилась в полиции, где одетый в рванье безумец понес такое, что дежурный посчитал долгом доложить выше.
Кусимой занялись всерьез. Допросов с него было снято не меньше, чем со всех токийских преступников за месяц хадзуки, да и за нагацуки, пожалуй, тоже.
Для начала: так и не удалось выяснить, кто он и откуда. Ни в каких списках населения, тщательно составлявшихся при прежней власти, он не числился. Впору было поверить его клятвам о том, что он, сам того не желая, прибыл из совсем другого мира.
Фантазиям безумца мог бы позавидовать любой сочинитель европейских романов. В его вымышленном мире тоже существовала Япония, в чем еще не было ничего удивительного. Удивительно было то, что та Япония была совсем другая!
Огромные города-муравейники сплошь из стекла и бетона. Дома ростом до облаков. По улицам на бешеной скорости носятся автомобили – повозки вроде паровых, но гораздо совершеннее. Самые большие дома заняты бесчисленными конторами, по преимуществу торговыми. Есть фабрики и огромные заводы, на которых трудятся десятки тысяч человек. Днем улицы почти пустынны, зато вечером по ним трудно пройти – их заполняют бесчисленные толпы людей, возвращающихся домой с работы. Шумно. В безветрие трудно дышать. Зато Япония – передовая страна, во многом обогнавшая Европу и мало-помалу подгребающая под себя промышленно-финансовые империи Запада…
Да, но какой ценой?!
Армия – слаба и малочисленна. Почти полностью утрачен самурайский дух. Молодежь развращена. Японцы превратились в старательных, послушных рабочих муравьев с дряблыми мышцами, очками на носу и пристрастием к низкопробным развлечениям.
В таком-то мире и жил Кусима, если верить его словам. Любопытно было то, что ему не очень-то нравилась та, вымышленная им Япония. Был он в ней предпринимателем средней руки, владел небольшой, но преуспевающей рыболовной компанией. Для собственного удовольствия имел маленький парусник с английским названием «яхта» и путешествовал на нем в одиночку даже через океан. Нет, не через тот, что называется здесь Великой Атлантикой. Через Тихий океан, Пасифик. Нет, ничего особенно трудного. В случае беды придут на помощь. Рация – раз. Система спутниковой навигации – два. Что еще нужно для путешествия, кроме любви к морю и денег?
В сотне миль от какого-то неведомого Сиэтла на яхту пал черный туман. Кусима не раз пытался его описать, но кроме непроглядной черноты ничего не мог припомнить. Вдобавок его внезапно затошнило так, что он, по его собственным словам, едва не выплюнул прямую кишку. Когда туман рассеялся, Кусима с удивлением обнаружил, что система спутниковой навигации перестала действовать и на радиопризывы о помощи никто не отзывается. Он пошел в Сиэтл, однако не обнаружил ни порта, ни города, ни материка, хотя прошел по счислению не сто миль, а все триста. Тогда, несмотря на скудные запасы провизии, воды и топлива, он в полном отчаянии повернул на курс, упирающийся точно в Японские острова. Уж они-то наверняка остались на месте!